Эд Макбейн - Белоснежка и Аллороза
— В чем еще, как преполагается, вы убеждены?
— В том, что значительная часть состояния отошла к подружке отца. И это несмотря на завещание, которое свидетельствует об обратном, черным по белому.
— Вы видели завещание?
— Изучила каждую страницу.
— И никто не упомянут в нем, кроме вас и вашей матери?
— Никто. Но этот факт не заставил меня отказаться от сумасбродной затеи — найти женщину, с которой, в моем представлении, сожительствовал отец. Говорят, что я все время занималась поисками этой женщины. Поймите, пожалуйста, Мэтью, что версии возникли потом. Ничего же не было из того, о чем они говорили. Но утверждается, что все было и случилось еще до той ночи двадцать седьмого сентября, когда они вломились ко мне и увезли.
— Они утверждают… Что конкретно они утверждают?
— Что я носилась по городу в поисках подружки отца.
— Чего в действительности вы не делали.
— Мэтью, вы попадаете в ловушку. Или я верила, — и все еще верю, — что у моего отца была любовная связь, или я не верила этому. Если я в здравом уме, я не стану гоняться за женщиной, которая существует только в моем воображении.
— И когда это было? Эти поиски, которые вам приписывались?
— Сразу после того, как я узнала о завещанной мне отцом сумме.
— Определим сроки: он умер третьего, а Риттер позвонил вам тринадцатого. Это было сразу после звонка?
— В сентябре, на третьей неделе, я полагаю. — Сара помолчала. Ее глаза встретились с моими. — Говорят, я слышала голоса, повелевающие найти ее.
— Кто так говорит?
— Склокмайстер. И Циклоп. И весь штат психиатров, который находится здесь.
— И вы, конечно, не слышали никаких голосов.
— Никаких.
— И не искали ее и, конечно же, не нашли.
— Как можно найти того, кого нет?
— Как долго, согласно их утверждениям, вы искали эту женщину?
— До полудня двадцать седьмого. Поэтому-то я и пыталась перерезать себе вены. Из-за того, что не смогла найти ее. Неужели вы не видите, Мэтью, что все это — сущий вздор? Это то, что они состряпали, когда решили убрать меня с дороги.
— Как вы думаете, почему они это сделали?
— Причин несколько. Первая: мать ненавидит меня, — сухо сказала Сара. — По какой другой причине она бы стала преследовать меня таким образом? Был четверг, когда пришел полицейский. Мать в этот день сама приготовила обед, отказавшись от помощи. «Твои самые любимые блюда, дорогая, — сказала она. — Уютно пообедаем вдвоем». Она обманывала меня, конечно. Она знала, что Хелсингер подписал это проклятое свидетельство и полиция скоро явится.
— Вы не пытались перерезать себе вены в четверг вечером, около шести часов?
— Нет.
— Что вы делали в шесть часов?
— Принимала ванну. Готовилась к обеду.
— Доктор Хелсингер приезжал в семь часов, чтобы осмотреть вас?
— В семь часов я обедала вместе с матерью.
— Где?
— Где? Где люди обычно едят? В столовой.
— Кто-нибудь прислуживал вам?
— Нет. В тот вечер мать отпустила прислугу. Ведь она знала, что произойдет. Знала, что они готовятся похитить меня.
— А психиатр, который вас осматривал в Дингли…
— Доктор Бонамико? Да. Он тоже в платежной ведомости. Так же, как и Циклоп, и все эти отступники здесь.
— В платежной ведомости?
— Им заплатили, — объяснила Сара. — За то, чтобы фальсифицировать факты, объявить, что у меня галлюцинации, что я слышу голоса — что угодно, все в поддержку системы иллюзорных представлений, которую изобрел сам Хелсингер. Всякий раз, как они гипнотизировали меня…
— Вас гипнотизировали?
— О, регулярно. Часть моей так называемой терапии. Чтобы добраться до корней моей болезни. Так вот. Каждый раз, когда меня гипнотизируют, они стараются «накормить» меня своими лживыми идеями. Я сгорала от страсти к своему отцу, я подозревала, что у него любовница, я предлагала ему себя, я искала эту женщину, пыталась совершить самоубийство, когда не сумела найти ее. Мне твердят, что я слышу голоса, которых в действительности нет, — они позволяли себе говорить мне это. Как будто я не знаю, что нет никаких голосов! Нет, накачать меня лекарствами, подавить мою волю и заставить поверить в этот вздор!
— Вы полагаете, они фальсифицируют историю болезни?
— Я знаю это.
— Как вы можете знать об этом?
— Они постоянно делают пометки. Зачем бы стали они их делать, если бы им не нужно было потом напечатать их и вставить туда?
— Откуда вы знаете, что сами заметки фальсифицированы?
— Потому что я все еще здесь. Если бы история болезни не была сфабрикована, я бы вышла отсюда через минуту.
— Ясно.
