Татьяна Степанова - Венчание со страхом
Турфирма «Восток» пыталась крутить именно такой двойной бизнес. Именно тогда, по просьбе руководства института и при деятельном посредничестве Балашовой, Павлов, используя свои прежние пакистанские связи, и доставал для биохимической лаборатории НИИ компоненты для находящегося там в разработке стимулятора памяти пожилых людей — будущего Эль-Эйч. И впоследствии активно интересовался и самим конечным препаратом: авось в бизнесе пригодится.
Но… с бизнесом у него все разладилось. Не пошло, как говорится. Надежды разбогатеть лопнули, и он начал подумывать о другом способе.
Об опытах на шимпанзе Павлов знал наверняка, впрочем, как и многие в институте. Тот же Званцев мог проговориться. Но, будучи человеком очень наблюдательным, да к тому же хорошо знавшим своего приятеля Ольгина — они давно были знакомы, Павлов заметил в поведении антрополога нечто необычное и догадался, каким именно способом тот над собой экспериментирует. Это тоже сложности особой не представляло: Суворов вон догадался, опять же Званцев, да и Юзбашев кое-что подозревал.
В общем, племянничек посчитал, что такого удачного случая завладеть наследством, а самому выскочить сухим из воды больше не представится. Если по-умному свалить все убийства на наркомана-ученого, которого или подведут под «вышку», или упрячут в больницу как опасного маньяка, никто и не догадается об основном мотиве, главной пружине всего затеянного кровавого фарса.
В принципе он не смог предвидеть только одного, что действие Эль-Эйч на человеческий организм в конце концов станет нам известно. Я думаю, он, готовясь к преступлению, тайно приезжал в Новоспасское, проникал на территорию базы через пролом в заборе, наблюдал за Ольгиным и знал, что тот не способен двигаться после приема дозы препарата. Но вот что кто-то добровольно повторит этот опыт на себе… — Никита покраснел и с надеждой воззрился на Катю. Но та так и не оторвалась от блокнота. Рука ее аккуратно выводила там строчку за строчкой.
— Все, короче, можно объяснить таким вот образом: умный хладнокровный негодяй, корыстный мотив, наследство, далеко идущий расчет, обдуманность действий, инсценировка серийных убийств, какой еще не знала криминальная наша практика, но… из этой ясной картины выпадают две самые существенные детали его поведения: усыновление глухонемого ребенка и то, что он спас жизнь тем двум мальчишкам в Братеевке, тоже вполне осознанно кинувшись за них в драку с убийцей Крюгером. И это… Я все понять, Кать, не мог: как он отлучался из дома среди ночи, оставляя ребенка одного? А он ему, оказывается, давал сильное снотворное — берлидорм. Мальчишка и спал, как сурок, половину суток. А проснется — папа уже вот он, рядом, после дела вернулся.
— Там был берлидорм, — Катя произнесла это тихо-тихо. — Я помню: белая коробочка на окне. Маленькая.
— И тем не менее, несмотря ни на что, ребенка он своего любит. Очень любит, Катя. А с Крюгером… да ты сама свидетельница, ЧЕМ мы ему, гаду, обязаны. Раскрытым делом. Задержанным педофилом-детоубийцей. Спасенными людьми. Черт! — Колосов ударил кулаком по столу. — Черт! Я как во тьме кромешной сейчас, Катька, понимаешь? Так же как и ты, слышишь! Не знаю, ничего не знаю. Потерял что-то такое, без чего… веру, что ли? Я ж его допрашивал, и он мне тогда выдал: «За что, мол, он (убийца) тетку мою прикончил? Знаешь ли ты это?» А это ведь мой вопрос, мой! Я все время в этом дерьме копаюсь: почему, да зачем, да что его заставило так поступить? Что он думал, на что рассчитывал… А Павлову тогда важно было только одно: не догадались ли мы об истинной подоплеке дела? Работает ли его инсценировка, пудрит ли он нам мозги по-прежнему?
— Не ты один ошибался, Никита. — Катя закрыла блокнот, поднялась. — Мы все.
Он тоже поднялся. Посмотрел в окно.
— Поедешь со мной сейчас?
— Куда?
— На Петровку. Его Москва, пока свой эпизод по институту отрабатывает, там в изоляторе содержит. Мне следователь беседу с ним разрешил.
— Хорошо. Поедем.
Он скривил недовольную мину: заладила тоже — хорошо, хорошо, как кукла на батарейке!
— Ты ж об этом деле обязательно написать хотела! Ну вот и поедем к нему, спросим его самого. Ты спросишь!
— Поедем, Никита. Ты только не кричи, я же не глухая.
У бюро пропусков их поджидали колосовские коллеги из отдела убийств Московского уголовного розыска. Вместе с ними они миновали ворота, пересекли усыпанный желтыми листьями внутренний дворик и вошли в здание изолятора.
— На последний этаж надо подняться, — Колосов хотел было пропустить ее первой на лестницу, но Катя вдруг остановилась.
— Я не пойду, Никита. Не могу.
Так она и осталась одна на площадке первого этажа. Тяжело оперлась на перила. Смотрела только вниз, на выщербленную плитку пола.
Павлова ввели в наручниках.
— Здравствуй, майор, — сказал он, окинув Колосова взглядом. — Снова мы свиделись. Ничего, что я тебе по старинке «тыкаю»? Может, мне это уже не полагается?
— Ты сам себе устанавливаешь, что тебе полагается, а что нет, — отрезал Колосов.
— Победу пришел праздновать?
— Нет.
— Вот и я к тому. Рановато. Все впереди у нас с тобой. — Павлов сел на привинченный стул.
