Росс Томас - Если не сможешь быть умничкой
Это все. Никаких портретов хозяина с Президентами, которых он знал, по стенам. Никаких бумажек с напоминаниями на столе.
Я встал.
— Чудно, — сказал я. — Вам, значит, нужна полная история.
— Именно, полная история.
— Каким временем я могу располагать?
Сайз пожал плечами.
— Столько, сколько будет необходимо.
— А что, если никакой истории на самом деле не окажется?
— Она будет. Вы забываете о моем безошибочном интеллектуальном чутье.
— Вы правы, — сказал я. — Забываю. Я работаю дома, идет?
— Если только вам не понадобится письменный стол вот здесь, — ответил Сайз, кивая на загончик для репортеров.
— Нет уж, спасибо.
— Что-нибудь еще?
— Только одно. Когда у нас принято платить зарплату?
— Каждые две недели.
— Превосходно, — сказал я. — До встречи в день выплаты!
Три недели спустя телефонный звонок прозвенел как раз тогда, когда Мартин Рутерфорд Хилл сузил глаза, слегка исказил в суровой усмешке алые влажные губы и точным движением руки опрокинул свою миску молочной каши на кота по имени Глупыш. Глупыш, кот пяти лет от роду и семи кило весу, немного полизал кашу и заключил, что она ему не по вкусу. Потом он запрыгнул на высокое кресло и шлепнул двухлетнего Мартина Рутерфорда по носу лапой со втянутыми внутрь когтями. Ребенок заверещал; Глупыш ухмыльнулся, спрыгнул с кресла и понесся в гостиную, его когти яростно клацали по кухонному линолеуму. Это была очередная незначительная стычка в непрекращающейся войне, в которой никому не удавалось одержать окончательный верх.
Я отложил свой «Вашингтон Пост», поднял глаза к потолку и воззвал к кому-то невидимому: «Да заберешь ты когда-нибудь этого чертового ребенка!» И добавил, обернувшись к Мартину Рутерфорду Хиллу: «Заткнись! Он тебя не поранил». Дитё взвыло и кинуло в меня пластмассовую ложку — как раз в тот момент, когда я поднимал трубку настенного телефона — на четвертом звонке.
После моего «Алло!» женский голос произнес: — Мистер Лукас?
— Да.
— Ваш номер дали мне в офисе Френка Сайза.
Голос был юный. Я подумал, что это, вероятно, девушка лет 25, возможно, даже ближе к 20.
— Чем я могу помочь вам?
— Меня зовут Каролина Эймс. Я — дочь Роберта Эймса.
— Я слушаю, мисс Эймс.
— Вы расспрашивали по городу о моем отце.
В том, как она это сказала, не было обвинения, скорее, печальная констатация факта. Возможно, точно таким же тоном она бы объявила о том, что ее папочка скончался прошлой ночью.
— Да, я задавал некоторые вопросы, — подтвердил я. — По правде говоря, я и вас хотел бы расспросить кое о чем.
Короткое молчание, и затем она спросила:
— Вы — порядочный человек, мистер Лукас?
— В некотором роде, — ответил я после паузы. Мне пришлось взять тайм-аут на обдумывание ответа, поскольку таким образом вопрос ставили передо мной впервые.
— Если вы получите настоящую историю моего отца — сможете вы ее записать?
— Да, — ответил я, на этот раз без колебаний. — Я запишу ее.
— А Френк Сайз ее опубликует?
— Да, я практически уверен в этом.
— Даже если она доказывает, что он лгал?
— Вы имеете в виду — Сайз?
— Да.
— Обычно он признает, если ошибся. По правде говоря, он делает это бодро и весело.
— Ничего веселого в этом нет.
— Пожалуй, — согласился я. — Веселого мало.
Перед тем, как она заговорила опять, возникла еще одна пауза. Теперь ее речь звучала так, как будто она ее зачитывала или старательно отрепетировала, не будучи при этом хорошей актрисой.
— Я имею определенную информацию, которая доказывает, что мой отец стал жертвой обстоятельств. Доказательства тщательно документально подтверждены магнитофонными записями и письменными материалами, включающими 50-страничное заключение, которое я написала сама. Я подготовила все это, чтобы очистить имя моего отца и переложить бремя позора на тех, кто этого действительно заслужил. Я готова передать вам материалы сегодня в три часа дня.
«Она это напечатала, — подумал я, — и решила быть настолько же осторожной, насколько официальной».
— Я готов принять информацию, которую вы описали. Где мы встретимся?
Она назвала одну из кафешек на Коннектикут Авеню поблизости от Шорхэма, из тех, что выставляют столики на тротуар.
— Снаружи?
— Да, снаружи. Я предпочитаю совершенно публичное место.
— Как я вас узнаю?
