Иван Бодунов - Записки следователя
Траубенберг беспомощно пожимает плечами и продолжает:
— Князь сам подошел ко мне, сказал, что он растратил казенные деньги и не видит теперь причин не подавать мне руки. Я с радостью откликнулся на этот истинно княжеский жест, познакомил его с Зибартом и Эглитом, и князь предложил нам это куманинское дело. Он сам бывал у Куманиной, она его хорошо знала и совершенно доверяла ему. Мы были освобождены, а князь 'Гатиев осужден, но он сказал, что завоюет в колонии уважение и добьется того, что его будут отпускать по выходным дням. Он сказал, что это даже хорошо, что он осужден. Он единственный из нас знаком с Куманиной, значит, единственный, на кого может пасть подозрение, но как раз у него великолепное алиби, потому что он сидит в исправительной колонии, то есть за решеткой.
— Как он добился того, что его отпустили не в воскресенье, а в среду? — спрашивает Васильев.
— У них в колонии,— поясняет Траубенберг,— каждое воскресенье несколько человек оставались дежурными, и им за это дежурство давали отпуск, если они, конечно, заслуживали отпуска, в другой день. Князь знал, что домработница Куманиной выходная в среду. Он в среду и отпросился.
Траубенберг сидит перед Васильевым, маленький, худенький, с изящными движениями, продукт многих поколений, не знавших ни труда, ни нужды, и рассказывает обо всем так спокойно, как будто все происшедшее имеет к нему очень далекое отношение.
— А где ценности? — спрашивает Васильев.
— Ценности за границей,— говорит Траубенберг и смотрит на следователя виноватыми, извиняющимися глазами.— У Зибарта есть знакомый контрабандист, который взялся переправить их за границу, удержав себе всего только двадцать процентов. Зибарт его рекомендовал, и на него действительно можно было положиться. Я уже получил письмо от матушки, в котором была условленная фраза, что она себя плохо чувствует и просит меня приехать повидаться с ней. Это означает, что ценности доставлены и мы можем ехать. Вот мы и подали заявление.
Эглит ничего не говорит на допросе. Он только молча кивает головой в ответ на вопросы и так же молча, без возражений подписывает предъявленные ему протоколы. Васильеву отлично известны все подробности, потому что их рассказал Траубенберг, и от Эглита ему нужно только признание. Зибарт, человек темпераментный, то ругается и жалуется на несправедливость судьбы, на то, что все награбленное ими достанется этой паршивой старухе Траубенберг, страшной гадине и скупердяйке, то жалуется на судьбу, то проклинает Татиева и говорит, что это князь их соблазнил, что он, Зибарт, противник убийства и на этот раз вынужден был согласиться только потому, что сумма была уж очень большая.
И вот наконец перед Васильевым сидит князь Татиев. Он молчалив и мрачен. Спорить ему, собственно говоря, не о чем. Ему предъявлены протоколы допросов трех его сообщников. Он пытается, правда, сказать, что его отпускают по воскресеньям, а преступление совершено в среду, но Васильев молча кладет перед ним собственное его заявление с просьбой разрешить ему выходной в среду 2 ноября ввиду того, что прошлое воскресенье он оставался на дежурстве.
Князь только вздыхает. Спорить действительно нечего.
Да, соучастники стояли за дверью, когда он позвонил Куманиной. Куманина, увидев его сквозь щель в двери, очень обрадовалась и сняла цепочки. Тогда он сказал: «Разрешите представить моих друзей», и все четверо вошли в квартиру и заперли за собой дверь. Ну, потом было все просто. Куманина так испугалась, что почти не кричала. Фокстерьер бросался и лаял, но его быстро убили. Долго пришлось искать тайники. В таких делах Зибарт очень опытен и много помог. Инструменты были у Эглита, так что вскрыли они тайники без труда. Уже подписав протокол, Татиев вздыхает и говорит:
— Все это трагическая судьба российской аристократии!
— Ну почему же трагическая судьба? — удивляется Васильев.— Вы ведь служили комендантом аэродрома, получали неплохую зарплату.
— Видите ли,— объясняет Татиев,— конечно, мое со-
стояние до революции было не первой руки, не то что там шереметевское или юсуповское, но все-таки солидное. Мне необходимо было играть. Я привык к игре, и довольно крупной, с юности. Я довольно долго держался, отказывал себе во всем, но в день получки отправлялся в клуб и играл. А потом, знаете, самолюбие заело. Гляжу, кругом меня люди играют по крупной, а я все ставлю какую-то мелочь. Вот и пришлось пойти на растрату.
— Вы же знали, что это откроется? — спрашивает Васильев.
