Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна

В палату заглянул фельдшер, позвал Михаила Владимировича на вечерний обход, но профессор сказал, что не может оставить больного. Он больше не перебивал Линицкого, только плотнее прикрыл дверь.

— Благодарю вас, — пробормотал Линицкий, — простите, что отнимаю время.

— Ничего, Вячеслав Юрьевич, я понимаю, вам необходимо выговориться.

— Да, иначе, кажется, взорвусь изнутри. Знаете, что самое поразительное? Дочь часовщика заявила мне, что все к лучшему, ибо из внука полковника мог вырасти только враг. Но даже это не отрезвило меня. Я счел нормальным, когда она скрылась, предоставив жандармам арестовать ее отца и двух подмастерьев, которые ни в чем не были виноваты. Ее жизнь имела большую ценность, поскольку она была борцом за правое дело, а они бесполезными обывателями. Я не попал в круг подозреваемых. Меня берегли, я тоже считался ценностью, поскольку делал отличные бомбы. И ничего, совершенно ничего не чувствовал.

— Но все-таки кошмары мучили вас, — напомнил Михаил Владимирович.

— Более всего меня мучил страх нарушить клятву.

— Вы помните, кому и в чем клялись?

— Смутно. Хранить верность своим товарищам, великому делу освобождения трудящихся. Быть беспощадным к врагам, эксплуататорам, угнетателям. Не понимаю, как этот банальный набор слов сделался для меня святее молитвы? Почему, ради чего я стал убийцей дюжины людей, в том числе шестилетнего ребенка?

— Слово «Бафомет» вам знакомо?

Линицкий болезненно сморщился.

— Нет. Я не мог повторять его в бессознательном состоянии, никак не мог. Я услышал его впервые только здесь, сейчас, и понятия не имел, что это, пока вы не рассказали о тамплиерах.

«Старик врет. Издевается. Морочит голову мне, как всегда, — думал Кольт, помешивая кофе в медной турке, — или боится сглазить. Да, я бы тоже боялся. Я бы тоже. А ведь если бы я в тот день явился сюда немного раньше, для меня все могло быть уже позади».

От этой мысли у него сжался желудок, заныло сердце, и он чуть не обварил руку, когда снимал с плиты турку. Если бы не затянувшиеся переговоры с Тамерлановым, он уже получил бы свою долгожданную порцию, и сейчас время пошло бы для него в ином направлении. И уж точно не было бы тоски, растерянности, усталости.

Петр Борисович достал из буфета кофейные чашки, положил печенье в вазочку и вдруг почувствовал, как входит игла во вздутую вену локтевого сгиба.

Он застыл с подносом в дверном проеме. Он ясно увидел лица Сони, Савельева, Зубова, самого себя со стороны и вообще всю сцену. Даже голоса зазвучали, словно вспыхнул трехмерный экран, открылось окно в другую, условную реальность. Кольт оказался одновременно участником и зрителем этого сна наяву. За мгновение он прожил то, чего никогда не было.

Соня приготовила раствор для старика. Одна доза. Только одна. В конце концов, кто тут главный? Кто оплачивает все это сомнительное предприятие?

— Я! Мне! — повторял Кольт и не слушал возражений.

— Не надо, Петр Борисович, пожалуйста, — она умоляла его, но он не мог остановиться, он взял у нее шприц и сам ввел себе препарат.

Да, пожалуй, он поступил бы именно так, вопреки всем уговорам. А старик теперь бы покоился на Востряковском кладбище, потому что без препарата он бы ни за что не выкарабкался. Земельный участок давно оплачен, обнесен красивой чугунной оградкой.

Поднос дрогнул, жалобно звякнули чашки, турка медленно поползла к краю. Кольту стало нестерпимо жарко, голова взорвалась болью, такой пронзительной, что потемнело в глазах. Он испугался, что сейчас упадет, уронит поднос, однако этого не случилось. Он продолжал стоять с подносом в руках, и чашки больше не звенели, турка не двигалась. Боль утихла, словно страница перевернулась, в голове сухо прошелестело воспоминание о каком-то Лоте и его жене, которая оглянулась и застыла соляным столпом. Вот так же и он застыл, чтобы перед ним до конца доигралось воображаемое действо.

