Тонино Бенаквиста - Охота на зайца. Комедия неудачников
Сам не знаю почему, у меня вырвалась еще одна фраза. Глупость, без которой вполне можно было обойтись:
— Я у одного из них нож видел.
И тут, вопреки всякому ожиданию, он засмеялся.
Сунув свою пушку за пазуху, не угрожая и ни о чем не спрашивая, он вылетел вон, как фурия.
Я остался один, сидел, не двигаясь, на унитазе. У меня ощущение, что только что осквернили последнее место, где мне еще было хорошо. Теперь я уже никогда не смогу запереться в сортире, не ощутив вкуса блевотины во рту. Я мало что успел понять, это был не страх, а настоящий ужас, как в самолете, когда сделать ничего нельзя и ты чувствуешь себя просто наблюдателем.
Не знаю, что на меня нашло, зачем я выдумал все это. Желание защитить кого–то? Жан–Шарля, Беттину? Нет, конечно. Пушка заставила бы меня и брата родного забыть. Что же тогда? Видно, во мне что–то прорвало. Слишком много злости накопилось.
Холодная вода остудила мне щеку и ухо. Его пятерня оставила свой отпечаток — у меня теперь вся рожа исполосована красным. Мерзавец…
Он вернется.
С лицом еще в потеках горячей и холодной воды, я устремляюсь в седьмое купе. Беттина стоит на нижней полке и, приоткрыв рот, смотрит на Жана–Шарля, забывшегося сном, по видимости спокойным.
— He's O.K.,[22] — шепчет она с улыбкой, исчезающей, едва она замечает, что у меня с лицом.
Она прикасается пальцами к моей красной щеке.
— It's nothing,[23] — говорю я, отворачиваясь.
Она уже ничего не понимает, больной спит наверху, а внизу проводник в униформе возится с дверью, четырежды проверяя, хорошо ли она закрыта, опускает шторы до отказа и встает перед ней с четырехгранником наперевес. И конечно, она желает объяснений, которые я не способен дать ей по–английски. Я бы и по–французски–то затруднился. В любом случае, если бы даже я сказал ей лишь четверть того, что творится в этом проклятущем вагоне, она бы одними своими причитаниями пустила весь «Галилео» под откос. Вот уже несколько часов, как до меня дошла одна штука, о которой раньше я просто не задумывался: на борту может быть только один хозяин. В противном случае я тут мало чем могу управлять, хотя и начинаю понимать, что тут происходит, куда мы катимся. Пройдя через некоторую абсурдную стадию, этот бардак начинает приобретать смысл. Ставка в игре — Жан–Шарль, большой куш, он не бредил, когда говорил обо всех этих деньжищах, которые вертятся вокруг него. Он запродал себя тем, кто предложил больше других, швейцарцам, и они цепко за него держатся. Он мог выехать только обманом, французы бы так просто его не выпустили из–за его долгов или чего–то другого. Как лучше всего добраться до Швейцарии? Самолет — невозможно. Машина — рискованно. Идеально — ночной поезд, французские и американские паспорта никогда не проверяют. Да только вот незадача, заурядный случай, трижды пустяк: чей–то пропавший дерьмовый бумажник, всего–то пять тысяч франков, — и под угрозой оказываются такие головокружительные суммы, что дальше ехать некуда… Единственное, чего я не понимаю, — это почему вызывает такой интерес ничтожный бухгалтер, который только и делает, что дрыхнет. Может, он вел счета какой–нибудь банды, может, у него хранятся какие–нибудь опасные списки…
Впрочем, я задаюсь вопросом, не разбудить ли его. Я всего лишь хочу ему сказать, что если человек в черной куртке опять явится за ним, то я его вышвырну вон, хоть и больного. В конце концов, лично я им без надобности, им соня нужен, так что я разом избавлюсь от обоих и останусь со шведкой, рискуя, что кто угодно может нас застукать. Я и так уже близок к тому, чтобы меня вышибли из компании, что ж, значит, никогда больше не буду валять дурака в ночных поездах.
Любопытно было увидеть направленную на себя пушку, у меня от этого в голове сразу просветлело. Усталость как рукой сняло, словно она сама почувствовала, что ей лучше свалить потихоньку, раз последнее слово не за ней.
Мадемуазель Бис. С такой рожей, как у меня сейчас, такой нервозностью, такими странными жестами, такими дикими подергиваниями нельзя просто сказать человеку: успокойтесь, все хорошо, продолжайте спать. Она тут же пожалеет о купе с двумя торговыми агентами. Нельзя мне терять из виду, что она всего лишь «бис», номер второй. Впрочем, имя Бис ей идет гораздо больше. У той, подлинной, Беттины тоже был вид как у испуганной ласки, когда я впервые увидел ее во флорентийском «Галилео» в июне прошлого года. Об этой встрече я никому не рассказывал, даже Ришару.
