Юрий Иванов-Милюхин - Валютчики
За детей валютчикам попадало по полной программе. Они приводили родителей, те ментов. Уплаченные за товар деньги не возвращались. Если меняла торопился сбагрить купленное, хлопот прибавлялось еще больше, потому что при полюбовном раскладе украшение полагалось вернуть. А куда оно успело уйти, уехать или уплыть, черт бы не сказал. Родители старались содрать последнюю шкуру, утверждая, что колечко или сережки весили полкило, да в них бриллианты по карату. За улаживание конфликта менты требовали от ста баксов и выше. Если стороны не договаривались, заводилось уголовное дело. Тогда можно было влететь на все кровные. Но Пикинез, другие, брали подряд. У них сходило с рук.
— Мы не воровки, — не согласилась с доводами светлая. — Кольцо нашли. На Левбердоне.
— На дне ямы. За лесопосадкой, — поддержала подружка. — Там лежали бутылка из под шампанского, пачка от сигарет, использованный презерватив.
— Штанов не заметили? — передразнил я.
Что школьники знают все и больше, не удивило. Что рассказывают об этом мужчине в возрасте, вызывало чувство смущения. Как-то вышел за дверь поздним вечером. На лестничной площадке собралась группка лет по десять — двенадцать девочек и пара мальчиков. Я спросил, не боятся ли они гулять по ночам. Ответ ошарашил. Не-е, мы минетчицы, хором заверили девочки. Помню, не сразу понял, о чем речь.
— Штанов не было, — на полном серьезе ответила светлая. — Кольцо в траве. Еще банка от килек в томате.
Набор и попутал. Закусывать шампанское кильками могут лишь в один момент разбогатевшие слесари — сантехники с челночницами с оптовых рынков. Презерватив — дополнительная экзотика из реклам с экранов телевизоров.
— Ну…, показывайте, — разрешил я. Криминала нет, любой меняла возьмет без сомнений. Разукрашенные десятилетки часто приносят сдавать баксы, выданные состоятельными родителями на мороженое. — Осторожно. Влетать из-за вас…
Одна сунула руку в складки платьица, вытащила кулачком, раскрыла ладонью вверх. Я понял все. В солнечных лучах переливалось обручальное кольцо из бериллиевой бронзы. Такого добра нам приносили по десять раз на дню. Кривую пробу научились подделывать так, что с трудом отличишь от заводской. Попадались безделушки из рандоли, покрытые булатом. Мы догадывались об адресах подпольных мастерских, в которых армяне штамповали фальшак. Они же первыми занялись подделкой настоящей «Рамы» вонючей смесью, сдобренной животным жиром. Одно время «Рамой» из «чалтырей-малтырей» в фирменной упаковке завалили прилавки вокруг оптового рынка на Семашко. Торговали местные девушки, которых кавказцы трахали в строящемся за их спиной торговом комплексе на загаженных бетонных полах, или возле оконных проемов.
— Это фальшак, — негромко сказал я. — Ну… не золото, а сплав. Ценности не имеет.
— Не золото? — переспросила светлая девочка.
— Не золото!.. — повторила за ней подружка.
— Можете отнести домой и оставить на память. Через несколько дней оно почернеет, — я усмехнулся. — Трите тряпочкой, будет порядок.
— Вы обманываете, — сказала первая девочка. — Кольцо в руки не взяли, а говорите, что не золото.
— Вопрос закрыт, — махнул я рукой. — Нашли не то, что нужно.
— Не нашли, — подняла голову светлая. Она была поувереннее подружки. — Его дал Алик, который торгует овощами в начале базара. За работу.
— Да, — подтвердила вторая. — Он сказал, что в кольце больше десяти граммов. И проба есть.
— Ну…, мать честная, — бегая глазами по головам прохожих, вышел я из себя. — Такую пробу на стальные ложки ставят. Алик пошутил. За какую работу он расплатился дерьмом?
— Кольцо золотое, — насупилась первая девочка. — Вы не хотите покупать у нас.
Я вытащил ляпис, взял радужно переливающееся изделие. Смочил слюной, провел по поверхности кривые полосы. Они почернели.
— Ясно? — отдал я кольцо. — Лаком не потрудились скрыть, чтобы карандаш не сразу взял, — сплюнул под ботинки. — Не связывайтесь с аликами никогда.
— Если кольцо не золотое, оно должно почернеть? — добивалась истины первая девочка.
— Я слышала об этом, — кивнула вторая.
