Евгения Романчук - Без права голоса
Вообще мне часто приходилось наблюдать вещи, о существовании которых я раньше мог только подозревать. Так, например, часто возвращаясь со смены или прогуливаясь во время своего законного абсурдно короткого, но такого блаженного брейка я бывало замечал, как в каком-нибудь из углов каютных коридоров валялись небрежно подкинутые шприцы или пустые упаковки из-под таблеток психотропных веществ. Нередко я даже заставал злоумышленника на месте преступления. Худощавый парень юрко сбрасывал из карманов лишний мусор и мигом скрывался в своей каюте с номером 355. Как позднее выяснилось, это был Камерон Фостер, непутевый сын известного хореографа, Маргарет Эни. За пять дней до окончания четырнадцатидневного круиза юного Фостера один из моих коллег в отделе Utility Cleaning обнаружил в каюте, нелепо лежащего без сознания с пеной у рта прямо на холодном кафельном полу неосвещенной уборной. Благодаря своевременно оказанной первой медицинской помощи парня удалось спасти. Без отлагательств он был тут же госпитализирован, и больше никто о нем так ничего и не слышал.
Курьезных и тупиковых моментов за время рейса хватало с головой, а иногда даже настолько, что, доползая до своих апартаментов, я падал на кровать, не разуваясь, и отключался до самого утра. Однако если в девяноста девяти процентах случаев я, проснувшись, уже не помнил всего того, что происходило вчера, то всегда имел место тот один процент, который не давал мне покоя еще на протяжении всей следующей смены, а из этой мизерной доли неприятностей сохранился еще более яркий случай, который прошел со мной сквозь десятилетия, запрятавшись в укромном месте моей побитой временем памяти. События того периода я помню словно они случились лишь каких-то пару суток назад.
Шел третий месяц моего пребывания на судне. Я все еще занимал позицию ассистента каютного стюарда, хотя я уже знал тогда, что вот-вот меня должны были перевести на кухню. Наш лайнер пришвартовался в порту Касабланки. Туристы всегда охотно покидали свои каюты и сходили на берег, окружая экскурсовода и включая вспышки навороченных фотокамер, а стало быть, по пустынным палубам можно было наблюдать лишь устало прохаживающих представителей обслуживающего персонала. В такие моменты я редко волновался по поводу того, что своей уборкой я могу кого-то побеспокоить. Поэтому в любую каюту я входил уверенно и смело под звуки Луи Армстронга, отбивающего джаз в моем кассетном плеере. Каюта 418, частенько мелькающая у меня в голове именно с того дня, была последней, которую я по плану наметил себе убрать до перерыва. Я до сих пор отчетливо помню, как грациозно и весьма бестактно с моей стороны, буквально ворвавшись в каюту, я замер, раскрыв рот от удивления. На голом полу комнаты, жалостно свернувшись, в банном полотенце, которое сползло к животу, оголяя грудь, лежала молодая женщина, прикрывая расцарапанными руками свою растрепанную голову. Над ней с замахнувшимся кулаком застыл раскрасневшийся от злости мужчина приблизительно того же возраста, подпадающего в пределы от тридцати пяти до сорока лет. Как только мы встретились с ним взглядом, я распознал разочарование в его глазах. Он явно не ожидал, что мое наглое появление так резко прервет его на полу-действии. Освобождая уши от наушников, я расслышал плач и стоны женщины, которая испуганно глядела на меня. Мой шок постепенно сменился жуткой сконфуженностью, я не знал, как мне следовало реагировать. Застывшие каждый в своей уникальной позе, мы трое выглядели весьма по-дурацки в этой немой картине ступора. После полуминутного молчания, наконец, все еще разъяренный мужчина, чуть выпрямившись и повернувшись ко мне всем телом, громко прокричал: «What the fuck are you looking at?!». Не смотря на то, что в тот момент уровень моего английского был еще очень слабым, тем не менее, мне не составило труда понять глубокий смысл данной фразы. Слегка помедлив, я выдавил из себя робкое тяжелое «sorry» и, взглянув напоследок на по-прежнему лежащую на полу женщину, теперь уже полностью прячущую лицо за руками, я поспешил удалиться. Весь оставшийся день я обдумывал увиденное, а также критиковал собственное поведение. Мне, наверняка, нужно было что-то предпринять, чтобы спасти ту бедняжку от насильственного обращения, но я не мог придумать, что конкретно… Ведь у меня совершенно не было прав. Жалкой прислуге голоса не давали. А стало быть, я по-прежнему выполнял функцию обычного наблюдателя. Однако я все же навел кое-какие справки и выяснил, что сладкая парочка из 418 каюты уже как семь лет пребывала в официальном браке, а, следовательно, миссис Доусон вряд ли такое низкое поведение мужа терпела в первый раз. Наибольшим удивлением для меня стал тот момент, когда тем же поздним вечером я случайно увидел супругов в казино, отлично и невозмутимо проводивших время и проигрывающих сотню за сотней, но все это весело и беззаботно. Томас практически не отлучался от игрального стола, много пил и, не переставая, шутил. В то время как Мона, общаясь с другими наряженными дамами за бокалом шампанского, периодически подходила к мужу, гладила его по плечу, интересовалась успехами, игриво целовала его и покидала снова. В тот вечер, впрочем, как и во все последующие, Мона блистала своей красотой, грациозностью, обаянием и шармом. От жалостливой жертвы, лежащей на полу и свернутой калачиком, мало что осталось. Заметив эту божественную женщину, обнимающую Томаса, я даже не сразу признал в ней Мону. Трудно было сопоставить те два противоположных образа. Я удивился, как хорошо женщина умела претворяться. В ее поведении невозможно было разглядеть ни проблем, ни дневных слез, ни грусти, ни сострадания к самой себе. Да, определенно этой актрисе приходилось тогда играть свои роли не впервой.