Беттина–Бис спрашивает меня, что за болезнь у Жан–Шарля, а я по–прежнему не знаю, что отвечать. Потом, ужасно посерьезнев взглядом, она спрашивает меня, не собираюсь ли я делать «bad things». Плохие вещи?.. Прямо с ума сойти, до чего тупо может звучать примитивный язык. Приходится заново открывать элементарные принципы, добро и зло, хорошее и плохое. В то время как между хорошим и неплохим уже имеется целый мир. Мне не хватает всего арсенала языка, нюансов, эвфемизмов, иронии, остаются лишь взгляд и тон. Но в этом я не слишком силен. Я бы хотел сказать ей, что все, что со мной произошло, хоть и досадно, однако логично, что и в бегстве есть свой изыск, в усталости — скрытые силы, а в трусости — утонченность. Но вместе с этим я был бы не прочь сказать ей, что мне хочется обхватить ладонями ее груди и бедра прямо здесь и сейчас, но что я все–таки не мерзавец, я скорее из тех, кто сперва спрашивает на это разрешения. Но это, пожалуй, слишком уж примитивно.
И вот, когда я уже собираюсь произнести какую–нибудь утешительную ложь, в коридоре развопились: «Cuccettista Francese! Cuccettista Franceses!» Где этот проклятый французский проводник?..
Ну вот, я уже и проклят, нашелся наконец один, имеющий мужество сказать это. В луче света из–под шторы вижу синюю брючину. Я вовсе не обожаю итальянских контролеров, и еще того меньше, когда они меня проклинают.
— Что стряслось?
— И ты еще спрашиваешь?
Он один, злющий, с перекошенным лицом, готовый нос мне прокомпостировать своей машинкой. Делаю ему знак, чтобы убрал ее по–хорошему, потому что сегодня ночью я и не такое видел.
— Зачем ты это сделал? Хочешь нам неприятности устроить?
— Да что случилось–то?
— Что на тебя нашло? О, Мадонна, черт бы ее побрал! Что они тебе сделали? За что ты их так?
Я упорствую в своем непонимании и даю ему это понять. Он теряет терпение и между двумя оскорблениями в адрес Пресвятой Девы хватает меня за рукав и тащит куда–то. Таким нелепым образом мы пробегаем через четыре вагона. Я подумал было о тех, из седьмого, но контролер тянет меня дальше, разрывая швы моего пиджака. На пороге девяносто седьмого нас поджидает его коллега, указывая пальцем на пол.
Два неподвижных тела, два лица, где расквашено все: нос, губы, надбровные дуги, скулы. Они валяются на полу между двух кровавых потеков; вывороченные как попало руки–ноги. У того, что в коричневом пиджаке, из носа течет капля за каплей, а череп второго втиснут под настенный мусорный ящик. Складной нож валяется несколькими метрами дальше, закрытый.
— Твоя работа, да? Это ведь ты хотел их задержать…
На меня снова накатывает тошнота. Наверняка тот псих в черной куртке постарался. Это какой же силищей надо обладать, чтобы двух человек довести до такого состояния? Как надо ударить и сколько раз? В какой момент решить остановиться и почему? Но вместе с тошнотой возникает и другая реакция, которую мне никак не подавить, какое–то странное парадоксальное чувство. Нечто вроде удовлетворения.
— Это не я, я на такое не способен.
«И очень об этом сожалею», — добавляю сквозь зубы и по–французски. Они смотрят на меня недоверчиво. Кто же это еще мог быть, кроме меня? Ведь это у меня недавно были поползновения разобраться с ними.
— Кто тогда?
Хороший вопрос. Дела обстоят так, что полумерами не обойдешься. Тут уж либо пан, либо пропал. «Пропал» означает кучу неприятностей. «Пан», похоже, тоже.
— Наверное, какой–то пассажир проснулся. Должно же это было случиться когда–нибудь. Ищи его теперь…
Они хором изрыгают состоящую из ругательств тираду, тиская в руках фуражки. Один достает аптечку первой помощи, другой наклоняется к ближайшему из воров и похлопывает его по туловищу, приговаривая: «Эй… эй…»
— Я вам еще нужен?
Мне не отвечают. Ну и ладно. Чао. Сами с ними возитесь, облизывайте, рассыпайтесь в извинениях, обклеивайте лейкопластырем. Когда очухаются, то снимут с меня подозрения, и контролеры ничего не смогут понять в новой версии про терминатора в черной куртке. Как бы там ни было, я на самом–то деле не слишком верю, что карманники подадут жалобу карабинерам.
Прежде чем покинуть их, спрашиваю, наверстано ли опоздание. Один отвечает, что да, а другой интересуется — мне–то какая, к черту, разница?
Стало быть, в Милане будем в 4.28, сейчас, наверное, 4.10. Ришар спит, Эрик забавляется со своей итальянкой. Человек в кожанке ищет меня и совсем недавно доказал свою решимость. К тому же теперь у него есть доказательство, что я солгал. Остается только одно решение: вновь забрать соню к себе. Тем хуже, до Милана остается всего четверть часа, он проведет их на моей кушетке. Я закрою дверь на цепочку, а потом… не знаю, там видно будет.
