Эд Макбейн - Белоснежка и Аллороза
Я боялся додумывать эту мысль до конца.
Он возник внезапно в свете фар — одометр показывал 17,4 мили — деревянное сооружение, вроде нефтяной вышки. Я остановил машину.
Табличка на нижней перекладине гласила:
СТОРОЖЕВОЙ ПОСТ № 3Тишина.
Единственная тропа справа уходила в лес.
Я снова услышал, как плескалась река…
Я выехал на дорогу.
Не проехав и мили, увидел впереди свет фар. Сердце екнуло.
Джоанна лежала неподвижно. На траве перед «мерседесом».
Сара склонилась над ней, зажав нож в правой руке.
Ее желтое платье все было в пятнах крови.
Голые ноги исцарапаны и кровоточили.
Она обернулась, когда я выпрыгнул из машины.
Лучи фар наших машин скрестились, как шпаги на поединке.
— Сара! — закричал я.
— Нет! Нет!
— Сара, отдай мне нож.
Она сделала шаг ко мне. Свет фар выхватил из тьмы ее ноги и желтое платье, залитое кровью. Нож в ее руке сверкал и подрагивал, как живое существо.
— Я не Сара, — выдохнула она.
Ее глаза расширились. В ярком свете фар они казались совершенно белыми. Глаза без зрачков… Белые, огромные, невидящие…
— Белоснежка, — быстро поправился я, — отдай мне…
— О не-ет, — прошипела она. — Нет, мой дорогой, Аллороза, разве ты не знаешь? Аллороза! — Она бросилась на меня с ножом.
Я никогда не сталкивался с такой грубой и жестокой силой.
Не помню, сколько времени мы боролись в перекрестном свете фар. Я слышал — и это не была галлюцинация — крики птиц, кошмарные вопли Сары, когда она бросалась на меня, пытаясь ударить ножом в грудь. Я удерживал ее руки. Наши тени извивались на земле и ломались на ветках деревьев…
— Алая кровь! — вопила Сара. — Аллороза! — визжала она.
Нож кружил у моего горла, норовил воткнуться в грудь, в лицо.
— Аллороза! — вопила она снова и снова и с такой бешеной энергией кидалась на меня, что я едва справлялся с ней.
Мы стояли, сцепившись в смертельных объятиях, залитые светом фар. Моя левая рука вцепилась в ее запястье, когда она вновь занесла нож. Рука ее дрогнула, губы медленно раздвинулись, обнажая зубы. На меня смотрело безумие.
— Умри же! — прохрипела она и, перехватив нож левой рукой, нацелила острие мне в горло.
Я ударил ее кулаком в лицо.
Ударил с таким ожесточением, с каким никогда никого не бил в своей жизни.
Впервые я ударил женщину.
Сара упала на землю, жалобно скуля.
Я стоял над ней, задыхаясь.
И тут я заплакал.
Глава 14
Итак, игра в вопросы и ответы закончилась.
Вопросов уже не было.
Остались одни ответы.
Я бы совершенно разочаровался в Блуме, вздумай он в тот момент расспрашивать меня о Саре.
Сару отвели в полицейский участок, так как она обвинялась в двух покушениях с отягчающими обстоятельствами — тяжком преступлении второй степени, которое каралось сроком тюремного заключения до пятнадцати лет. Но пока ей предстояло медицинское освидетельствование, а медики еще не появились, когда я прибыл в управление охраны общественного порядка.
Медики, слава Богу, оказались Добрыми Самаритянами. «Скорая помощь» моментально приехала за Джоанной и мной по вызову Блума, который нашел нас в Птичьем заповеднике. Он рассказал мне, что, едва вошел в пустой дом и увидел кровь на ковре, тотчас же догадался, где меня искать. Он обнаружил меня с Джоанной на руках, задыхавшимся от рыданий. Блум надел наручники на Сару (заведя ей руки за спину), а затем уж вызвал по радио машину «Скорой помощи».
Врач из госпиталя Добрых Самаритян успокоил меня, что с Джоанной все будет в порядке. Очевидно, ее ударили не так сильно, как Кристину Сейферт, которая все еще находилась в коме. Может, потому, что Джоанна была ниже Сары, удар пришелся по голове, а не в висок. Завтра утром у нее начнется сильная головная боль, предупредили меня врачи, но все будет хорошо. Разумеется, хорошо настолько, насколько это возможно после удара по голове трехдюймовым каблуком.
Сара находилась в камере для задержанных.
Но она не сознавала этого.
Она думала, что приехала в Южный медицинский госпиталь и ею занимаются тамошние врачи.
Она не узнавала меня.
Считала меня одним из врачей, обследующих ее.
Казалось, она ничего не помнила — где была, как вела себя, что пыталась делать днем и вечером.
Когда Роулз спустился вниз с несколькими чашками кофе, она потребовала, чтобы Черный Рыцарь был удален из помещения.
Никаких вопросов…
Только ответы.
Все они и были даны Сарой в беспорядочном и напряженном монологе. Сара умоляла пересмотреть ее дело, выпустить ее на свободу. Она говорила сама с собой. Говорила с Господом. Ему одному было ведомо, какие демоны терзали ее мозг.
