Росс МакДональд - Полосатый катафалк (Сборник)
— Так у нас же есть вся ночь… — Тон был чуть вопросительный.
— Боюсь, что нет, радость моя. Мне надо будет уехать, как только мы пообедаем.
Она сдержала рвущийся протест и заморозила его у себя на лице.
— О!.. Ну… Обед в духовке, можем сесть за стол хоть сию минуту.
— Я вовсе не так тороплюсь, — ответил я и тем не менее посмотрел на часы.
— А куда тебе надо?
— Будет лучше, если я не отвечу.
— Во что ты впутался, Билл?
— Ни во что. Обычное дело.
— Не верю. С тобой что-то случилось. С самим тобой.
— Только косвенно. Я столкнулся с парой необычных ситуаций, с необычными людьми. Ну, и в тот момент они меня встревожили. Но все прошло.
— Ты уверен?
— Не трать на меня материнских забот!
Я думал сказать это шутливо, а вышло резко. В воздухе стояли губительные миазмы, они просачивались внутрь и жгли глаза, как невидимый смог. Я не хотел, чтобы он коснулся Салли, я не хотел, чтобы она даже подумала о нем.
Но она заморгала, словно ее глаза ощутили его едкость.
— Избави меня Бог окружать тебя материнскими заботами! Ты уже большой мальчик. А я большая девочка, правда? Большая, большая, большая!
Она отодвинула вязанье резким движением, которое меня напугало. До меня начало доходить, что мои нервы перенапряжены. Как и ее.
— Дай-ка мне руку, — сказала она. — Матерь Гуннарсон хочет встать. Нет, это не землетрясение, друзья и соседи, это просто Матерь-Земля Гуннарсон возносится из кресла. Алле-оп!
Она ухватилась за мою руку и с улыбкой встала, но весело не было ни ей, ни мне. Она тяжело побрела на кухню. Моя удача взлетела у меня в мыслях, как золотая монета, и с пронзительной ясностью я увидел ее оборотную сторону: в Салли и под ее сердцем сосредоточивалось все, что было мне дорого в мире. Мой мир висел на тоненькой пленке.
Я пошел в ванную умыться. Я мыл руки и лицо, словно совершая ритуал, и не смотрел на себя в зеркале над раковиной. Салли крикнула из кухни:
— Суп на столе! То есть будет, когда ты доберешься до стола, копуша.
Я пошел на кухню.
— Сядь. Дай я за тобой поухаживаю. Тебе пора поберечь себя.
Она сверкнула улыбкой через плечо.
— Не трать на меня отцовских забот. Доктор Тренч сказал, чтобы я двигалась и хлопотала столько, сколько мне хочется. Так вот: мне хочется. Я люблю тебя кормить.
Она пронесла мимо меня две тарелки с дымящимся супом.
— Лапшу я сама сделала, — продолжала она, когда мы сели за стол. — Весь день сушила ее на решетке холодильника. Не спорю, получилась она толстоватой, но выяснилось, что нужна гигантская сила, чтобы раскатать лапшу тоненько. На вкус ничего?
— Отлично. Я люблю лапшу потолще.
— Во всяком случае суп не из банки, — заявила она горячо. — Доедай. А потом будет жаркое по-испански.
— Ты становишься великой кулинаркой.
— Ага. Смешно, правда? Я же терпеть не могла готовить. А теперь у меня от всяких идей отбою нет. Пусть даже я не умею вязать.
— Погоди, пока не обзаведешься пятью или шестью. К тому времени ты будешь вязать, как художница.
— Ни пятью, ни шестью я обзаводиться не собираюсь. Мой предел — трое. Трое уже орда. И в любом случае, слишком уж это окольный способ учиться вязать. Как у Чарлза.
— Кого-кого?
— Чарлз Лэм об изобретении жареной свинины. Всякий раз, когда им хотелось жареной свинины, они сжигали хлев. Будет дешевле и проще брать уроки вязания. Подумай только, какая экономия на докторских счетах, не говоря уж о нагрузках на мой костяк.
— Ешь суп, — сказал я. — Твой костяк надо укреплять. Я съел все до последней капли, а ты ни ложки не съела.
Она виновато покосилась на полную тарелку.
— Знаешь, Билл, я эту лапшу есть не могу. Я так долго ее готовила, что у меня к ней какое-то материнское чувство. Может быть, испанское жаркое во мне таких личных эмоций не пробудит. С тех пор, как я прочла «По ком звонит колокол», Испания у меня особого восторга не вызывает. — Она было приподнялась, но снова села. — Ты не достанешь кастрюлю из духовки? Я что-то скисла немножко.
— Я знаю. Ты всегда много говоришь, когда скисаешь. — Я снова посмотрел ей в глаза и заметил, какие они огромные и темные, даже кожа вокруг поголубела. — Сегодня что-то случилось, Салли?
