Эд Макбейн - Белоснежка и Аллороза
И я размышлял, о Господи, я размышлял…
Патриция подавала им сигналы — людям на корабле.
Она сообщила им, что я приеду. Меня ждали. А теперь она хотела дать им знать, что я здесь.
Она манипулировала с застекленными дверьми. Точно так же можно подавать сигналы с помощью зеркальца.
И вот кто-то на корабле следит за нами.
Доктор Склокмайстер, несомненно, находился на корабле. А возможно, и Премьер-министр, оправдавший помещение Сары в психлечебницу, Марк Риттер. Оба они наблюдали за нами. За миссис Уиттейкер и мной. Может быть, кто-то на корабле умел читать по губам? И, значит, знал, о чем мы говорим? Впрочем, им уже известно, что я хочу вытащить Сару из «Убежища», где они держали ее по неясным для меня причинам. Кто-то, кто умел читать по губам, пытался подслушать наш разговор, направив на нас бинокль. Миссис Уиттейкер сказала, что стремится забрать Сару оттуда, но это ложь, и теперь они проверяют, хотят убедиться, что она справилась с ролью, которую ей поручили, — ролью Любящей Матери. Любящая Мать ждет не дождется, когда к ее Бедной Маленькой Дочурке вернется рассудок, чтобы она могла возвратиться домой. Ложь, все ложь. Сторонники Распутной Ведьмы шпионят за Белым Рыцарем. Белоснежка под замком. Бинокль направлен на нас. Жужжание миссис Уиттейкер… вышла за него замуж, когда ей было двадцать три года, ему — тридцать три, почти тридцать четыре. Не было детей до тридцати восьми — опасный возраст для родов, — но каким чудесным ребенком была Сара, каким ласковым! Кто бы мог предположить, что произойдет такое! Никто! Никогда! О моя бедная дорогая дочурка… А бинокль неотрывно глядел на нас, и корабль стоял неподвижно.
— Любопытные, — сказала она внезапно, прервав свой монолог. — Они не всегда так наглы, но — ох, я устала от них до смерти. Мы здесь защищены от посторонних взглядов, а открыты только со стороны залива. И, конечно, все подплывают как можно ближе, разглядывая нас. Ведь мы — местная достопримечательность. Как это раздражает, вы не представляете. Иногда мне хотелось бы поплавать нагишом в бассейне — мое право, не так ли? Естественно, я бы выбрала момент, когда отсутствуют слуги. Но куда деваться от проклятых соглядатаев на заливе! Простите за резкость, но они так досаждают мне!
Бинокль внезапно исчез, как будто слова миссис Уиттейкер магическим образом покончили со вспышками на линзах. Не подала ли она сама им какой-нибудь сигнал? Как Патриция? Не предупредила ли их, что я догадался о слежке?
И вдруг я осознал, что оказался в плену всех тех идей, которые отстаивала Сара, что и я глубоко погрузился… но во что?
В систему иллюзорных представлений.
О Господи! Но можно ли разделять иллюзорные представления?
Судно внезапно тронулось с места.
— Счастливое избавление, — заметила миссис Уиттейкер. — Они так настырны. Я иногда сдерживаю свои эмоции и называю их Береговой Охраной.
— Миссис Уиттейкер, — сказал я. — Я знаю, вы не хотите обсуждать болезнь Сары, но меня-то интересует только это. Все, что вы могли бы сообщить мне…
— Но ведь ей сейчас гораздо лучше, — возразила миссис Уиттейкер. — Разве нет? Но, конечно, вы не в состоянии судить об этом. Вы же не видели ее тогда.
— В сентябре прошлого года?
— Да, — ответила миссис Уиттейкер. — Когда она пыталась убить себя.
— Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?
— Так мучительно — вспоминать…
— Я знаю, но…
— Так мучительно, — повторила она и отвернулась, глядя на море. Корабль, откуда наблюдали за домом, стремительно уходил в южном направлении. Еще мгновение — и от него останется только пятнышко на горизонте. Словно его и не было здесь.
— Где вы находились, когда это произошло? — спросил я. — В какой части дома?
— Меня вообще не было дома, — сказала миссис Уиттейкер. — Мы собрались в музее — я вхожу в его художественный совет — и обсуждали планы открытия выставки скульпторов в Калузе, сильно запаздывающей, — а ведь у нас здесь так много талантливых людей. Я вернулась домой, должно быть, около четырех или немного позже.
— Кто-нибудь находился в доме? — спросил я. — Кроме Сары?
— Двадцать седьмое — это четверг. У всех слуг был выходной.
— У всех слуг…
— У горничной, кухарки и садовника. Их всего трое. — Миссис Уиттейкер повернулась ко мне. — Это вас удивляет, мистер Хоуп? У нас нет ни горничных на верхних и нижних этажах, ни шофера, ни личной горничной, помогающей одеться и раздеться… Да, пожалуй, и не было никогда. Трое слуг — наша обычная обслуга.
— И все трое отсутствовали в тот день?
— Да.
— Сара была одна?
