Виктория Платова - В тихом омуте...
И я заснула с левой стороны кровати.
А проснулась оттого, что почувствовала движение в уже опустившихся сумерках комнаты – должно быть, я проспала целый день. Я уже знала, что Дан вернулся. Я видела, как быстро он раздевается на фоне матового окна, в которое уже заглядывала ночь, – точеный гибкий силуэт. На столе, между двумя компьютерами, стоял букет роз, и комната постепенно наполнялась их тонким ароматом. Целую вечность Дан шел к постели, в которой еще нежились мои сны. И между этими отрывочными, почти невесомыми снами затерялась я – почти оглушенная ожиданием.
Дан скользнул в постель и тотчас же обнял меня. Его губы сразу же нашли то, что искали, – мои губы, еще горчившие от недавнего сна. Дан покрыл поцелуями все мое лицо, его прикосновения были прохладными, они принесли с собой морозное дыхание близкой ночи сумасшедшей проклятой Москвы, залитой холодным светом. Его губы принесли запах совсем другой ночи – той самой, у которой он украл меня и увез к морю…
– Их снова тридцать три? – слабым счастливым голосом спросила я, и силуэт розового букета на столе стал неясным, размытым.
– Да, да, – прошептал Дан, – только не мешай мне сейчас, я готов отправиться в путь и заблудиться в тебе.
Я закрыла глаза, предоставив Дану все самые затерянные уголки моего тела. Его губы осторожно исследовали их, и каждое прикосновение вызывало ослепительную вспышку света и было почти невыносимым. Я чувствовала, как из прохладных губы становятся жаркими, почти обжигающими, оставляя после себя рубцы незаживающей, неутоленной страсти. Дыхание Дана становилось тяжелым, оно заполняло каждую клеточку моего тела и теперь билось и ревело там, как огонь… Наконец его губы сомкнулись над моими сосками, сразу же ставшими твердыми, как маленькая галька на побережье его моря, и тогда я не выдержала, я поняла – еще секунда, и я просто умру от этой долго сдерживаемой страсти.
– Возьми меня… Возьми меня, пожалуйста… – прерывающимся голосом шептала я. Но губы Дана не послушались, они вероломно скользнули вниз, они решили измучить, измотать меня, довести до исступления, ранить в самое сердце, как оглушенного боем быка. Теперь прикосновения губ стали похожи на воткнутые в круп бандерильи “подер-а-подер”; на удары кинжалом, на пассы матадора на залитой кровью арене корриды – Дан даже называл мне их в ту ночь на море, и я запомнила, как запомнила все, что касалось его жизни: изящные, как будто вышитые бисером слова, похожие на любовь и смерть одновременно, – “вероника”, “паса-де-печо”, “чикуэлинас”, “натураль”… Сейчас он убьет меня – сейчас, сейчас…
– Я больше не могу, я умру, я не вынесу этого… Ну пожалуйста…
И тогда он накрыл меня собой, как накрывают детей старой курткой от летнего теплого дождя, как накрывают платком лицо Христа, чтобы вытереть с него пот; как накрывают листьями лопуха сладкие куски дыни, чтобы их не били осы… Как накрывают волной иссушенный берег… Он накрыл меня, и я почувствовала, что вместе с ним в тело вошла потерянная мною жизнь…
Это продолжалось бесконечно, он вел и вел меня за собой, подталкивая к вершине растрескавшимися от страсти губами, – и я ощущала каждый изгиб, каждое движение его узкого тела, я отвечала тем же. Спутавшиеся волосы, спутавшиеся губы – я знала, что уже никогда не найду в себе себя – только Дана.
И, когда мы, обессилев, преодолев сумасшедший пик страсти, наконец спустились в долину, так и не смогли распутать ни тел, ни губ, ни волос…
…Я проснулась от поцелуев, совсем других, нежно-утренних, но тоже опасных: в самой глубине этих поцелуев дремала страсть, ей ничего не стоило перегрызть цепь и вырваться на свободу.
– Как ты? – спросил Дан, и совсем рядом я увидела его расширенные темные зрачки. Он сидел на краю кровати, низко склонившись надо мной.
– Я люблю тебя и очень хочу есть… – жалобно сказала я и прижалась к нему лицом.
– Ты не разочарована?
– Разочарована тем, что первым проснулся ты.
– Я вообще не спал. Я смотрел на тебя.
– И что?
– Мне очень хотелось сказать тебе, что я люблю тебя, но я побоялся разбудить. Пришлось перенести признание на утро.
– Признавайся.
– Я люблю тебя.
– А я хочу есть…
– А я люблю тебя.
Я не могла оторвать взгляда от его сросшихся бровей, от взъерошенных волос, от губ, которые признавались мне в любви…
– Я передумала. Я не хочу есть. Я хочу тебя.
