Д. Бростер - Нечто по Хичкоку
— Как он обрабатывает нарывы?
— Он вскрывает их бритвой и срезает под корень на уровне мяса…
— Что вы говорите?! — вскрикнул Ван Ритен.
Англичанин ничего не ответил, только посмотрел ему в глаза.
— Простите мою вспышку, — тут же сказал Ван Ритен, — но меня это поразило. Если бы это в самом деле были фурункулы, он уже давно был бы мертв.
— Я же вам и сам сказал, что это не фурункулы, — тихо сказал Этчем.
— Но создается впечатление, что этот человек не в здравом уме.
— Я точно так же думаю. Я уже не могу больше ни советовать ему, ни контролировать его поведение.
— Сколько нарывов обработал он таким способом?
— Два, насколько мне известно.
— Два?
На лице Этчема опять проступил румянец.
— Я это подглядел через дырку в палатке. Я вынужден был тайком наблюдать за ним, потому что он уже не отвечал за свои поступки.
— Да-да, вы совершенно правы, — согласился Ван Ритен. — И вы застали его дважды за этим занятием?
— Я предполагаю, что и с другими нарывами он поступал так же.
— Сколько их было у него?
— Десятки.
— Он ест что-нибудь?
— Ужасно много! Больше чем два носильщика.
— Он может ходить?
— Только ползает немного и при этом стонет.
— Температура у него все же повышена, так вы сказали?
— Да, температура повышена.
— Бредит?
— Дважды бредил. Всего два раза. Первый раз, когда появился первый нарыв, а потом бредил еще один раз. При этом он никого не подпускает. Но мы слышим его бред, и дикарей он пугает.
— Он говорит на их языке?
— Нет, но он, очевидно, говорил на диалекте, близком их языку. Носильщик Хамед Бургаш сказал, что это язык племени балунда. Я плохо знаю этот язык. Мне не очень легко даются языки, Стоун — другое дело, он выучил за одну неделю столько слов языка мангбату, сколько я не выучил бы и за год. Все же мне показалось, что слова, которые он произносил в бреду, были из языка племени мангбату. Во всяком случае, эти слова очень пугали носильщиков-мангбату.
— Пугали? — переспросил Ван Ритен.
— Людей из Занзибара тоже. Меня его бред тоже испугал, но меня он испугал по другой причине. Стоун говорил двумя разными голосами.
— Двумя голосами?
— Да, — сказал Этчем более взволнованно. — Двумя голосами, словно это был разговор двух людей. Один голос был его собственный, второй голос тонкий, слабый, писклявый. Я никогда не слышал таких голосов раньше. Когда он говорил своим голосом, мне показалось, что он говорил на языке мангбату, причем некоторые слова я знал. Например, «недру», «метабаба» и «недо», что означает: «голова», «плечо» и «бедро». Возможно, что он произносил также «кудра» и «некере» («говорить» и «свистеть»). Когда же он говорил тоненьким голоском, то я смог разобрать слова: «матомипа», «ангунзи» и «камомами» («убить», «смерть» и «ненависть»). Хамед Бургаш сказал, что он тоже слышал эти слова, а он знает язык мангбату гораздо лучше меня.
— А что говорили носильщики?
— Они произносили «Лукунду», «Лукунду». Я не знал этого слова. Хамед Бургаш сказал, что на языке мангбату это означало «леопард».
— Это слово у мангбату применяется для колдовства, — сказал Ван Ритен.
— Меня это не удивляет. Уже только слыша два этих голоса, можно было подумать о колдовстве.
— Один голос отвечал другому? — спросил Ван Ритен, и было заметно, что он старается придать вопросу малозначительность.
На этот раз лицо Этчема вместо румянца покрылось бледностью.
— Иногда они говорили одновременно.
— Два голоса одновременно?!
— Так показалось не мне одному. Кроме того, было и еще кое-что…
Он замолчал и вопросительно посмотрел на нас.
— Разве может так быть, чтобы один и тот же человек сразу говорил и свистел?
— Что вы хотите сказать?
— Мы все услышали, как Стоун говорил своим собственным, довольно низким и густым голосом, но при этом слышался высокий, резкий свист. Впечатление было чрезвычайно странное. Сам свист был очень необычный. Свист мужчины отличается от свиста женщины или девочки. Представьте себе, что свистит самая крошечная девочка на свете, причем свистит без передышки и все время на одной и той же ноте. Вот таким и был свист, сопровождавший низкий голос Стоуна, но он был еще пронзительнее, чем голос той предполагаемой девочки.
— И вы не подошли к Стоуну?