С того самого дня я часто встречал Доусонов то в казино, то на лестницах, то возле каюты, то в барах, то в фойе. Вернее, я сам нарочно разыскивал их в свободное от работы время. Мне тогда казалось, что тайна, хранимая только между нами, делала меня ближе к ним без их какого-либо ведома. Все время, что пара была на виду, они напоминали влюбленных голубков, пребывая в безупречном расположении духа и раздаривая улыбки направо и налево. Их отношениям можно было только позавидовать. Столько нежности, заботы и внимания они дарили друг другу на людях, что сложно было предположить, как за всем этим фарсом таится агрессия, скандалы, оскорбления и рукоприкладство. Должен признаться, толи от скуки, толи в меру своего авантюрного характера, но я буквально стал одержимым этой парочкой, ощущая в себе какую-то маниакальную потребность преследования. Так однажды глубокой ночью, я караулил Доусонов в углу лестничной клетки, предварительно выкрутив лампочку из люстры для полной конспирации. Как обычно, они вернулись в каюту около двух часов. Поднявшись на лифте, они поспешно двигались по коридору шаткой походкой любимого Томасом коньячного эффекта, в то время как я, притаившись, слушал, о чем они говорили. Услышал я немногое, но даже этого было более чем достаточно для того, чтобы сделать определенные выводы.
— Что ты еле плетешься? Шевели ногами! — произнес мистер Доусон грубо и громче обычного.
— Ай, Том, ты мне делаешь больно! Не тяни так… — умоляюще, протянула Мона, звонко постукивая каблуками элегантных туфель.
— Быстрее, я сказал! Сейчас я тебе покажу, как надо себя вести! Сейчас ты узнаешь, что нельзя позорить мужа!
— Любимый, но я ведь ничего плохого не сделала…
— Заткнись!
Оглушающий звук захлопнутой двери прервал разговор. У меня не осталось сомнений в том, что он снова побьет ее, и абсолютно неважно, виновата она в чем-то или нет. Такой он был человек. А на утро я опять увидел ее улыбающееся, светящееся от радости и претворяющееся лицо. И так было вплоть до самого окончания их круиза. Кое-какой период мой параноидальный интерес к паре Доусонов все еще кипел у меня внутри, однако за неимением информации мне пришлось вскоре о них забыть, но лишь временно. Так как представьте себе мое удивление, когда всего лишь пару месяцев спустя, я увидел Тома, садящегося за стойку бара, в котором я работал. Он заказал двести граммов рома и оставил мне щедрые чаевые. Позже я разузнал, что Доусоны снова поселились в той же 418 каюте. Должно быть, они были людьми привычек. Мне показалось, что Мона похорошела и даже как-то слегка помолодела. С ее возвращением моя паранойя наблюдателя возродилась с новой неистовой силой.
Так случилось, что именно в тот период на корабле присутствовала довольно деятельный благотворитель — вдова успешного химика, Памела Асуго, которая путешествовала с отсталым пятнадцатилетним мальчиком, Гарри. Женщина усыновила его сразу после внезапной смерти мужа. Собственных детей у нее никогда не было, но всегда мечтая, она наконец-то нашла источник вдохновения своих материнских чувств и воплотила фантазии в реальность. Хотя Гарри был далеко не обычным ребенком, Памела его безумно любила. Мало разговаривая и то с большим трудом, мальчик самостоятельно явно не мог существовать. Не расставаясь со своим трансформером, Гарри то и делал, что только ел да спал, и все это при исключительной и самоотверженной поддержки Памелы. Одним словом, Гарри был отрешенным, замкнутым и асоциальным ребенком. Как ни странно, но именно таким он привлек к себе внимание доброй Моны, которая тут же нашла с ним общий язык, если можно так выразиться. Часто проводя время в компании Памелы и Гарри, Мона очень помогала женщине справляться с нелегкой природой мальчика. Она часто играла с ним, правда, общаясь преимущественно в форме монолога, но тем не менее, кормила его и баловала новыми игрушками. Памела в свою очередь быстро привыкла к миссис Доусон и со временем начала доверять ей настолько, что даже не боялась оставлять своего немощного приемного сына наедине с малознакомой женщиной. Мона за счет Гарри выплескивала наружу свою фанатическую любовь к детям, жалость к недееспособным и волны заботы вперемешку с состраданием к слабым. Памеле было удобно иметь своего рода правую руку в качестве доброй и самоотверженной Моны. А Гарри был просто Гарри. Короче говоря, у этой троицы были свои взаимовыгоды.
