Крис Хендерсон - Девять драконов
Обзор книги Крис Хендерсон - Девять драконов
Крис Хендерсон
Девять драконов
Модельер обнаружился снова. Нью-йоркская полиция, высунув язык, гонялась за очередным преступником, совершившим серию убийств. Прикончив очередную жертву, он обводил контуры ее тела цветными мелками, за что и получил свое прозвище, А вот почему он это делал — оставалось загадкой и для полиции, и для репортера «Нью-Йорк пост» Чета Грина, информациями которого зачитывался в те дни весь город.
Пока что за Модельером числилось восемь убийств. Первое было совершено в Гарлеме, на 11-й улице: положение тела зарезанного отмечено непритязательным белым мелом. Два других зафиксированы в Бруклине — одно в Флетбуше, другое — в Хейтсе. На четвертом убийца сменил белый мел на черный, а из отдаленных районов переместился в Куинс, причем нашли убитого в том отделе супермаркета, где продавались молочные продукты, среди бела дня. Пятую жертву обнаружили на площадке верхней палубы прогулочного теплохода, возившего туристов на Стейтен-Айленд. На этот раз Модельер обвел контуры розовым мелом, а вокруг нарисовал розы — корявые, но узнаваемые. Шестой оказалась женщина. Никаких следов насилия: только перерезанная глотка и пятицветная радуга вокруг трупа — четыре линии сделаны мелками, пятая выведена кровью.
Следующее преступление следовало занести в анналы. В туалетной комнате Центра Мировой Торговли нашли двух известных гомосексуалистов, застигнутых убийцей во время сношения и приколоченных к стене костылями, какими крепятся к шпалам рельсы. Как Модельер ухитрился проделать эту операцию, которая, по заключению экспертов, требовала не меньше сорока пяти минут — да и это при условии, что в бозе почившие не только не сопротивлялись, но и помогали, как могли? Дикая версия о сотрудничестве убиваемых и убийцы возникла потому, что контуры их соединенных тел были обведены ярко-красным мелом, а уже потом — кровью. И кроме того, половой член активного партнера был, так сказать, в рабочем состоянии, это значило, что Модельер убил педерастов не до, не посте, а во время совокупления.
«Пост», разумеется, опубликовала, соблюдая священное право людей на информацию, фотографии, на которых было все — и меловой контур, и огромная лужа засохшей крови, и трупы на носилках... Все было.
Испытывая чувство усталой досады по отношению к людям и к их священным правам, я сложил газету, бросил ее на прилавок, возле которого сидел, и взглянул в окно. Я и в предшествующие семь дней главным образом читал газеты, и занятие это мне в конце концов малость осточертело. Эту неделю я провел в тесном, сверху донизу забитом товаром магазинчике на Мотт-стрит в Чайна-тауне. Сидел я там, как легко догадаться, не для собственного удовольствия, а во исполнение служебных обязанностей. А нанял меня владелец этого магазинчика — человек тертый и дошлый, по национальности китаец, по имени Ло Чан. Когда он явился ко мне в контору, я решил, что дело будет, во-первых, прибыльное, а, во-вторых, пустяковое. Что ж, в свое время мне ведь казалось, что правительство ревностно блюдет мои интересы и что жена будет любить меня до гроба. Печально, но с годами моя интуиция нисколько не развилась. Это обескураживает.
За окном был февраль — наихудшая пора в Нью-Йорке. Промозгло. Каждый кирпич, каждый торец тротуара промерзает насквозь; стоит только прикоснуться или хотя бы приблизиться — обжигает. Манхеттен, занесенный снегом, недурно, быть может, смотрится на экране, но когда вам в физиономию летит ледяная крупа — достаточно пройти десяток метров, чтобы нью-йоркская зима потеряла всю свою прелесть. Впрочем, можно вообще никуда не ходить, а просто выглянуть из окна. Эффект — тот же.
Так вот, зимой в Нью-Йорке — омерзительно уныло. Снег тает, не успев выпасть, и перемешивается с неизбывной грязью, сажей и копотью, а солоноватый ветер, налетающий с океана, пропитывается чадом горящего жира — этот чад и смрад выбрасывают наружу миллиард городских забегаловок — и все это оседает ледяной, скользкой коростой... Впечатление такое, будто коростой этой покрывается и тоскующая душа. Особенно тошно становится, когда славный народец, населяющий этот город, украсит обочины и тротуары грудами и кучами всякой дряни — куриными костями, корками пиццы, использованными пеленками, тампонами и презервативами, бутылками и жестяными банками, — а в доказательство того, что проку от всего этого больше нет, помочится сверху.
В окно я пялился минут пять — явно недостаточно, чтобы убить время. Мне было скучно. Скука проела меня до печенок: какой же я идиот, что согласился взяться за эту тягомотную работу. Память, словно издеваясь, подсказала ту сцену, когда Ло Чан явился ко мне, чтобы нанять для охраны своей лавочки.