— Я знаю, чем вы озабочены, Мэтью. Вы думаете о паранойе и о том, что леди — чокнутая. Ведь это паранойя, если кто-то считает, будто за ним шпионят даже в туалете. Но спросите Брунгильду, не стоит ли она за приоткрытой дверью в туалете всякий раз, как я писаю.
— Кто такая Брунгильда?
— Одна из сиделок в третьем, северном корпусе. Это не настоящее ее имя. Я называю ее так, потому что она напоминает мне надзирательницу в концентрационном лагере.
— Как ее зовут?
— Кристина Сейферт. Пять футов восемь дюймов — рост, двести двадцать фунтов — вес, татуировка на левом предплечье. «Материнское» сердце. — Сара улыбнулась. — Татуировку я выдумала, но все остальное подлинное. Почему бы вам не спросить ее, зачем она шпионит за мной, когда я иду в сортир? Ей взбрендило, что я намерена удушить себя рулоном туалетной бумаги? Сунуть голову в унитаз и утопиться? — Сара помолчала. Ее глаза снова встретились с моими. — Вы ведь не верите, что я знаю ее настоящее имя, не так ли? Вы даже сомневаетесь, существует ли она в действительности. Вы полагаете, что я окружила себя воображаемыми ведьмами и злодеями. Моя мать, Риттер, Хелсингер, Циклоп, а теперь — Брунгильда. Вы подозреваете, что я могу быть такой, как обо мне говорят, и размышляете над тем, какого черта вы ввязались во все это.
Я ничего не ответил.
— Разве это не так, Мэтью?
— Сара…
— Проведите эту шашку в дамки! — воскликнула женщина, которая сидела со своим партнером в противоположном углу.
Я повернулся и взглянул на нее. Женщина любезно улыбалась, но своим возгласом она привлекла внимание служителя в белом, который наблюдал за ней, готовый к любой неожиданности. Однако ничего не случилось. Леди только хотела, чтобы играли за нее. Мужчина, сидевший напротив, передвинул шашку, на которую она ему указала. Служитель отвернулся, сдерживая зевок.
— Вы собирались что-то сказать, — начала Сара.
— Я хотел сказать… Сара, вы сознаете, что намекаете на тайный заговор?
— Намекаю? Нет, Мэтью. Утверждаю это. Открыто, как абсолютный факт. Я любила моего отца дочерней любовью, никогда не испытывала к нему страстного чувства, никогда не относилась к нему иначе, чем как к преданному, доброму, благородному, много и упорно работающему человеку. Он был предан моей матери и мне. Никаких увлечений другими женщинами, Мэтью. Он был щедр, когда был жив, и еще более щедрым оказался после смерти. Шестьсот пятьдесят тысяч — это был жест, Мэтью, один из приятнейших жестов, которые кто-либо мог сделать. Он знал, что я унаследую состояние после смерти, матери, но предоставил мне дополнительную сумму — деньги для того, чтобы я тратила их, жила в свое удовольствие. Такова была его манера обращения со мной. Отец считал, что я — женщина достаточно разумная, чтобы распорядиться такой крупной суммой. Разве могла я чувствовать себя обманутой? Я чувствовала себя вознагражденной, Мэтью! Шестьсот пятьдесят тысяч долларов! Мне было двадцать четыре года и отец доверил мне все эти деньги! Плюс почти миллиард, который перейдет ко мне после смерти моей матери. Разве могу я что-нибудь ощущать, кроме глубокой признательности за акт такой щедрости и доверия? Я плакала день и ночь, когда умер отец. Он был самым прекрасным человеком, которого я когда-либо знала.
Сара тяжело вздохнула.
— Если бы я была сумасшедшая, — продолжала она, — я бы все трактовала в обратном смысле. Я бы верила, что отец связан с другой женщиной, что я могу легко занять ее место, предложив себя ему. Я бы считала, что он обманывал меня сексуально, пока был жив, и обманул материально - в денежных расчетах, когда умер. Все из-за этой воображаемой соперницы. Я бы пыталась совершить самоубийство, когда мне не удалось найти ее. Я бы верила во всю эту абсолютную ложь.
Она снова вздохнула.
— Мэтью, — убежденно сказала она, — это заговор.
— Причина?
— Я отвечу вам. Моя мать ненавидит меня. Кроме того, она хочет иметь все. Все деньги. И теперь она получила их.
Я кивнул. Не потому, что был согласен. Я был далек от того, чтобы полностью согласиться с Сарой. Решение о назначении Алисы Уиттейкер опекуном точно определяло, что от нее требовалось: отправить по почте долговое обязательство на сумму шестьсот пятьдесят тысяч долларов. Это означало, что шестьсот пятьдесят тысяч долларов потеряны для нее. Поэтому я не мог согласиться со всеми обвинениями Сары. Я кивнул, чтобы показать: я понимаю то, о чем она мне рассказывает.
