Андрей Молчанов - Форпост
– Так, может, и останетесь? – невпопад предположил Серегин.
– Это невозможно, – сказал Худой Билл. – Хотя… здесь есть куда и как развернуться, здесь здоровая натуральная пища и благонамеренные люди… И здесь очень красивые женщины. Я даже готов рассмотреть это место в качестве убежища при нетрадиционных ситуациях, от которых, увы, не застрахован ни один джентльмен удачи… Но как ни жить морской рыбе в реке, так и меня не приноровишь к вашей русской жизни, товарищ Серегин. Вы – другие… Кстати, русских в Америке я сразу же различаю по глазам. Они отражение души.
– Это точно, – покосившись на Олега, молвил Джон. – Кстати, добавлю: здесь располагающий к хорошему настроению климат. Уже зима на носу, а мы будто на пикнике в Южной Каролине…
Худой Билл, подумав, сказал что-то серьезное и по поводу климата.
– Ну, и чем ты будешь заниматься в Америке? – спросил Серегин Джона. – Купишь очередной кинотеатр?
– Неважно – чем, – ответил тот. – Меня влечет притяжение Америки. А тебя – притяжение женщины. Но ведь и притяжение Америки – тоже… Дух моей страны въелся в тебя навек, как пороховой дым в солдата. Я не прав?
– Ну да… – горестно кивнул Серегин. – Но я не могу болтаться, как «Летучий Голландец» между двумя берегами. Хватит!
– Значит, в тебе есть характер, – покладистым тоном произнес Худой Билл. – Скажу больше: вся твоя история вызывает во мне зависть… И теперь я не верю, что любовь – это химия. Я влюбился только один раз, в начальной школе. Это была прекрасная девочка. Мы даже целовались… Потом мне попадались только одни суки. Опасаюсь, что сейчас моя первая и последняя богиня ничем не отличается от этих стерв. Но пусть ее светлый образ…
– Жаль одно, ты выпадаешь из нашей компании, – перебил его Джон, обернувшись к Олегу. – Чувство любви – величайшее чувство. Но чувство дружбы – это тоже чувство любви.
– Без тебя нам будет одиноко, и даже очень, – подтвердил, качая головой, Худой Билл, проявляя неслыханную сентиментальность, таящуюся в его загадочной душе.
– Я стремлюсь к вам, но должен остаться здесь, – ответил Серегин.
– «Должен» – это плохо, – поразмыслив, заметил Худой Билл.
– Ладно, пора, как бы и ни хотелось расставаться, – сказал Серегин, вставая.
– Уж эта осенняя меланхолия! – крякнул, поднимаясь с места, Джон. – Действительно пора! Во Флориду! Наша песенка спета. И гонорар за нее уплачен.
Отец Федор
Если ранее и подумать не мог Федор, что его мечте стать священником должно сбыться, то уж никак не предполагал он свое положение в сане, обремененном заботами, далекими от смиренной духовной должности. Собственно, заботы эти он сам на себя и возложил. Еще до восшествия в храм пришло осознание, что бушующую за его стенами греховную жизнь нельзя усмирить и подправить в узком пространстве Церкви, когда ее представители, покорно сникнув в осознании уже свершенного ими зла, пытаются отмолить его, а отмолив, как им наивно кажется, вновь устремляются в привычную грязь своего бытия. Да и все ли пойдут каяться? И всем ли нужна Церковь? И даже искренние в своем порыве приближения к Богу едва ли обнажат душу перед каким-то попом…
Тюрьма сделала его сознание логичным, жестким, нацеленным на холодный анализ, прогноз и непременные целесообразные действия.
Он поставил перед собой цель: его Церковь должна стать магнитом, объединяющим своим притяжением все население огромной округи. Но объединить его можно, влияя на жизнь социальную и прямо участвуя в ней. Вот почему демонические большевистские умы первым делом отлучили Церковь от государства, ибо уясняли невозможность сосуществования двух религий в благословении на добычу паствой хлеба насущного.
Дележ хлебов рождал грехи. Хлеба же добывались и созданием атомной бомбы, и уничтожением непокорных, и поворотом рек, и снесением городов. Жрецы новой религии бестрепетно брали на себя всю ответственность за содеянное массами, а массы, освобожденные от спуда наказуемой причастности, тупо и счастливо следовали предписаниям сверху. Церковь новой коммунистической религии отличала отменная иерархия, курирующая все и вся. Попасть на нижнюю ступень иерархии, заполучив партбилет, считалось высочайшим жизненным достижением. Лишиться партбилета за разоблаченный грех – катастрофой.