— На твоей «спецодежде» обнаружена кровь всех четырех жертв. С результатами экспертизы тебя следователь завтра ознакомит, а я тебя по старой памяти предупреждаю: думай — молчать дальше тебе или говорить.
Павлов выпрямился. Кулаки его сжались. Но он быстро овладел собой.
— После убийства Балашовой ты ведь эту свою резину защитную в институте оставил, — Никита говорил медленно, — вынести уже не мог незаметно, а потому спрятал. Бежал-то, чтоб тебя в таком виде не срисовали, так? Надо было нам, конечно, все здание тогда обыскать, весь массив, глядишь, и нашли бы твой окровавленный костюмчик, Витя.
— Там, где я спрятал, не нашли бы.
— Не скажешь куда? Теперь-то все равно уж.
— Нет. Место больно хорошее, — Павлов дерзил. Серые глаза его холодно блестели. — Глядишь, пригодится еще.
— Ничего тебе не пригодится больше, — Колосов смотрел мимо нега. — Крест можешь на себе ставить. Все закончилось.
— Думаешь, мне «вышку» дадут?
— Мы постараемся, чтобы дали.
— Не дадут. Не те времена. Мораторий у нас на «вышку», слыхал я, газетки читал… Хотя, знаешь, майор, если я с тем подонком, ну этим педиком, в тех местах встречусь, может, кто-то один из нас на свет божий глядеть останется.
— Да брось ты! Хватит эту свою браваду тут передо мной… — Колосов грубо выругался. — Подвигом похвастаться снова захотелось? Как тогда на даче — ах, я афганец, братушка весь такой крутой из себя, награды за Пандшер имею, ранен в боях за отечество. Да на это на все твое плевать мне теперь, понял? Плевать! Ищь ты, Крюгер для него — подонок! А сам-то ты кто для нас, для меня, для друзей своих, которые тебе, гаду, верили? Которые тебя любили? Сам-то ты кто?! Подумай хоть напоследок башкой своей!
— Ты на меня не ори. И не читай мне морали. А то я сам тебе свою мораль прочту, майор. Я, между прочим, на ТОЙ ВОЙНЕ…
— Да довольно уже! Пятнадцать лет назад эта твоя война была. Хватит ею спекулировать!
— Я на той войне потерял все. — Павлов поднес руки в наручниках к лицу, словно прочесть хотел что-то в линиях ладоней. — Самое главное я на ней оставил. Не жизнь, нет, кое-что поважнее — будущее. Атак мы не договаривались! Ни с кем не договаривались! Ты вот кричишь — это было давно. А для меня — вчера. От меня женщина ушла, с которой я пылинки готов был сдувать. А почему? Потому что не мужик тот, кто бабе ребенка сделать не способен. А она детей хотела, а я… — Павлов стиснул зубы. — Колодец высох. Воду высосали из меня. Ладно, пусть. Но пусть должок теперь мне вернут! Пока я там дерьмом умывался, пока по госпиталям валялся, пока торчал в этой вонючей восточной дыре, ОНИ… ОНИ жили хорошо! Беспечально жили: покупали бриллианты, картины, по заграницам мотались, на симфонические концерты ходили — слава, аплодисменты… А я был для них — щенком, которого можно вот так ткнуть мордой в эту кровавую блевотину и оставить там подыхать! А за что?
— Да что ты мне зубы-то заговариваешь? Кто они-то, что виноваты в том, что так все вышло с тобой? Ты что, с Политбюро, что ли, прежним счеты начал сводить? Ты ж старух немощных убивал? Одна — нищая почти, сторожиха на станции, другая сорок лет лаборанткой отпахала за грошовую зарплату. ОНИ-то в чем перед тобой провинились?
— Они… Что ж, старушки пожили свое, полюбовались на свет белый, пора и честь знать. Слышал небось такой термин на базе — «естественные потери»? Ну вот старушки и попали в их число. А что? У нас на фронте то и дело этот термин в сводках мелькал — «естественные потери в ходе боевых действий» — и баста. Нам, значит, можно было теряться, а им… Не повезло им, конечно, что они мне вот так на дороге попались, но… Если я скажу, что я сожалею, ты ведь все равно мне не поверишь. Не поверишь ведь, а? Нет. Ну, значит, и врать нет смысла. Ни в чем я не раскаиваюсь перед вами. Это вам надо у меня прощения просить. Вам! Это за вас за всех я воевал — и за тебя, майор, тоже. И никто из вас ничем со мной не захотел поделиться. Ничем! Нет, вы все жили и в ус не дули. — Павлов осекся, резко дернул головой. — А мой сын должен быть глухим и немым, потому что это — тоже, видите ли, естественная потеря, следствие той войны. И у него уже сейчас нет иного будущего, как прозябать. И спросить ведь, майор, за это не с кого! А вот я спросил. Осмелился. И у сына моего теперь есть будущее. Пусть меня осудят, но мой ребенок получит все. Все по закону — все теткины побрякушки. Все, что она нажила за счет моей крови, моей юности, моего здоровья. Чен Э, мой сын, единственный наследник всему! И он будет жить на Кутузовском проспекте, ездить в лимузине и не считать копеек, как нам с моей матерью приходилось считать. Меня вот следователь все время точит, как ржа: зачем вы пошли на такие большие жертвы? Да вот, может, ради своего пацана! Может, это — высшая форма любви, которая вам и не снилась никогда. Жертва ему, чтобы он мог жить беспечально, как и полагается жить людям, а не скотам подопытным, над которыми кто-то здесь все время устраивает свои… эксперименты!
