Чарльз Хигсон - Полный улет
И внезапно Бат стал нормальным городом, даже симпатичным.
Бэзил Смолбоун был незаменим.
Глава шестнадцатая
Пайк уселся за стол в придорожном кафе и принялся за еду. Кафе было забито людьми, пришедшими пообедать, и в зале с высокими потолками и стеклянными стенами было шумно. Стоя в углу, мужчина с женщиной играли на гитарах и пели рождественские песни, но их почти не было слышно из-за оглушительного рева голосов. На них абсолютно никто не обращал внимания, но они продолжали бренчать и улыбаться, словно двое слабоумных.
Еда оказалась вполне приличной, хотя Пайк вполне мог обойтись без развлекательной программы в стиле кантри.
Ноэль подошел к столу, ведя за собой Кирсти, которая так и продолжала играть в свою чертову игру. На его подносе было полно всякой дряни. Ноэль присел и начал шумно переставлять содержимое подноса на стол.
— Все это не очень полезно для здоровья, — сказал Пайк, глядя на жареную картошку, печенье, пирожные и кока-колу.
— Можно подумать, меня это волнует, — ответил Ноэль, надрывая верх картонного пакета с молоком.
— А как же Кирсти?
— А кто, по-твоему, выбрал всю эту гадость?
— Да, но ты ее отец, Ноэль. Ты должен подавать ей пример, руководить ею.
— Чушь. — Ноэль поднял пакет молока и вылил его содержимое прямо себе в рот. Затем он смял упаковку и бросил ее на стол. — Так гораздо лучше. — Вокруг рта у него красовался белый след от молока.
— Как ты можешь его пить? — спросил Пайк. Он никогда не любил молоко.
— Это очень полезно, — ответил Ноэль, уплетая жареную картошку.
— Китайцы никогда не пьют молоко.
— Неужели?
— Они вообще не употребляют молочных продуктов. Считают, что из-за этого все европейцы воняют протухшим сыром.
— Господи, Пайк. Я не собираюсь всю жизнь только и делать, что волноваться, как я пахну по мнению китайцев.
— Я просто рассказал.
— Ладно, пока не вспомнишь ничего поумнее, не дергай меня.
— Послушай, Ноэль. Мне очень жаль, что я тут наговорил о Чесе.
— М-м… — Ноэль не отрывался от своей картошки.
— Я знаю, как ты расстроен. Просто все это очень меня достало.
— Взаимно.
— Я думал, что со всем покончено, плохое забыто. А теперь это дерьмо опять вылилось на меня.
— Я знаю. И это наша вина, наша с Чесом. Думаю, в большей степени Чеса.
— Да. — Пайк отложил нож с вилкой и наклонился к Ноэлю. — Ты помнишь, как мы ходили в кино?
— Помню.
— Я тогда любил жестокие фильмы. Убийства, стрельба, аварии, кровь повсюду.
— «Дикая банда»[38] был моим любимым, да? — сказал Ноэль. — И ты был со мной полностью солидарен.
— Да. Я смотрел его, по крайней мере, раз десять. Но после всего, после Грина и Уильямса, когда я оправился и залег на дно, я все время смотрел видео. Чем больше, тем лучше. Поначалу я смотрел все те же вестерны и боевики. Насилие. Но чем больше я их смотрел, тем яснее до меня доходило, что мы сделали с теми ливерпульцами. Чем больше я их смотрел, тем больше они вызывали у меня отвращение. Когда я видел, как кого-то убивают, то начинал думать: а вдруг это реальный человек со своей семьей, с друзьями? Вдруг это настоящие удары, настоящие пули, настоящая кровь.
— Это только фильмы, Пайки.
— Все это доканывало меня, мне становилось от них плохо. Я прошел долгий путь и не мог больше их смотреть. Мне пришлось смотреть комедии, космическую фантастику, ну я не знаю, даже мультики.
— И какой у тебя сейчас любимый фильм? «Звуки музыки»?[39]
— Нет. «Дикая банда».
— Ага!
— Это шикарный фильм.
— Но ты только что сказал…
— Да, но я это преодолел. Как ты сам сказал, это только фильмы. Это я изменился, но до сих пор не могу смотреть некоторые сцены.
— Да-а, ты изменился, — заметил Ноэль.
— Думаю, я просто хорошенько обо всем подумал. Я понял, какую вел никчемную и глупую жизнь. Понял, что на самом деле неважно, если кто-то не так посмотрит на тебя в баре, случайно заденет тебя или прольет твое пиво. Понял, что неважно, если кто-то нахамил тебе. Ну как этот Терри Наджент, который наехал на нас на лестнице. Я могу вспомнить, что вел себя так же, и это кажется мне теперь ребячеством. — Пайк снял очки и протер их бумажной салфеткой. — Когда я думаю, что вел себя подобным образом, то краснею от стыда.
— Но по крайней мере, ты был собой, Пайк. Ты был личностью. У тебя был свой стиль, свой класс. И когда ты заводился, когда включал полную скорость никто не смел приблизиться к тебе. Это было похоже на танец.