— Во-первых, бывают же выигрыши,— пожимает плечами Татиев.— И потом, всякие могли быть возможности. Можно было бежать на Кавказ. А потом, когда написали в газетах, что я растратчик, мне стало уже и на Кавказ неудобно ехать. Во-первых, потому, что я растратил. А во-вторых, потому, что я не сумел скрыть растрату. Я сразу понял, что трагическая судьба российской аристократии непременно доведет меня до преступления, и решил не сопротивляться. Куманина, между прочим, была жадина ужасная. Может быть, в том, что ее убили, была историческая справедливость.
Следствие было кончено, и дело Передано в суд. Васильев заново вспоминал все подробности и думал: почему опытному и добросовестному Свиридову не удалось распутать дело? Конечно же, потому, что и его загипнотизировало это казавшееся бесспорным алиби Татиева. Не может же человек в одно время сидеть за решеткой и совершать преступления. Если бы не случайная фраза Книго о князе, который безнаказанно берет сотни тысяч, то и Васильеву бы не пришло в голову поднимать это старое и уже забытое дело. И он подумал о том, как важно не упускать ни одного, даже случайно сказанного слова, даже случайно услышанного намека. Так когда-то его насторожила и направила на верный след услышанная в вагоне фраза о гире на ремешке, так и сейчас помогла ему распутать второе дело случайная фраза Кинго.
А что касается трагической судьбы российской аристократии, то о ней Васильев не думал. Аристократия его не интересовала.
Глава девятая. «РУССКИЕ САМОЦВЕТЫ»
«РАБОТАЛИ НАСТОЯЩИЕ МАСТЕРА»
В Ленинграде на Невском был в 30-х годах фирменный магазин Ювелирторга «Русские самоцветы». На витринах лежали серьги и кольца, ложки из белого металла, похожие на серебряные, позолоченные браслеты, поддельные алмазы, рубины, изумруды. Это всё вещи недорогие, и только человек, не имевший дела с драгоценностями, мог подумать, что это настоящие камни и настоящее золото. В магазине есть и подлинно дорогие вещи, но они на витрину не выставляются. Они лежат на прилавке под стеклом, и вы можете ими полюбоваться. Если захотите, продавщица даст вам их в руки посмотреть подробнее, обратит ваше внимание на качество грани, на игру света в камне, на пробу золота. Она, конечно, не будет смотреть на вас настороженно и подозрительно, но, любезно улыбаясь, она все-таки не отведет глаз от ваших рук. Вы не сможете ни подменить драгоценность, ни незаметно выйти из магазина, рассеянно сунув ее в карман. Конечно, вас ни в чем не подозревают, но порядок есть порядок: продавщица бережно примет у вас драгоценную вещь и положит ее под стекло.
Когда магазин закроется, настоящее золото и настоящие бриллианты унесут в заднюю комнату и спрячут в тяжелые стальные сейфы. Сейфы запрут особенными ключами, наберут условные числа или условные слова, навесят пломбы и только после этого уйдут из магазина. Всю ночь витрины магазина будут освещать Невский ярким светом. Всю ночь будет ходить перед магазином сторож. На витрине будут лежать недорогие украшения из фальшивого золота и фальшивых бриллиантов. Настоящие ценности будут храниться в тяжелых сейфах во второй комнате. Оттуда вход только через магазин, другого хода нет. Дверь в магазин заперта на тяжёлый замок и запломбирована. Перед витриной ходит сторож. Ограбить магазин невозможно.
Да и некому грабить магазин. Прошли времена знаменитых «медвежатников», вскрывавших совершенными инструментами самые совершенные сейфы. Каждое ограбление готовилось несколько месяцев. «Брали» один магазин в год и потом целый год гуляли и веселились.
Семь лет прошло с той поры, как поймали, присудили к расстрелу и расстреляли последнюю в Ленинграде шайку знаменитого в свое время Жорки Александрова. Тридцать девять крупных ограблений числилось за Жоркой: ювелирные магазины, ломбарды, банки. Он грабил еще до революции и, когда начался нэп, решил, что настали прежние времена, что можно вернуться к «работе». Плохо разбирался он во временах. Очень скоро он и вся его шайка были задержаны. Процесс был громкий. Газеты давали о нем подробные отчеты, публика ломилась в зал. Суд был беспощаден. Вся шайка, во главе с Жоркой, была расстреляна. Только один, самый молодой член шайки, Леня, отделался небольшим наказанием. Суд учел и то, что он молод, и то, что он искренне раскаивается, и то, что в шайку он попал недавно и участвовал только в последних ее делах, и то, что роль его была невелика — он только стоял на страже, чтобы подать сигнал в случае опасности. Леня работал теперь на Путиловском заводе, радостно улыбался, когда встречал кого-нибудь из работников угрозыска, и, хоть за ним и приглядывали, ни в чем замечен не был.