Жар сменился холодом. Петр Борисович увидел собственный смутный неподвижный силуэт издалека, откуда-то сверху. Во мраке он мог разглядеть свое лицо, удивительно похорошевшее. Лоб стал выше, глаже, нос заострился. Черты утончились, облагородились. Глаза были закрыты. Ворот белоснежной крахмальной сорочки аккуратно облегал шею. «Что? Что со мной?»

Ответ последовал моментально. Незнакомый голос у самого уха спокойно произнес: «Ты умер, Петр». И только после долгой паузы, наполненной изумлением, осознанием, ужасом, тот же голос вдруг насмешливо добавил: «Ты умер бы от вливания, после семи дней невыносимых мучений».

Кухню залило волной реактивного гула, ветер засвистел, надул штору, с холодильника слетели какие-то бумажки, закружились. Хлопнула форточка. Петр Борисович обнаружил, что стоит в дверном проеме и держит тяжелый поднос. Рубашка под пиджаком мокрая, пот заливает глаза, от слабости дрожат колени.

— Ну, что с тобой случилось? — спросил старик, когда он вернулся наконец в кабинет.

— Ничего, — Кольт поставил поднос на венский стул, служивший журнальным столиком, и упал в кресло, — что могло случиться на кухне за десять минут?

— Тебя не было полчаса. Ты вернулся весь мокрый и бледный. Сварить кофе — не такая тяжелая работа, чтобы переутомиться и вспотеть. Мобильник у тебя выключен, телевизора и компьютера там нет, никаких плохих новостей ты узнать не мог.

— Сердце прихватило, — сказал Кольт, — я действительно переволновался сильно из-за тебя. Стало быть, ты совершенно не рад, что жив, что ноги задвигались?

— Не знаю. Ноги болят, раньше я их не чувствовал. К тому же, понимаешь, я соскучился по нескольким людям. Я их люблю и очень хотел бы повидать. Они там, а я остался здесь, с тобой.

Кольт вскинул голову, прищурился.

— Ты уверен, что там возможно кого-то повидать?

— Я это знаю.

— Откуда?

— Что ты хочешь услышать, Петр?

— Правду и только правду. Я прагматик и материалист.

— Сочувствую, — старик развел руками, — ничем помочь не могу. Ты кофе когда-нибудь нальешь? Он остыл уже.

— Да, извини, — Кольт спокойно разлил кофе по чашкам.

Руки и колени перестали дрожать, голова больше не болела и не кружилась. Он кинул в рот маленькое шоколадное печенье, прожевал и спросил:

— Когда ты отпустишь Соню?

— Я не держу ее, она может лететь в Вуду-Шамбальск хоть завтра. Но есть проблема. Я, хотя и начал передвигаться сам, но пока вряд ли могу обойтись без посторонней помощи. Капитану сиделке больше доверять не стоит. Пускать сюда нового человека совсем не хочется.

— Не вижу проблемы. С тобой останется Савельев.

— Ни в коем случае. Савельев полетит с ней.

— С какой стати? Я дам ей отличную охрану.

— Савельев полетит с ней, — повторил старик, — а здесь, со мной, останется Зубов. Ты будешь приезжать. Я уже не такой беспомощный, нет нужды в круглосуточном дежурстве.

— У них роман, что ли? — спросил Кольт небрежно.

— Молодец, — усмехнулся старик, — снизошел, небожитель, обратил свое державное внимание на простых смертных.

— У тебя обо мне какое-то пошлое, стереотипное представление. Ну, так что там у них?

— Роман. Только они сами пока об этом не догадываются.

— Он женат?

— Был. Развелся год назад. Ладно, это не наше дело. Ты вот лучше объясни, почему в тот день, когда у меня случился приступ, ты приехал так поздно?

— А ты бы хотел, чтобы я приехал раньше?

— Конечно. Что же тебя задержало?

— Переговоры с Тамерлановым.

— Вот это интересно. Давай рассказывай.

— Он предлагает вкладывать деньги в ПОЧЦ.

— Куда?

— В Партию общечеловеческих ценностей. Решил бороться за нравственность. На самом деле хочет иметь новое парламентское лобби.

Агапкин слушал, не перебивая. В конце рассказа Кольту удалось довольно живо описать, как странно, непроизвольно шевелилось лицо губернатора. Он даже попытался изобразить нечто в этом роде, сморщился, задвигал бровями, челюстями, надул щеки, энергично вытянул и втянул губы.