Это было самое печальное повествование, которое я когда-либо слышал.
…И, конечно, он не подозревал, что я слышала их телефонный разговор. Откуда он мог знать? Дома никого не было, когда я вернулась. Он, должно быть, считал себя в полной безопасности и позвонил своей маленькой Бимбо. Чистая случайность, что я узнала о ней и услыхала, что она говорила ему по телефону. О ужас, мой собственный отец! Я положила свои пакеты — я люблю это слово — пакеты, а вам оно нравится? Так мило, скромно, по-английски, не то что грубое, вызывающее американское — свертки…
От одного слова тошнит.
Итак, я сложила свои пакеты на стол в холле: нигде никого, в доме тихо, в золотистом свете плавают пылинки. Девушка не знала, что ей предстоит в этот солнечный августовский день. О, как мало она знала, эта бедная маленькая девственница!
…Сложила свои пакеты и вспомнила, что должна была отвести «феррари» на станцию обслуживания. Ну, да уж слишком поздно сегодня, поеду завтра, часов в девять. Я пошла в библиотеку, чтобы позвонить тем людям, которые обслуживают иностранные марки, хотя сами вовсе не иностранцы, бедняжки, сняла трубку и услышала голоса.
Услышала, как они разговаривают.
Мой отец и женщина.
О Боже, Боже, Боже, что они говорили!
Я стояла ошеломленная, в ужасе от этих непристойностей. Белоснежка побагровела, краска залила ее девичьи щеки. Так же она покраснела, когда он расстегнул «молнию» на брюках, но это было в другой стране, и, кроме того, та девка умерла. Я никогда не любила ездить верхом, это была, конечно, его идея, папина. Милый папа с его блестящими идеями — такими, например, как посадить меня на лошадь и нанять Черного Рыцаря учить меня езде. О, он научил меня, ол-райт, «буду учить тебя, дорогая».
Я стояла там изумленная, растерянная, уничтоженная. Будучи девушкой, как я уже упоминала, я была охвачена стыдом, когда услышала эти страстные слова в жаркий августовский полдень. А если нет, тогда примите во внимание, что это просчет докторов, ученых-физиологов, потому что, как вы легко заметите, я как-то путаюсь относительно того, почему я была заключена в ту, первую Гробницу, когда все, что я сделала, — а что я сделала… почему я оказалась там? Я была невинна, как свежевыпавший снег. Я встала на колени только потому, что он заставил меня это сделать. «Прими меня, дорогая», — сказал он, потрепав Белоснежку по голове. Я перед ним на коленях, черные сапоги, начищенные до блеска, о, какие ужасные вещи говорила женщина по телефону, эти голоса…
Вы знаете, мой отец сказал: «Не то чтобы я ревнив», а она воскликнула: «Ого! Он не ревнив!» Чтобы поддразнить его. Молодой голос. Он называл ее Трейси, он называл ее Распутная Ведьма Трейси, но не упоминал ее фамилии. Трейси и Трейси. О, какие проблемы возникли у меня из-за этого! Как трудно было найти ее после того, как она довела его до сердечного приступа, — о, какие ужасные вещи говорила она ему по телефону!
Белоснежка — в роли невольного соглядатая — приходит к выводу: дорогой папа расстроен из-за того, что Маленькая Бимбо Трейси отправилась в Лос-Анджелес навестить старого друга, не посоветовавшись с Бедным Богатым Папочкой и не предупредив его. Теперь она вернулась, Маленькая Бимбо Трейси, и говорит папе, что он — ревнивый старик, даже в ванную не отпускает ее одну. Такие интимности! Интимный разговор по телефону в то время, как Белоснежка краснеет и бледнеет от нахлынувших на нее чувств, которые невозможно выразить.
Должна ли я теперь выражать их?
Я была в белом в тот день — Белоснежка была в белом, — белое платье, белые туфельки, белые, отделанные кружевами трусики-бикини, неумышленно, к моему удивлению, ставшие мокрыми, когда я слушала их разговор, эти хрипловатые голоса, интимные подробности, которыми они обменивались… Конь бил копытом, стоя позади. Бей сильнее копытом… О! Входи глубже, глубже, глубже, дорогой.
Он протестовал, конечно. Он был наверху, в спальне, которую делил с моей матерью, разговаривал с этой мерзкой потаскушкой, но он протестовал энергично, да, энергично, я должна добавить, он заявил, что вовсе не ревнив по натуре, обычная порядочность, продиктованная ее обязанностью информировать его о своем местопребывании. В конце концов, он оплачивает эти говенные апартаменты, в которых она живет, — такое слово в устах моего отца! — позволяет ей пользоваться машиной, которая принадлежит компании, разрешает ей звонить по телефону Бог знает куда, и, конечно, в Лос-Анджелес, куда она уехала, не сказав ему. И что там за друг, могу я спросить, потребовал он, друг, которого ты навешала? Какой-нибудь старый бойфренд? Он негодовал, возмущался, но не ревновал.
