Дэшил Хэммет - Худой мужчина
Внешний вид тел ясно указывал, что Пэкер повинен как в убийстве, так и в каннибализме. Он, вероятно, не лгал, говоря, что предпочитает грудинку, так как во всех случаях грудь была обрезана по самые ребра.
Также была обнаружена нахоженная тропа, ведущая от тел к близлежащей хижине, где были найдены одеяла и прочие предметы, принадлежавшие убитым. Все указывало на то, что Пэкер проживал в этой хижине в продолжение многих дней после совершения убийств и что он часто подходил к телам с целью пополнить запас человеческого мяса.
По выяснении этих обстоятельств шериф подписал ордер с официальным обвинением Пэкера в пяти предумышленных убийствах, однако, пока шериф ездил оформлять ордер, арестованный бежал.
О нем ничего не было слышно девять лет, до 29 января 1883 года, когда генерал Адамс получил письмо из Чейенна, штат Вайоминг, в котором старатель из Солт-Лейк сообщал, что видел Пэкера лицом к лицу в данной местности. Информант сообщил, что беглец известен ныне как Джон Шварц и подозревается в соучастии в преступлениях некоей банды.
Началось расследование, и 12 марта 1883 года шериф Шарплесс из округа Ларами арестовал Пэкера, а 17 того же месяца того же года шериф Смит из округа Хинсдейл доставил арестованного в Лейк-Сити, штат Колорадо.
Суд по обвинению Пэкера в преднамеренном убийстве Израэла Суона, совершенном в округе Хинсдейл 1 марта 1874 года, начался 3 апреля 1883 года. Было доказано, что каждый член отряда, за исключением Пэкера, располагал значительной суммой денег. Обвиняемый повторил свое первоначальное заявление, в котором утверждал, что убил только Белла и только в порядке самообороны.
13 апреля суд присяжных признал обвиняемого виновным и приговорил к смертной казни. Пэкеру была предоставлена отсрочка приговора, и он незамедлительно подал апелляцию в Верховный суд. Тогда же его перевели в ганнисоновскую тюрьму, чтобы он не погиб от рук разъяренной толпы.
В октябре 1885 года Верховный суд потребовал пересмотра дела, и было принято решение выдвинуть против Пэкера обвинение в непредумышленном убийстве пяти человек. Он был признан виновным по каждому пункту и приговорен к восьми годам лишения свободы за каждое преступление, что в сумме составило сорок лет.
Он был помилован и выпущен на свободу 1 января 1901 года и умер на ранчо близ Денвера 24 апреля 1907 года».
Пока Гилберт все это читал, я налил себе. Дороти бросила танцевать и присоединилась ко мне.
— Он вам нравится? — спросила она, кивком указывая на Квинна.
— Он приличный человек.
— Может быть, только иногда он такой ужасно глупый. Вы меня не спросили, где я ночь провела. Вам безразлично?
— Это не мое дело.
— Но я кое-что для вас узнала.
— Что же?
— Я была у тети Алисы. У нее не все дома, но она ужасно милая. Она мне сказала, что получила от отца письмо, и он предостерегает ее от мамы.
— Предостерегает как? Что именно он пишет?
— Я не видела. Тетя Алиса зла на него уже несколько лет, и письмо она порвала. Она говорит, что он сделался коммунистом, а она точно знает, что Джулию Вулф убили коммунисты и что они, в конце концов, и его убьют. Все дело в том, что они выдали какие-то секреты.
— О боже! — сказал я.
— Ну я-то не виновата. Я вам просто передаю то, что она сказала мне. Я же говорила, у нее с головой не в порядке.
— Она что, сказала тебе, что вся эта чушь была в письме?
Дороти покачала головой.
— Нет. Она только сказала, что там было предостережение. Насколько я помню, он будто бы написал ей, чтобы не верила маме ни при каких обстоятельствах и чтобы не верила никому, кто с нею связан, то есть никому из нас, я так понимаю.
— Постарайся вспомнить еще что-нибудь.
— А это все. Она мне больше ничего не сказала.
— Откуда пришло письмо? — спросил я.
— Она не знает — помнит только, что пришло авиапочтой. Говорит, что это ее нисколько не интересует.
— А что она об этом думает? То есть, всерьез ли восприняла предостережение?
— Она сказала, что он опасный радикал — именно так и сказала — что ее не интересуют его мнения.
— А по-твоему, это серьезно?
Она долго смотрела на меня, потом облизнула губы и сказала:
— Я думаю, что он…
Подошел Гилберт с книгой в руке. Он, казалось, был разочарован тем рассказом, который я для него нашел.
— Это очень интересно, — сказал он, — но, понимаете, я хочу сказать, это ведь не патология. — Он обнял сестру за талию. — Тут скорее вопрос стоял так: или это, или смерть.