Она кратко описала себя, потом добавила:
— У меня в руках будет зеленый «дипломат».
И повесила трубку.
К этому моменту прибыла материализовавшаяся в ответ на мои мольбы мама малыша, сразу занявшаяся собиранием с пола каши, разлитой по милости Мартина Рутерфорда Хилла. Дите внимательно наблюдало за тем, как Сара Хилл устраняла беспорядок. Когда она закончила, малыш улыбнулся и сказал «Клек».
— Поклекаем потом, — сказала мама, выпрямившись. И, уже мне:
— Ну, кто победил на этот раз — чертов котяра или чертово чадо?
— Была ничья.
— Ну ладно, он съел почти все.
— Он бы не стал делиться, если бы все еще чувствовал голод.
— Налить тебе еще кофейку?
— Пожалуй.
Сара Хилл приготовила мне чашку. Потом сделала еще одну для себя и уселась за круглый кленовый столик, за которым мы обычно завтракали. Поставив локти на стол, она взяла чашку обеими руками и принялась пристально глядеть поверх нее в сад, который начинался за застекленной дверью.
Садик был ее владениями. Достаточно узкий и глубокий, весь заросший кизилом и цветущими азалиями, он взывал об уходе. Розы должны были появиться попозже, в июне, но пара поздноцветных клумб с нарциссами все еще следовала за солнцем. Травы в саду не было никакой, только деревья, кусты да выложенная кирпичом дорожка, которая извивалась из одного конца в другой, явно не особо торопясь достичь цели. Трио из старых высоких вязов не только обеспечивало тень, но и смотрелось не без некоторой величавости. Все вместе выглядело чуть запущенно, слегка беспорядочно и даже как бы случайно. Сара Хилл трудилась не покладая рук, чтобы впечатление было именно таким.
— Шотландские розы, — сказала она.
Я повернулся, чтобы взглянуть.
— Где?
— В том углу, около маленького кизильчика с розовыми цветочками.
— Ты хорошо придумала! Там они будут на месте.
— Ты сможешь собирать с них жуков.
— С шотладских роз?
Она кивнула.
— Сможешь зажимать жуков в кулаке и слушать, как они жужжат.
— А что с ними делать потом?
— Отпускать их, я думаю. Мой брат обычно давил их ногой.
— Я всегда думал, что он был порядочной скотиной.
Мы с Сарой жили вместе уже без малого год, познакомившись как-то субботним днем в Библиотеке Конгресса. Я пригласил ее к себе домой выпить, и она не стала долго раздумывать, а уже на следующей неделе вовсе переехала ко мне, притащив с собой книги, младенца и свои фотокамеры. Обязанности по ведению домашнего хозяйства распределились между нами как-то сами собой, даже без специального обсуждения. На ней был сад и поддержание чистоты в доме, а на мне — приготовление ужина, после того как она дала понять, что это поприще ее совершенно не привлекает. Походы по магазинам тоже были на мне — до тех пор, пока Сара не обнаружила, что мне нет в мире равных по способности сначала купить, а потом подумать…
Она работала вольным художником-фотографом, специализируясь на портретировании. Ее таланты были в большой цене. Многие организации, имеющие штаб-квартиры в Вашингтоне, очень хотели в рекламных целях иметь снимки своих официальных лиц и членов правления, сделанные свежо и в хорошем стиле. Работая чаще всего при помощи одной старой «Лейки» и самой обычной пленки, Сара делала снимки живые и запоминающиеся. На них ее по большей части пожилые клиенты представали теплыми, мудрыми, остроумными и неправдоподобно человечными.
Она также настояла, что в качестве своей доли расходов на оплату жилья и ведение хозяйства будет выплачивать мне по 200 долларов ежемесячно. Эти деньги я складывал на особый сберегательный счет, открытый на имя Мартина Рутерфорда Хилла.
В общем, мы жили вместе очень хорошо и были друг к другу искренне привязаны. Можно даже сказать, что мы любили друг друга, по крайней мере, старались. После пары кисловатых браков с обеих сторон мы понимали, что любовь — такое чувство, которое требует труда и терпения.
— Кто звонил? — спросила Сара.
— Дочь сенатора.
— Нам светит еще немного к субботе?
— Немного чего?
— Шотландских роз.
— Да, вполне.
— А я все еще думаю, что он не делал этого.
— Кто?
— Сенатор Эймс.
— Ты имеешь в виду взятку?
— Ну да.
— Почему?
Сара облизала кончик салфетки языком и стала вытирать ею остатки каши, присохшие к губам ее сына. Дитя счастливо улыбнулось и сказало «Хряп!» Мама состроила ему рожицу. Дитё захихикало и сказало «хруу!» Сара сделала другую гримаску и продолжила:
