Боб Джадд - Финикс. Трасса смерти
— Сиди смирно, — сказал я.
Она вздрогнула и рванулась от меня.
— Ты сам стой смирно. Не смей прикасаться ко мне, — сказала она, отворачиваясь.
Голос ее доносился как будто из другой комнаты — в голове у меня словно гудел пчелиный улей.
— У тебя все в порядке?
— Оставь меня. — Она плакала, ей было трудно говорить, речь ее звучала невнятно, как у пьяного. — Дай мне немного прийти в себя. Уходи, слышишь!
Я встал на ноги, чувствуя дрожь в коленях, и побрел в сторону от озера, чтобы проверить — не прячется ли кто за скалами или за деревьями. Знают ли они, что мы ранены? Вдруг я услышал страшный вопль Салли.
Она стояла на четвереньках на берегу озера и смотрела на свое отражение.
— О Боже, посмотри, что они сделали! Форрест, я же уродина! — Она села и беспомощно посмотрела на меня. — Я черт знает на кого похожа, и у меня все болит. Боже мой!
Щека у нее снова начала кровоточить. Я встал рядом с ней на колени и взял ее за руку.
— Закрой глаза и отдохни минутку. Ты поправишься, и лицо у тебя снова станет красивым. Сейчас оно выглядит неважно, у тебя несколько поверхностных ожогов, но думаю, не стоит беспокоиться, все заживет через какое-то время.
— Я изуродована, Форрест. Я боюсь, что врачи не смогут исправить мне лицо.
— Не волнуйся, — сказал я. — Они починят все так, что и не заметишь.
— Не утешай меня, Форрест. Это очень серьезно.
— Я знаю, что тебе плохо, Салли, — сказал я. — Тебе нужно скорей к врачу, а пока хотя бы прикройся от солнца.
— Я не смогу идти.
— Ну, мы пойдем потихоньку. Эти коршуны в небе, похоже, проголодались.
— О Боже, Эверс, в Аризоне всюду летают коршуны. Это всего лишь глупые старые птицы. Их надо изобразить на гербе штата.
Она наконец улыбнулась. Ноги у нее были багрово-красные, опухшие от ударов. Я взглянул на свои ноги — они были не лучше. Моя спина болела так, как будто в нее ударил футбольный мяч со скоростью сто миль в час.
— Давай обмотаю тебе голову, — сказал я, намочив лоскут своей рубахи, — тебе будет прохладнее.
— И тогда никто не увидит, что я страшна как смерть. — Она взглянула на меня глазами, полными слез. — Мне больно, Форрест. Я знаю, что должна быть мужественной, но я боюсь. Ты думаешь, они еще здесь?
— Сейчас посмотрю.
Я уже отошел от берега озера, когда она крикнула мне вслед:
— И заодно посмотри, где наша обувь и штаны.
Солнце сильно пекло, и солнечные лучи слепили, отражаясь в песке. Первое правило Эверса для выживания в пустыне: не ходи босиком. На первый взгляд, почва в пустыне Аризоны состоит из песка, камней и пыли. Но в действительности в ней еще масса шипов, колючек, ржавых гвоздей и использованных бритвенных лезвий. Этот неприятный факт становится для вас очевидным, стоит вам ступить босой пяткой на землю, в поисках потерянной обуви. После двадцати минут бесплодных поисков пришлось признать, что наши ботинки бесследно исчезли. В двадцати ярдах выше по склону холма по другую сторону озера я обнаружил отпечатки поношенных туристских ботинок. Казалось, это свежие следы, но они могли быть и недельной давности — в пустыне это трудно определить. Я не нашел ни обгоревших спичек, ни следов автомобильных колес, ни наших ботинок и штанов.
Итак, босиком, осторожно ступая, шаг за шагом мы поковыляли обратно к машине. Моя рубашка — мокрая, вся в свежих кровавых пятнах — была обмотана вокруг головы Салли, на которой была ее белая рубашка. Вся остальная одежда исчезла. Я был совершенно голый и абсолютно не защищен от солнца. Салли была более привычна к ходьбе босиком. Кроме того, у нее были более чувствительные раны, и это отвлекало ее внимание, но и она шла неуверенно. Я брел вслед за ней, стараясь ступать как можно легче.
Я старался не думать, что может еще придумать мерзавец, который забросал нас петардами, что он может подстерегать нас в любом месте. Я старался также не думать о том, какие увечья получила Салли, и надеялся, что хирург сможет сделать чудодейственную пластическую операцию. И чтобы немного подбодрить ее и отвлечь от страхов, я стал напевать свою любимую песенку — гимн старого Джона Денвера «Тепло солнечных лучей на плечах приносит мне радость…».
И вдруг Салли упала. Она не споткнулась, не рухнула, просто упала и осталась лежать лицом вниз.
— Мне нужно немного отдохнуть, — сказала она невнятно. — После пляжа я всегда бываю сонная.
Я пробовал было нести ее на руках, как малое дитя, но она уже давно не была ребенком — через десять шагов руки у меня онемели; еще через пятнадцать — у нее повязка свалилась с головы и упала на землю. Я бережно опустил Салли на землю, отряхнул пыль с повязки и снова завязал ей раны на лице, выбрав самую чистую часть своей грязной рубашки.
На этот раз я посадил ее себе на закорки. Она обхватила руками мою шею, а оцарапанное и обожженное лицо прижала к моему, ее подбородок упирался мне в плечо.
— Может быть, ты знаешь путь покороче? — спросил я, чувствуя, как солнце жжет мне лицо, а на спине болит рана.
— Ты так торопишься вернуться? А я думала, мы только начали развлекаться.
— Я, наверное, сбился с дороги.
— Нет, это и есть самый короткий путь. Только держи немного левее. Помнишь, ты мне излагал закон Эверса, что ничего не получается по плану. Так вот, я тебе сейчас изложу закон Каваны, — сказала она мне на ухо. «Эверс» прозвучало у нее как «Эверш». — Вода была так хороша и прозрачна, заниматься любовь было так приятно…
— Так в чем суть твоего закона? — спросил я.
— Не бывает яблока без червоточины.
— Ты сильно трясешь, — сказала она.
— Я думал, тебе это нравится.
— Я не жалуюсь — все превосходно. Но, прости меня, для автогонщика ты не так уж стремительно преодолеваешь пространство.
— Я совсем выдохся, Салли. Стараюсь идти как можно быстрее, но дорога очень плохая.
— Черт возьми, Форрест, почему ты сразу не сказал? Дай мне сойти. У тебя же ноги сильно поранены.
— Ты хочешь подождать автобуса?
— Ну-ка, чурбан, дай я забинтую тебе ноги своей рубашкой.
Я осторожно спустил ее и посадил на камень, но, как оказалось, не очень удачно.
— Черт побери, Форрест. Неужели ты не мог найти более гладкий камень. — Я пересадил ее на песок, и она стала расстегивать рубашку. — Помоги мне разорвать ее, — сказала она. — Я, кажется, так ослабла, что не могу даже разорвать рубашку. Может быть, начать с рукавов — оторви их и сделай из них носки. А потом намотай еще поверх материи.
Я разорвал рубашку, всунул в рукава ноги, а остальную ткань обмотал вокруг ступней. Со стороны это выглядело так, будто мои ноги завернуты в салфетки.
— Да, это, конечно, не сравнить с моими сапогами из страусовой кожи, — сказал я.
— Мне ты больше нравишься в этих рукавах от рубашки. В этом году, похоже, самыми модными в Финиксе будут сапоги из рукавов.
Салли вновь взобралась мне на спину.
— Теперь иди аккуратно, — сказала она. — Это была моя любимая рубашка.
Мы выглядели как изгнанники из Эдема в кино на библейские сюжеты: голая женщина с головой, обмотанной красной от крови тряпкой, едет верхом на голом мужчине с ногами, обернутыми окровавленными лоскутами рубашки.
Шипы и колючки царапали мне руки и ребра.
— Левее, Форрест, левее, ты сбился с дороги.
— Я не вижу никакой дороги.
— Вон туда, к той скале. А потом сразу влево от нее.
— О какой скале ты говоришь?
— Я думала, у автогонщиков должно быть хорошее зрение.
— Но в этом направлении я вижу по крайней мере пятьсот скал, не считая камней и булыжников.
— Посмотри, какие кругом яркие краски!
— В основном зеленая и коричневая.
— Ты плохо смотришь. Взгляни: каждая скала и колючка на кактусе как будто окружена оранжево-розовым ореолом.
— Как там тебе наверху, водитель?
— Я, пожалуй, немножко вздремну.
— Лучше бы ты следила за дорогой.
— У меня вложений в страховку двадцать миллионов долларов, — сказала она сонным тягучим голосом, — и я буду спать в любое время, когда захочу, черт возьми.
Мне пришлось еще три или четыре раза останавливаться, чтобы передохнуть. А это означало, что каждый раз надо было найти камень подходящей высоты и конфигурации, чтобы осторожно посадить на него Салли. Один раз я попытался разбудить ее, но безуспешно. Она была без сознания, лоб у нее горел. У меня тоже вся кожа была опалена солнцем, и я боялся, что долго не протяну. Но самое главное — найти дорогу, она была где-то впереди.
Я держал путь к отдаленным холмам, и вот, спустя, как мне казалось, несколько часов, а в действительности, вероятно, прошло не больше часа, я увидел проселочную дорогу. Салли похрапывала у меня за спиной, и я испытал такое облегчение, что даже не сразу спохватился: я ведь не помню, где на дороге стоит машина — справа или слева.