— Да. Я заметила ее машину на подъездной дорожке, когда подъехала к дому, и окликнула ее, как только вошла в дом. Никто не ответил. Я снова позвала ее. В доме было очень тихо. Я тотчас заподозрила несчастье… вы знаете это чувство, когда входишь в дом и уже знаешь, что все не так… У меня возникло предчувствие: случилось нечто ужасное. Я, кажется, снова и снова звала ее, никто не отвечал, и тогда я поднялась на первый этаж.
Дверь в комнату Сары была прикрыта. Я постучала. У нас заведено никогда и никому не входить без стука. Сару приучили с детства: прежде чем войти, нужно постучать. И Гораций и я соблюдали это правило. По-прежнему — тишина. Я постучала, снова окликнула ее и, охваченная тревогой, нарушила традицию, мистер Хоуп: я открыла дверь в ее комнату, не получив приглашения войти.
Она поднесла руку к губам и зажмурилась, как бы приближаясь в воспоминаниях к тем страшным сентябрьским дням. Я ждал, опасаясь, что она разрыдается. Но она нашла в себе мужество продолжить рассказ. Открыв наконец глаза, миссис Уиттейкер повернулась к заливу и, глядя на море, заговорила очень тихо, так, словно меня и не было здесь.
— Она… стояла обнаженная в ванной комнате. Платье валялось на полу, в ванной, вместе с нижним бельем и обувью. Желтое платье, насколько я помню. В правой руке она держала бритвенное лезвие, на левом запястье ее выступила кровь — три небольших пятна. Позже доктор Хелсингер охарактеризовал эти порезы как «нерешительные». Я, должно быть, подоспела домой как раз вовремя. Задержись я на пять минут, даже на одну — Сара могла бы перерезать себе вены. Ее колебания, нерешительность… и мое появление… спасли ей жизнь.
— Доктор Хелсингер говорил мне, что порезы были неглубокие.
— Да, но тем не менее они ужасали. Вы входите в комнату вашей дочери и видите кровь на ее запястье и бритву у нее в руке. — Миссис Уиттейкер покачала головой. Все еще глядя на воду, она продолжала: — Сара смотрела на меня широко раскрытыми глазами, бритва дрожала в ее руке, и я… я сказала — очень мягко: «Сара, с тобой все в порядке?» А она ответила: «Я искала ее». Я тогда понятия не имела, что у нее на уме, поэтому просто сказала: «Сара, ты не хочешь отдать мне лезвие?» — «Я должна наказать себя», — ответила она. «За что? — спросила я. — Пожалуйста, отдай мне бритву, Сара». Не знаю, сколько мы стояли так, глядя друг на друга. Расстояние — не более трех шагов. Лезвие все еще было у нее в руке. Кровь капала на белый кафельный пол. Она удивленно смотрела на него: «Как много крови». А я все твердила: «Пожалуйста, отдай мне бритву, дорогая», — и она наконец отдала.
— А что дальше с этим лезвием, миссис Уиттейкер?
Она перестала смотреть на воду.
— Что? — спросила она.
— Лезвие… Что вы с ним сделали?
— Какой странный вопрос. — Она пожала плечами.
— Вы помните, что сделали с лезвием после того, как Сара отдала его вам?
— Не имею понятия. Мистер Хоуп, моя дочь истекала кровью…
— Но ведь не очень серьезно…
— Мне казалось — очень… Тогда я думала лишь о том, как помочь своей дочери, позаботиться о Саре. Я уверена: как только бритва очутилась у меня, я позабыла о ней вовсе.
— Что было дальше?
— Первое, что я сделала, — осмотрела ее кисть. Я работала в Красном Кресте во время второй мировой войны, умела наложить жгут в случае необходимости. Но я сразу увидела, что ранки — было три параллельных надреза на левом запястье — неглубокие, почти царапины, за исключением одной, из которой сочилась кровь. Жгута не требовалось. Я просто вытерла тампоном запястье и наложила повязку.
— А потом что вы сделали?
— Я отвела ее к себе в спальню — мне не хотелось оставлять Сару без присмотра, — хотя она казалась очень спокойной, даже слишком спокойной. Я не могу описать… не знаю, как это назвать. Холодность. Отстраненность. Ощущение, как будто она полностью изолировалась от меня… и даже от себя самой. Жаль, но я не могу объяснить это более вразумительно. Никогда ничего подобного не видела и надеюсь, никогда не увижу. Она стала… зомби, оборотнем, мистер Хоуп. Я держала ее за руку, мы спустились вниз, в мою спальню, но ее рука в моей казалась неживой, а в глазах затаилась такая мука и боль… Это не было связано с порезами на запястье. Я никогда не видела выражения такой мучительной боли. Меня это потрясло, разбило мне сердце. — Она помолчала и глубоко вздохнула. — В моей ванной, в аптечке, — продолжала миссис Уиттейкер, — стояла бутылочка со снотворным. Я достала две таблетки, наполнила стакан водой из-под крана и протянула Саре. «Выпей это». Сара сказала: «Я — Белоснежка». Я ответила: «Да, дорогая, пожалуйста, выпей это».