Мне нравилось их упорство. Есть уверенность, что в следующий раз на мякину не попадутся. Подходили русские люди с немецкой педантичностью или кавказским, азиатским интуитивным упрямством. По телевизору в голос вещали о странах второго, третьего мира. Это при коммунистах все, и собаки, были равны. Потому жили, как при первобытно-общинном строе. Действительно, перед Богом люди равны. В церковь идут без своих спичек, каждый покупает свечку — судьбу. Зажигает от других и ставит на общий подсвечник. Горят они — судьбы — кто жарче, кто холоднее — в одной куче. Вышли за порог — разделение. По уму. Один профессор, второй скотник, один художник, второй дворник. Одна великая актриса Настасья Кински, вторая кривляется в подворотне. Домохозяйки путной не получилось. О каком равенстве речь? О человеческом уважении друг к другу — иное дело.
— Да, оно должно почернеть, — подтвердил я. — Реакция сваренного из специального химического состава ляписного карандаша на металлы. На золото и серебро не реагирует. Железяки темнеют как от гуталина.
— Он кинул нас.
Лицо первой девочки посерело. Сжав кулачки, она словно надумала драться с невидимым противником. Глаза потеряли живой блеск, губы побелели. Подружка прижалась к ней плечом. Я поразился резкой, почти взрослой, перемене.
— Подружки привели нас к Алику на переборку помидор. Сказали, за работу платит хорошо, — деревянным голосом начала светловосая. — Три дня мы трудились за сто рублей в день. Зарабатывали больше родителей. Потом на машине он вывез на левый берег Дона, заставил делать минет. Себе и другу. Мы терпели, потому что платили деньги.
— В этот раз Алик отдал кольцо, — дополнила смуглая девочка. — Еще снял с меня трусы и прижался к попе. Я стала царапаться, кусаться. Вырвалась и убежала.
— Почему не заявили в милицию, не признались родителям? — закашлялся я.
— Алик сказал, никто не поверит, — одновременно ответили девочки. — Вся милиция знакома. Он показывал нас милиционерам, говорил, что мы его рабыни Изауры. Они посмеялись и ушли.
Я знал, почему девочки раскрылись мне. Я валютчик, хозяин, связанный с базарной мафией. Они жаждали отомстить. Если бы кольцо оказалось золотым, никто не узнал бы о делах аликов. Рынок наводнен малолетками, которых родители привели сами, чтобы те зарабатывали на кусок хлеба. Сюда стекались беглые из благополучных семей, детдомовцы, с пеленок приученные к сигаретам, вину, сексу. Что творилось между навалами мешков, нагромождениями ящиков с горами овощей редко кого трогало. Менты привыкли к малолетней проституции с педофилией. Не внимали жалобам пацанов, а затаскивали в отделение и накладывали по шеям. Дети боялись людей в погонах. Повторялась ситуация, возникшая в гражданскую, после Отечественной войн. Тогда тоже потомство бросали на произвол судьбы, лишь бы спасти свои мелкенькие душонки. Одинаково поступали со стариками. Выбрасывали из квартир, сдавали в дома престарелых, убивали. Те умирали сами, превращаясь в мумии, которые соскребали с холодных из-за проданных в благополучные страны топлива с электричеством батарей. Казалось, после революций, войн, репрессий, других катаклизмов, выжила продажная мерзость. Лучшее бросалось на амбразуры, голые штыки, под гусеницы танков. Сгнивало в троцкистских, сталинских, брежневских лагерях. Это являлось величайшим парадоксом России, ее природной сущности. На словах светлый рай, в который все верят, на деле кромешный ад, в который никто не верит.
Не помню, какими словами прогнал девчонок от себя. Я не желал оставлять им надежды на доброго дядю. Знал на собственном опыте, что надеяться нужно только на себя. Попытайся защитить детей, купленные на корню «дяди» растопчут раньше, нежели подам голос.
— Чего с лица сошел? — подошла торговавшая хохляцкой водкой недвиговская казачка Андреевна. — Что они накрутили?
— Кто? — встряхнул я короткой прической. — Ты о ком, Андреевна?
— О пигалицах в срамных юбчонках.
— О чем они поведали, при Советской власти было, но не на виду. Нынче повыпирало, дыхания не достает.
— При Советской власти все было, — отрезала крепкая женщина под восемьдесят лет. — Безобразия не видели.
— И колбаса была? — подковырнул я в который раз. — И малолетней проституцией не пахло?
— Проституции не было, колбаса была. И порядок не такой, как сейчас. За колбасой в очередях мы не стояли, стояли другие. На завод привозили, по цехам распределяли.
— Часто?
— Раза два — три в месяц. Нельзя сказать, что объедались. Видели, животами не урчали.
— Ты ж внучка недвиговского атамана. А за Советскую власть, — пустил я в ход использованный не единожды прием. — Как у меня, удостоверение о реабилитации за незаконные репрессии против родственников. Я в лагере родился, у тебя отца расстреляли.