— Стоун не агрессивен по натуре, — сказал Этчем, — и тем не менее мы почувствовали угрозу с его стороны, не такую, какая может быть выражена разъяренным человеком или психически больным, а угрозу спокойную, но твердую. Он сказал, что если хоть один из нас (а я был тоже включен в это число) приблизится к нему во время припадка, то осмелившийся это сделать умрет. Он казался монархом, повелевшим своим подданным оставить его одного на смертном ложе. Никто не осмелился нарушить приказ.
— Конечно, — согласился Ван Ритен.
— Теперь ему очень плохо, — повторил Этчем упавшим голосом. — Я подумал, может быть, вы…
Как бы он ни старался говорить спокойно, без эмоций, мы явственно ощутили, как сочувственно он относится к Стоуну и как близко к сердцу принимает его несчастье.
Как и у большинства энергичных людей, в характере Ван Ритена явным фоном служил суровый эгоизм, который и проявился в этот момент. Он сказал, что наша жизнь, как и жизнь Стоуна, определяется каждым наступившим днем и так же подвержена риску; что он допускает существование взаимной связи между исследователями, но что он не видит оснований для того, чтобы ставить под угрозу успешность нашей экспедиции, пытаясь помочь человеку, которому, вероятнее всего, мы помочь не смогли бы; что охота для пропитания даже одной экспедиции уже становится затруднительной, стоит ли удваивать эти трудности, соединяя вместе две экспедиции; что угроза голода нависает очень реально. Сделать семидневное отклонение (он сделал косвенный комплимент Этчему, потратившему только пять дней) от маршрута значит сорвать затеянное предприятие.
III
Рассуждения Ван Ритена были логичны. Этчем почтительно принял их, как ученик выслушивает полезную нотацию директора школы.
В заключение Ван Ритен сказал:
— Рискуя жизнью, я разыскиваю пигмеев. Цель моей экспедиции — найти пигмеев.
— В таком случае вам будет вот что интересно, — спокойно сказал Этчем. Он вынул из кармана куртки два предмета и подал их Ван Ритену. Это были круглые предметы крупнее сливы, но меньше персика. Их легко было спрятать в руке средней величины. Они были черного цвета, и сначала я не разобрал, что это такое.
— Пигмеи! — вскрикнул Ван Ритен. — Настоящие пигмеи. Но в таком случае их высота всего шестьдесят сантиметров. Вы полагаете, что это головки взрослых?
— У меня нет на этот счет никакого мнения. Делайте ваши собственные выводы.
Ван Ритен передал мне одну из головок. Солнце уже садилось, но было еще достаточно светло. Я внимательно разглядывал предмет. Это была высушенная головка, хорошо сохраненная. Плоть ее была твердой, как камень. Кончик позвонка высовывался из того места, где соединялись сморщившиеся остатки мускулов шеи. Подбородок был маленький, челюсть выступала, мелкие белые ровные зубы виднелись между запавшими губами, маленький нос был плоским, лоб — узким и скошенным. На этом черепе лилипута было множество завитков свалявшихся заскорузлых волос. Ничего детского не было в головке, ее скорее можно было считать головой взрослого или даже старика.
— Откуда у вас эти головы? — поинтересовался Ван Ритен.
— Я их нашел в вещах Стоуна, но не знаю, как они попали к нему. Я, разумеется, не рылся в его вещах ради любопытства, нет, я искал каких-нибудь лекарств, чтобы ему помочь. Я могу сказать, что когда мы сюда пришли, этих головок у Стоуна не было.
— Вы уверены в этом?
— Совершенно уверен.
— Но как он мог их приобрести, а вы этого не знали?
— Иногда мы с ним разлучались дней на десять, когда охотились. Кроме того, Стоун не очень-то болтлив. Он не распространялся о том, чем занимается. Что касается Хамеда Бургаша, тот и сам помалкивал и своим людям велел молчать.
— Вы рассматривали эти головы? — спросил Ван Ритен.
— И очень тщательно.
Ван Ритен достал свой блокнот. Это был очень методичный субъект. Он вырвал листок из блокнота, сложил его и разделил на три равные части. Одну часть он подал мне, вторую — Этчему, третью взял себе.
— Я хотел бы убедиться в справедливости моего суждения, поэтому я прошу вас написать, что вам напоминают эти головы, затем я сравню ваши впечатления с моими.
Я дал карандаш Этчему, и он написал свое мнение. После этого я тоже написал на своей бумажке.
— Прочитайте все три, — попросил меня Ван Ритен, протягивая мне свой листок.