— Имей цесть видеть мистера Дзека Хейдзи?
Все прочее было произнесено с такой же изысканной учтивостью. Китайцу меня рекомендовал мой коллега и приятель Питер Уэй. Дело заключалось в том, что банды налетчиков в китайском квартале совершенно отбились от рук. Мэр объяснял это тем, что им нужны деньги на производство нового мощного наркотика под названием «черная греза», который просачивался в город из кварталов, населенных выходцами с Востока. Синтезирование препарата требовало денег и денег, в связи с чем планировался передел сфер влияния: под Новый год всех торговцев должны были выдоить досуха.
— Мне до рэкета дела нет, — объяснял мне Ло. — Моя торгуй — моя плати Тонгу. Всегда так было. Всегда так будет. Так полозено. Узе тысяцу лет. А теперь — беда. Все банды стали резаться. Все сосли с ума. Резут друг друга, чтобы занять цузое место. Охраны нам нет. А моя лавоцка — это все, что моя имей. Терять не хоцу. Определятся — буду платить. Кто победи — тому и плати. Моя согласна. Но не сецас. Новый год приходи — моя плати. Но не сецас. Моя плати одному, его убивай, убийца опять ко мне приходи, моя опять плати?
Я начал было ссылаться на пресс-релиз мэра о «черной грезе», но Ло это не интересовало. Он уверял меня, что после Нового года опять восстановится порядок.
— Моя плати тысяцу долларов. Твоя — сиди весь Новый год. Сиди, отгоняй всякую сволоць от лавки. Моя плати, плати хоросо, твоя охраняй. Твоя согласна?
Я попытался объяснить, что он предлагает слишком много — в два с лишним раза больше моей дневной ставки, — но он и этого не принял во внимание. Питер заверил его, что равных мне нет, а Ло хотел самое лучшее. Мы довольно долго препирались, а потом я подумал: какого черта? Хочет старик порастрясти мошну — на здоровье. Я откажусь — он другого найдет. И потому я взял чек и сказал:
— По рукам! На Новый год — я в вашем распоряжении.
— Весь Новый год! Весь! Твоя сиди лавке и не выходи. Моя плати, хоросо плати — твоя стереги весь Новый год!
— Ну, разумеется. Я не надую. Когда приступать?
— Завтра приступать. Завтра Новый год нацинай, а концай — во вторник.
На секунду я остолбенел, а потом вспомнил, что китайцы празднуют новый год десять дней. Питер же меня предупреждал, и я был уверен, что старик знает о том, что мне это известно. В первый раз за все то время, что он провел в моем кабинете, я внимательно посмотрел на него.
И понял, что он старше, чем выглядит, — когда заглянул в его лучащиеся счастьем маленькие глазки, ожидающие моего слова, когда в ответ на мою улыбку заулыбался и он.
— Твоя довольна условия?
Я в задумчивости покусал нижнюю губу. Срочных дел у меня не было, но тысяча за десять дней риска — а черт их знает, сколько там шаек и сколько в каждой шайке грамотных молодых головорезов, — не самый высокий гонорар. Мой банковский счет был в полном порядочке, но — опять же! — большая часть денег приплыла на него из Чайна-тауна: если не прямо, то косвенными путями. Нет, не в том было дело, что я мог лишиться клиентуры: я достиг положения, когда на подвиги тянет меньше, чем в те дни, когда неизвестно было, удастся ли элементарно поесть?
Скверно, что я знал разницу между европейскими и китайскими обычаями до того, как старик пришел ко мне. Человек с самыми зачатками совести наотрез отказался бы получать такие деньги за день работы. Старик невольно загнал меня в угол. Передо мной стоял выбор: признать себя либо трусом, либо мошенником.
Я выбрал третий вариант и спросил, где находится лавка.
Вот почему на исходе восьмого дня я смотрел в окно и думал: чем бы мне заняться, кроме перечитывания — пятый раз — газеты? До сих пор все было удивительно гладко, однако печатное слово действовало на меня так угнетающе, что я уже стал мечтать о каких-нибудь происшествиях. Вычитанные мною новости были отвратительны. Судите сами.
Вот вам, пожалуйста, отчет о громком судебном разбирательстве. Некая девушка была принята на службу в юридическую фирму потому, что ее, благодаря смуглой коже, сочли пуэрториканкой, а фирме этой позарез требовалась хорошенькая цветная или чернокожая, чтобы доказать, какие левые там собрались либералы, и чтобы сделать следующим нашим президентом демократа, а не республиканца, правившего нами в качестве губернатора. Однако очень скоро выяснилось, что девушка — хоть и сильно загорелая, но белая, а белые девушки были правлению фирмы абсолютно не нужны. Эту квоту они уже заполнили, доказав всему человечеству, что уважают права женщин. В результате девушку немедленно со службы выперли. Она, не будь дура, подала на фирму в суд. И все это тянется уже два месяца.