— О да, я вдохновлял группку энергичных, испорченных до мозга костей хулиганов. Великое дело, нечего сказать.
— Ты весь прогнил, Пайк. Вот в чем твоя проблема. Тебе нужно все это вычистить. Ты тушился в собственном соку целых десять лет. Нужно все это выбросить. А то так и будешь жалким ублюдком.
— Я думал, что справился.
— Только не надо! Ты — натуральный живой мертвец. Сказать по правде, Пайки, я не думаю, что ты из-за денег так разошелся.
— Хм?
— Это лишь повод. Ты хотел этого, Пайк. Что-то в тебе хотело этого. Сколько у тебя там было денег? Ну же. Их действительно было много?
— Двадцать пять тысяч.
— Вот блин. Так много?
— Да уж.
— Но я все равно остаюсь при своем мнении. Ты, Пайк, навсегда останешься таким, каким был. И чем скорее ты это поймешь, тем лучше.
— Ноэль?
— Что?
— Уже дважды Паттерсон оказывался в итоге с моими деньгами.
— И с твоей пташкой.
— И кто я теперь? Неудачник или кретин?
— Возможно, и то и другое.
— Наверное, ты прав, — ответил Пайк.
— Я прав, Пайк. Ты профукал свою жизнь. Ты не задумывался, что это ты мог жить там наверху, в «Бельведере», и любоваться видом из окна? Вы всегда были умнее нас, это я точно знал. Ты, конечно, был психом, но внутри… Мы все знали, что ты или Паттерсон пробьетесь. А теперь у него шикарная квартира, с ним Марти…
— Я это заслужил.
— Да иди ты!
— А как насчет Уильямса и Грина?
— А что они? — Ноэль положил вилку и нож и в отчаянии развел руками. — Не стоит из-за них так убиваться. Это были два ничтожных говнюка. Два ливерпульских амбала, которые зашли, куда им не следовало. — Он отпил колы у Кирсти. — Кроме того, Паттерсон был там вместе с нами, но что-то не похоже, чтобы он все это время лил крокодильи слезы.
— Вот поэтому он там, Ноэль, в порту Челси, а я — нигде.
— Забудь, Пайк. Это неважно. Забудь ливерпульцев.
— Это важно, Ноэль.
— Да, я знаю. — Ноэль снова взял столовые приборы и вернулся к еде. — Я тоже об этом думал, у меня были жуткие кошмары. Но, черт побери, однажды все-таки надо проснуться. Об этом надо забыть, нельзя, чтобы один-единственный эпизод испоганил всю твою жизнь.
Ноэль был прав. Один-единственный эпизод. Он все изменил, один маленький эпизод испортил всю его жизнь…
Он вспомнил, как Грин упал и сначала возмущался. Вскоре крики захлебнулись. Потом он катался по мостовой у них в ногах.
— Хватит, ребята… — умолял он.
А потом они убили его.
О нет, конечно, они этого не хотели. Это был, так сказать, побочный эффект. Они только хотели преподать ему урок. Урок о территории, собственности и уважении. Но что-то пошло не так. Избиение было не более жестоким, чем обычно. Может быть, они били чуть дольше, может быть, чуть сильнее, кто знает? Может быть, Грин оказался слабее других. Может быть, он был хрупок здоровьем. Может, он слишком много выпил, или у него было хилое телосложение. Как бы то ни было, но он умер.
Это длилось всего несколько минут. Правда, Грин перестал сопротивляться задолго до того, как они остановились. Избиение — это такой процесс, где нет четкой грани, когда нужно остановиться. И если начнешь, то не можешь остановиться, если только не подвернется что-нибудь получше, и продолжаешь бить до бесконечности. Самым волнующим всегда было нарастание сил, напряжение, предвкушение, самые первые удары… Вначале всегда было весело, потрясно: ты знал, что ребята разделяют твою неистовую ярость, когда вы кого-то мочите.
Неумолимой расплатой за радость было то, что приходилось делать дальше. Теснясь вокруг, толкаться, наносить удары. Пока бить уже не имело смысла, пока им не становилось скучно.
Один маленький эпизод, растянувшийся на всю жизнь.
Он вернулся, он снова туда вернулся, словно это до сих пор продолжалось, словно они все еще били этого бедолагу, словно это происходило вновь, бесконечно: удар, удар, удар…
Поначалу Грин сопротивлялся, прикрывался руками, защищаясь. Но у него было только две руки, а их было шестеро. Он не мог двигать руками так же быстро, как они били. Все было безнадежно. Они даже ругали его за попытку закрыться. Неужели он не мог просто принять наказание?
Ноги. Спина. Задница. Живот. Ребра. Шея. Голова. Горло. Яйца. Лицо. Через некоторое время они забыли, что бьют человека. Ты забываешь обо всем. Это был просто предмет. Перед ними лежала вещь для битья. Они продолжали бить его, и где-то в позвоночнике что-то треснуло, горло разбухло и перекрыло дыхание, внутренности разорвались, а мозги лопнули. Все непоправимое, что только могло случиться, случилось.