— Конечно — если верить ему.
Дороти спросила:
— Вы о чем?
— Да вот, в книге написано, — ответил Гилберт.
— Расскажи ему про письмо, которое тетя получила, — сказал я Дороти.
Она рассказала.
Выслушав все, он раздраженно поморщился.
— Это же глупо. Мама нисколько не опасна. Просто у нее заторможенное развитие. Большинство из нас уже переросло и мораль, и этику, и все такое, а мама до них просто не доросла. — Он нахмурился и с глубокомысленным видом внес поправку: — То есть, она может быть опасной, но это все равно, что ребенок, играющий со спичками.
Нора танцевала с Квинном.
— А об отце ты что думаешь? — спросил я.
Гилберт пожал плечами.
— Я его не видел с самого детства. Насчет него у меня есть одна теория, но это, в основном, догадки. Главное… главное, знать бы наверняка — импотент он или нет?
Я сказал:
— Сегодня в Аллентауне он пытался покончить с собой.
— Нет!
Дороти вскрикнула так пронзительно, что Квинн с Норой прекратили танцевать, а она сама повернулась, резко подалась к брату и не менее резко спросила:
— Где Крис?
Гилберт посмотрел на нее, потом на меня, потом снова на нее.
— Не будь дурой, — холодно произнес он. — Он с этой своей девицей, с этой Фентон.
Не похоже было, чтобы она ему поверила.
— Ревнует, — пояснил он. — Тот самый сдвиг на почве матери.
Я спросил:
— Кто-нибудь из вас видел когда-нибудь этого Виктора Роузуотера, у которого с отцом были неприятности в ту пору, когда мы с вами познакомились?
Дороти покачала головой. Гилберт сказал:
— Нет. А что?
— Да так, мысль одна. Я тоже его никогда не видел, но мне дали его описание. Так вот, под это описание, с очень небольшими изменениями, вполне подходит ваш Крис Йоргенсен.
XIV
Вечером мы с Норой отправились в Радио-сити, на премьеру мюзик-холла, просидели час, решили, что с нас хватит, и ушли.
— И куда? — спросила Нора.
— Все едино. Может, поищем эту самую «Чугунную Чушку», про которую говорил Морелли? Стадси Бэрк тебе понравится. Когда-то он был взломщиком сейфов. Утверждает, будто взломал сейф в хагертаунской тюрьме, когда сидел там тридцать дней за мелкое хулиганство.
— Давай.
Мы отправились на Сорок Девятую улицу и, расспросив двух таксистов, двух разносчиков газет и полицейского, нашли это заведение. Швейцар сказал, что не знает никаких Бэрков, но пойдет спросит. К дверям подошел Стадси.
— Здорово, Ник! — сказал он. — Заходите.
Он был крепкого сложения, среднего роста. За последнее время растолстел, но нисколько не обрюзг. Ему было, скорей всего, около пятидесяти, но выглядел он на десять лет моложе. Лицо у него было широкое, симпатично-уродливое, все в оспинах, волосы — какие сохранились — какого-то неопределенного цвета. Однако, даже и с лысиной, лоб его никому не мог показаться высоким.
Я пожал ему руку и представил Норе.
— Жена, — сказал он. — Подумать только. Ей-богу, или мы будем драться, или пить шампанское.
Я сказал, что драться не будем, и мы вошли внутрь. Вид у заведения был затрапезный, но уютный. Был час затишья, и в зале сидело только три посетителя. Мы уселись за столик в углу, и Стадси дал официанту предельно четкие указания, какую именно бутылку принести. Затем он внимательно посмотрел на меня и кивнул.
— Женитьба тебе на пользу пошла. — Он почесал подбородок. — И давненько же мы не виделись.
— Давненько, — согласился я.
— Он меня за решетку упрятал, — сообщил он Норе.
Нора сочувственно пощелкала языком.
— Он был хороший сыщик?
Стадси наморщил то, что ему заменяло лоб.
— Говорят, но я точно не знаю. Меня-то он поймал только раз, да и то по чистой случайности — я в правостороннюю стойку встал.
— Что ж ты на меня этого психа Морелли натравил, а?
— Ты же знаешь этих иностранцев, — сказал он. — Все припадочные. Я и подумать не мог, что он такое выкинет. Он, знаешь, забоялся, что фараоны хотят навесить на него убийство этой дамочки, Вулф, а в газетах мы прочли, что ты вроде при этом деле состоишь. Я ему и говорю: Ник — он такой, он, может даже и мамашу свою родную не продаст, а поговорить-то тебе с кем-то надо. А он говорит, что так и сделает. Ты ему что — рожу состроил, что ли?