Она закусила пухлую нижнюю губу.
— Я не хотела тебе говорить. У тебя и так тревог хватает.
— Но что произошло?
— Да ничего. Днем кто-то позвонил. Ну и я слегка расстроилась.
— Что он сказал?
— Я даже не знаю твердо, что звонил «он». Он только дышал мне в ухо. Я слышала одно пыхтенье, и ни единого слова. Точно какое-то животное.
— А что ты сделала?
— Ничего. Повесила трубку. А надо было что-то сделать?
— Не обязательно. Но если это повторится или кто-то захочет войти — любой незнакомый или малознакомый человек, — тут же звони в полицию. Спроси лейтенанта Уиллса. А если его не будет на месте, попроси, чтобы к тебе прислали кого-нибудь, кроме…
Я замялся. Кроме сержанта Гранады, хотел я сказать. И не смог. А уж тем более не смог предупредить Салли, чтобы она сказала так. Между людьми существует особая солидарность, нерушимая даже при подобных обстоятельствах, — символ веры, от которого нельзя отречься. Предписание закона, что человек невиновен до тех пор, пока его вина не доказана, стало такой же неотъемлемой частью моей души, как и любовь к Салли.
— Кроме кого?
— Без всяких исключений. Вызывай полицию, если кто-нибудь тебя потревожит. И лучше держи дверь запертой.
— Кто-то охотится на нас?
— У меня на руках уголовное дело. И были угрозы…
— Тебе?
— Нескольким людям.
— А телефонный звонок вчера ночью тоже был угрозой?
— Да.
— Так почему ты мне не сказал?
— Мне не хотелось тебя пугать.
— Я не боюсь. Ну, честно. Поезжай, занимайся своей работой, а о себе я сумею позаботиться. Не надо из-за меня тревожиться.
— Ты замечательная женщина.
— Самая что ни на есть обыкновенная. Просто, Билл, ты еще очень мало знаешь о женщинах. Я не слабонервная викторианская дама, хлопающаяся в обморок при малейшем поводе. У меня в спальне твой армейский пистолет, и если кто-нибудь покусится на Билла Гуннарсона-младшего, я буду драться как тигрица с очень крепкими нервами.
Говорила она почти спокойно, но глаза у нее сверкали, а лицо раскраснелось.
— Не кипятись, Салли. Ничего случиться не может.
Я обошел стол и прижал ее голову к своей груди. Бесценное золотое руно у меня между ладонями. Смерть прищурилась на нее сквозь пленку, точно громила в резиновой маске. Но я смутно чувствовал, что, сидя дома, уберечь ее не смогу. Сохранить то, что у тебя есть, можно лишь им рискуя.
— А знаешь, — сказала она из моих ладоней, — у меня разыгрался аппетит. Не спрашивай, по ком в духовке томится кастрюля, ибо томится она по мне.
20
Доктора Саймона я нашел в секционной. Он раскладывал режущие инструменты на столе из нержавеющей стали. Свет плафона лился на его чистый белый халат, как люминисцентная краска. Под затянутыми в резиновую перчатку пальцами блестели хромированные инструменты — ножи и пилы. На втором столе у стены, почти замаскированный его тенью, под простыней лежал труп.
— Входите, входите, — сказал он радушно. — Боюсь, утром вы из-за меня пережили неприятную минуту. Во всех нас одни и те же органы, та же матушка-кровь и кишки, но напоминания об этом нам не нравятся. Предпочитаем воображать, будто мы — оболочка из кожи, наполненная гелием или другой столь же эфирной субстанцией.
— Я был захвачен врасплох.
— Естественно. Шок осознания собственной смертности. Не принимайте близко к сердцу. Я пережил жуткую неделю на первом курсе, когда мы начали вскрывать кадавры.
Против воли я покосился на труп у него за спиной. Из-под простыни высовывалась ступня. Ногти были в крови.
— Я обещал связаться с вами, — говорил Саймон, — когда обследую Бродмена полностью. Кончил я с ним еще днем, но вас трудно поймать.
— Пришлось поехать в Беверли-Хиллз. Я очень вам благодарен и прошу прощения, что так вас затруднил.
— Нисколько. Собственно говоря, я у вас в долгу. Вы спасли меня от ошибки. Нет, при обычных обстоятельствах я бы ее не допустил. И все равно обнаружил бы, когда добрался бы до анализа крови. Но ушло бы лишнее время.
— Отчего умер Бродмен?
— Задохнулся.
— Его задушили?
Саймон покачал головой.
— Никаких признаков удушения я не обнаружил. Мышцы шеи не повреждены. И вообще внешних следов насилия, кроме как на затылке, нет нигде. Однако все внутренние показатели удушья налицо: отек легких, некоторое расширение правого предсердия и желудочка, точечные кровоизлияния в плевре. Бродмен, безусловно, умер от недостатка кислорода.