Эти принципы в построении им общины Федор посчитал основополагающими, хотя никаких партбилетов никому не выписывал, а взносы предпочитал брать трудами, причем каждодневными.
Причины падения коммунистической церкви лежали на поверхности: зажравшаяся, оторванная от народа верхушка с назначенными для себя привилегиями, формализм и бюрократия, «железный занавес», уравниловка, цензура, наглый диктат госбезопасности и разнузданность милиции. И пускай система как таковая работала, однако люди утратили веру в нее, зато крепли среди них настроения сугубо индивидуальные.
Эти камни преткновения на путях народа к отчужденной от него власти надо было раздробить и рассеять в щебень хотя бы на здешней земле. И он, и Кирьян, – владелец и распорядитель округи, жили скромно и были доступны каждому. Этот самый «каждый» знал, что в любой тягости его не бросит община, чьи законы, в свою очередь, нарушать категорически не следовало. Правом на выход из общины располагал каждый, но желающие таковым воспользоваться насчитывались на пальцах. Дорого стоил вход в общину, выход был бесплатен, а возвращение – практически невозможно. Дивиденды и зарплаты распределялись согласно трудовому и интеллектуальному участию. Идиллия прошлых русских общин отвергалась напрочь, их экономика, когда одни пахали, а другие пили, себя не оправдала. В здоровом и жизнеспособном сообществе требовалось соединить принципы частничества и коллектива.
Но главный стержень – сплоченность людей, недопустимость разброда и отчуждения. Каждый житель знал каждого милиционера, так и не привыкнув к определению «полицейский», а к главе безопасности своего маленького государства, то есть к нему, его преподобию, приходили с сокровенным, без тени страха, ибо он в первую очередь был щитом обороняющим, а уж мечом карающим – постольку-поскольку.
Как-то при решении спорного вопроса Федор обмолвился Кирьяну:
– Ты у нас – царь, твое слово – крайнее…
– А ты у нас патриарх и Малюта Скуратов в одном лице… – рассмеялся тот.
– И еще татарская Орда у нас под боком… – невесело усмехнулся тот. – Хорошо, пока без оброка обходится.
– Эх, где тот самый Дмитрий Донской?
– Найдем его, нужда заставит…
И заставила. Только разгромили врага не былинные герои, а сторонние ребята с Запада, впитавшие в себя его целесообразную бестрепетную жестокость, обязательный профессионализм в ремесле и привыкшие к добросовестному исполнению работы за оговоренный куш.
С последствиями их деяний теперь предстояло разобраться самостоятельно. Как и со многими иными тягостями.
Сейчас он стоял на пороге милицейской камеры предварительного заключения, одетый в строгий черный костюм и в столь же черную траурную рубашку, составлявшие его светский «прикид». И был готов к роли опричника-пытателя, хотя никаких цепей, оков и прочего железа в неуютном бетонном помещении не присутствовало.
А присутствовал в нем казенный стол, два стула, он, Федор, и жилистый, сильно побитый мужик с прозрачными злыми глазами, трапециевидной шеей, вылезшей из мускулистого туловища и могучими руками, притороченными к спинке стула пластиковыми «браслетами».
– Ну-с, Гаврюшин Павел Сергеевич, старший лейтенант разведроты наших славных десантных войск, – начал Отец Федор. – Расскажи, каким образом довелось нам встретиться на сей благословенной земле…
– Это ты мне объясни! – Задержанный словно сплевывал слова с губ. – Папаша…
– Объясню, сынок, – согласно кивнул Федор. – Вижу, человек ты крученый, видел жизнь во многих ее проявлениях подлых, от того и напорист сверх меры, и верой в благое не обременен.
– Коли такая душевная беседа, может, и «браслетики» отстегнем? – Жесткое лицо арестанта светилось издевкой и ненавистью.
– А отчего же нет? – Федор подошел к двери, стукнул кулаком в ее обитое жестью полотно.
Тут же явились двое в черной полицейской униформе с сосредоточенными лицами, высокие, статные, мускулатурой и статью от сидящего на стуле десантника не отличающиеся.
Федор молча кивнул на руки арестанта.
Разошлись бесшумно пластиковые оковы, отставной вояка осторожно начал массировать затекшие запястья.
– Твоя? – И тут же в грудь ему ударила здоровенная винтовка, брошенная с порога вошедшим третьим человеком – низеньким, в очках, в сером костюме. Отчего-то в белых перчатках на руках.
– Вы… чего?.. – Арестант всматривался на лежащее у него на коленях громоздкое масляное оружие, трогая недоуменно то крюк затвора, то длинный вороненый ствол. – Вы мне это… чего шьете?
