Татьяна Степанова - Венчание со страхом
— А ОН, между прочим, тебе всегда нравился, — Коваленко вздохнул. — Вот они, наши симпатии-антипатии. Я ж говорил, что он тоже суперположительный молодой человек, а ты… ЗВАНЦЕВ, Никита, так же, как и Юзбашев, был прекрасно осведомлен о том, что делает Ольгин, и кто же, какие…
— Суворов тоже был осведомлен. И Иванова.
— Они к фонду Мелвилла не имели никакого отношения. А этот интеллигентик… Если Ольгин выйдет из игры, начальником всей лаборатории станет кто? Только его правая рука — Олег Званцев. Программа с Эль-Эйч накроется — а ему и хрен с ней. Зато программа профессора Горева останется, а вместе с ней и деньги, которыми можно будет распоряжаться по своему усмотрению! У них там ведь контроля почти никакого за этими грантами. А отчеты за океан… Да если они сумели втайне свою программу проворачивать, то уж карман свой набить — это вообще для таких мастеров пара пустяков.
— Но на Званцеве не было крови, Слава. Это ж факт.
— Да что ты заладил — факт-факт! Тут у нас теперь много фактов. Вновь открывшихся. Но если действительно с нами решили поиграть подобным образом, если уж он пошел на ТАКОЕ, на четыре убийства, пытаясь списать все на этого свихнувшегося Франкенштейна, — Коваленко мрачно нахмурил черные густые брови, — значит, игра, Никита, стоит свеч. Вот что я тебе скажу. Стоит, и даже очень. Однако… это всего лишь слова. А они и твоя видеокассета — в настоящее время НИЧТО против материальных улик и показаний свидетелей Мещерского и Суворова. И улики эти пока все равно против Ольгина.
— Он не мог тогда бежать, Слава. Мещерский говорит, что слышал, как за стеной сначала что-то вроде упало, а потом спустя несколько минут кто-то точно вихрь пронесся по коридору. Так вот: это были два разных человека. Кто упал, я теперь знаю. Я сам чуть в пол не влип, после того как меня эта жидкая зараза скрутила. Спасибо, Мещерский меня удерживал, как эпилептика. А вот кто бежал? Откуда — предположить можно — из зала черепов, а вот куда и зачем…
— У НЕГО должен быть мощный побудительный мотив для убийств, — повторил Коваленко. — И это не психоз. Мы ошибались с самого начала. Это холодный расчет. Шахматная партия. И играет ее с нами по собственным правилам очень умный и очень трезвый человек. И у него совершенно нет сердца.
Колосов отвернулся. Картина выплыла из сигаретного дыма: таз, а в нем белые мыши, тщетно пытающиеся выбраться, соскальзывающие со стенок, тонущие, умирающие. И лицо Званцева — молодое, бесстрастное.
— Никит, я вот о чем тебя спросить хочу, — Коваленко вдруг смущенно замялся. — А ты это… видел чего-нибудь? Ну, когда укололся, а? Что-нибудь было?
— Укололся и забылся, — Колосов стоял спиной к окну, на лицо его падала тень: — Нет, Слава, ничего этакого не было со мной.
— А-а, вранье это, значит. С памятью предков тоже блеф. Я так и знал, хотя верить бы хотелось… А твои свидетели, ну Екатерина наша и этот парень, с камерой, наверняка ждали, что ты в Кинг-Конга у них на глазах превратишься. Передушишь еще всех, как цыплят. У девушки личико там на пленке — краше в гроб кладут. Перепугалась она за тебя, брат. Крепко перетрусила.
— Да, — на скулах начальника отдела убийств вспыхнул слабый румянец. — Испортил я им вечерок. Ну ничего. Простят.
— Ваши слова — чистая правда.
Они снова сидели в стенах изолятора временного содержания в следственном кабинете. Друг напротив друга. Ольгин и Колосов. И последний, собравшись с духом, повторил:
— Чистая правда, Александр Николаевич.
— Значит, вы сделали это? — Голос Ольгина дрогнул.
— Сделал.
— Я так и знал. Тот, кто имеет такое средство, обязательно попробует. Не устоит. Ну, если он настоящий человек. Было больно?
— Да.
— Но потом, когда все закончится и можно уже передвигаться без риска сломать себе шею, теплый душ принять. Я всегда так делал. Воспоминания негативные сглаживаются и не так страшно…
— Что не так страшно?
— Все повторить, — Ольгин скрестил руки на груди. — Впрочем, теперь на повторение уже нечего надеяться.
— Я не могу пока сделать так, чтобы вас отпустили, — Колосов хмурился. Его мучил стыд: он тогда ударил этого человека. А за что? — Но я сделаю все возможное.
— Значит, вы так и не знаете, кто убил Калязину и Балашову?
— Нет. А вы сами кого-нибудь подозреваете? Теперь?
Ольгин усмехнулся.