Я откинула одеяло, и мое тело застыло в ожидании. И он лег со мною рядом, и обнял меня, и все началось – и повторялось снова и снова…
…И снова я сбежала от Дана в сон, только чтобы не потерять голову, потому что сердце было потеряно навсегда…
И когда я проснулась, Дана опять не было рядом со мной. Опять были сумерки, но теперь он сидел за монитором компьютера. Его сосредоточенный затылок притягивал меня как магнит. Я тихонько встала, подошла к нему и обняла за плечи.
– Ты проснулась? – спросил он, сосредоточенно вглядываясь в монитор, по которому бежали какие-то строки: все это было для меня китайской грамотой.
– Нет, все еще лежу в постели и похрапываю в твоих объятиях. Поужинаем?
– Я уже сожрал половину холодильника. И сейчас снова должен уехать. Я ведь просмотрел эту кассету, несколько раз, заставил себя это сделать. Посиди со мной…
Дан взял меня на руки и стал тихонько качать.
– Это ужасно. Я даже представить себе не мог, – по его лицу пробежала тень, – представить не мог… Но, кажется, там есть одна зацепка, один маленький план, ради которого стоит убить не одного человека. Я думаю, мне удастся его увеличить и списать на дискету.
– Кажется, я знаю, о чем ты говоришь, – просто сказала я.
– О чем?
Мне показалось, что тело его напряглось, – так напрягается тело охотника, когда он чувствует, что чужой плешивый ястреб собирается уволочь из-под носа добычу, которую он выслеживал несколько дней. И никаких лавров ему уж точно не достанется…
– Там есть один кадр, когда камера уходит из комнаты, уже после смерти Юленьки. Силуэт автомобиля, две фигурки рядом с ним, но ничего рассмотреть невозможно. Дохлый номер.
Дан внимательно посмотрел на меня:
– Знаешь, я восхищаюсь тобой. Я действительно тобой восхищаюсь. Только в одном ты не права – такие вещи вполне реально увеличить при нынешнем уровне техники.
– Микеланджело Антониони, фильм “Блоу ап”, “Фотоувеличение”, – меланхолично сказала я. – Там один не в меру любопытный фотограф, типа меня, тоже пояснял нечто необычное… Если случайно обнаруженный труп может быть необычным. Вот только при сильном увеличении понять ничего конкретного невозможно. Черты расплываются и теряют резкость.
– Твой фотожурналист не занимался компьютерами. Сегодняшние технологии позволяют произвести увеличение почти без потерь, нужно только перегнать изображение на дискету. Этим я и собираюсь заняться сегодня ночью.
– А дома нельзя? – В моем голосе прозвучали нотки ревнивой домохозяйки, я не хотела расставаться с Даном ни на миг.
– Для этого нужно специальное оборудование… Как думаешь, существуют еще кассеты, дублирующие эту?
– Если бы они существовали, Александра Анатольевича смели бы совсем другие люди, и поставили бы к стенке они, а вовсе не Дан Сикора, – рассудительно сказала я.
– Слушай, ты меня просто потрясаешь! – Дан поцеловал меня. – Тебе нужно работать в ФСБ, а не быть возлюбленной жалкого компьютерщика.
– Это ты-то жалкий?!
– Я-то, я-то, – Дан улыбнулся, почти так же, как на таиландской фотографии.
– Тебе понравился Таиланд? – вдруг спросила я.
– Таиланд? – Дан непонимающе смотрел на меня.
– Ну да, Таиланд, я видела фотографии, они на полке, под кувшином… А где еще ты был?
– Ну… Кое-где все-таки был.
– А вот я никогда не была за границей. Дан торжественно поднял руку:
– Обещаю показать тебе мир! Только покончим с этим грязным делом… А вообще Таиланд – забавная страна. Там даже у старух нищенок на паперти сотовые телефоны. И в то же время даже в пятизвездочных отелях нет сливных бачков, только тумбочки с водой, можешь себе представить?
– А Испания – забавная страна?
– Похожа на тебя – такая же страстная.
– А самая красивая?
– Самая красивая страна – это ты…..И он снова уехал, и я снова осталась одна. Но теперь, когда голова обрела относительную ясность, я вдруг подумала о том, что Дан уехал делать мою работу. И нести то, что было моим, и только моим крестом.
И тогда я решилась на то, на что не решилась бы никогда, если бы была чуть менее счастлива, чуть менее неодинока: я взяла дневник Нимотси и раскрыла на тех, последних, объятых ужасом страницах, в которых он уже знал всю правду, но ничего не мог изменить. И снова неровные, больные строчки запрыгали у меня в глазах – строчки, которые невозможно было разобрать.