— Я не гадаю на кофейной гуще, молодой человек, вышел из этого возраста. Для меня святки кончились навсегда. Видимо, надо просто набраться терпения. Мне. И вам тоже. Ну а… что-нибудь было? — В его голосе слышались те же самые нотки, что и у Коваленко. — Вам неприятно вспоминать, может быть, тогда не надо. Но если…
— Я не знаю, Александр Николаевич. Ничего не было такого, ради чего — я бы понял — можно вот так себя, — Колосов умолк на секунду, словно подбирая слово, — распинать, да. А я помню только боль. А потом темноту: дыра какая-то меня поглотила. Черная. А потом в горле запершило — от дыма, от пыли, что ли? И было очень горячо, словно угли кругом или зола. Солнца я не видел, один только дым… И задыхался. И — все. Потом меня рвало. Прямо душа выблевывалась.
— Извержение, — антрополог сказал это тихо-тихо, себе самому. — Извержение вулкана: пепел, жар. И все живое спасалось бегством. Многие погибли из нас, но вы выжили. Там, в окаменевшем пепле, еще остались ваши следы. Может быть, их когда-нибудь найдут.
Колосов только пожал плечами: ну что тут скажешь?
— Знание достается по крупицам, молодой человек, — продолжил Ольгин после долгой паузы. — А платят за него всегда полной мерой. Самой полной. В моей профессии только так. И в вашей — думаю — тоже. И с этим уже ничего не поделаешь.
Глава 46
УТЕЧКА ИНФОРМАЦИИ
В те августовские дни все участники этих событий, связанных с поисками убийцы, ощущали необычную напряженную атмосферу, витающую вокруг, казалось бы, даже самых обыденных вещей.
Следователь прокуратуры, на свой страх и риск все же приобщивший видеокассету с записью эксперимента к уголовному делу, с головой ушел в сочинение постановления о комплексной биохимической экспертизе препарата Эль-Эйч. «Без категорического вывода экспертов я бессилен что-либо изменить в деле Ольгина, — в минуту горькой откровенности признался он сыщикам. — Можно, конечно, опять начинать все по новой: допросы свидетелей, очные ставки. Но вы лучше меня знаете, что это даст. Ноль. Нет, коллеги, тут надо действовать иначе. А как — видимо, не мне вас учить».
— Ему легко так говорить! — злился Коваленко. — Скинул постановление об экспертизе, продлил срок по делу и сиди жди — в потолок плюй, а мы должны…
— У него дел не меньше, чем у нас, — Колосов великодушно на этот раз заступился за прокуратуру. — И потом, дело, как оказалось, совсем не раскрыто. А это наш хлеб. Он прав — тут надо действовать иначе.
— Ну, мудрить особо тоже ни к чему. Мы и так уже перемудрили, заплутали в трех соснах. Привезти завтра с утречка Юзбашева и Званцева к нам в управление, потолковать с ними, да так, чтобы они, сукины дети, почувствовали наконец, с кем им общаться посчастливилось.
— ЕГО на испуг не возьмешь, Слава. Он уже такого нагляделся, что все наши наезды для него — детский лепет. В его арсенале одни мозги извлеченные чего-нибудь да стоят. Нет, если его пугать, то не в лоб, а…
— Слушай, а не поговорить ли с Ольгиным снова? Может, он чего и знает за своими коллегами этакого? Мне покоя не дает: ну на кой черт он скрывался с этой наркотой по лесам? Как-то несолидно — ученый, а ширялся точно занюханный какой в переходе. А может, он своему вещему Олегу не доверял, а? И другим? Может, боялся чего с их стороны?
— Ольгин ничего объяснять не будет, — Колосов вздохнул. — Поезд ушел. А потом, нам же Званцев по этому поводу свою версию изложил: антрополог действительно боялся, что про его рискованные опыты над собой узнают коллеги, стукнут наверх институтскому начальству. А там ведь никто на себя ответственность за жизнь человека не возьмет — больно надо.
— Ты больше верь своему Званцеву.
— Любое мнение полезно выслушать. А потом, я так понимаю: Ольгин скрывался еще и потому, что хотел иметь все при себе. Или в себе. И впечатления, и результаты открытия (если оно есть, конечно), и главное — сознание воплощенной мечты. Исполненными мечтами, Слава, люди редко делятся даже с самыми близкими, не то что с какими-то коллегами по работе.
— И все-таки…
— И все-таки давай порассуждаем о том, что мы имеем в настоящее время. — Никита положил перед собой на стол чистый лист бумаги. — Попытаемся взглянуть на ситуацию ЕГО глазами. Первое — ОН своего добился. Если жертвой всей этой инсценировки был именно Ольгин, то все случилось, как ОН и хотел: антрополога обвиняют в убийствах, он ничего конкретно объяснить не может, действие препарата представителям закона неизвестно.
— Известно.
— А вот этого он НЕ ЗНАЕТ. — Глаза Колосова сузились. — Молю бога, чтобы не узнал. И думаю, мольбы мои пока услышаны. Мы сейчас не будем гадать о мотиве всего этого разыгранного фарса каменного века. Бесполезно. Для начала примем за основную версию только твою догадку: у него есть очень веские основания для подобных поступков — игра стоит свеч. Итак, пусть он нас обыграл. Пусть он — на коне и спокойно выжидает, когда же наступит окончательная ясность по делу Ольгина: будет ли тот признан психиатрической экспертизой вменяемым и очутится на скамье подсудимых, или невменяемым — и тогда по-тихому сплавлен в спецлечебницу на «принудиловку». И то и другое для нашего господина невидимки выгодно: убийства списывают, дело закрывается.
