Гелий Рябов - Сумасшествие лейтенанта Зотова
— Не в МВД, а в… В общем, ладно. Я из… Особого отдела МВД, то есть из КГБ, ясно? Теперь можно, я уж два дня как… изгнан. По возрасту. — Оживился: — У нас ведь знаете как? Подполковник — максимум до сорока пяти, а я уж и перебрал — сорок семь с половиной, так-то вот…
Показала записку, он впился, велела открыть, рот, подвела бор:
— У вас один снизу, два сверху… Сделаем?
— Так вывалится через неделю?
— Нет. Вам я сделаю навсегда.
— А другим?
Другим… Лишь бы дошли до выхода из поликлиники. Я, конечно, не права, но что поделаешь?
— У меня осталось собственных материалов на 20–30 пломб. И столько же старых немецких боров. На Западе такой техникой давно не пользуются… Но если сделать хорошо… У меня стоит такая пломба с 1965 года, мне было всего 15 лет тогда…
— У меня сын исчез… Может, уже… — махнул рукой.
— Ничего себе… — Я вспомнила про «коренников». — Вы считаете, что у нас с вами… одно и то же?
— Не знаю… Вам… — взглянул на часы, — пора, опаздывать нельзя… — Вгляделся пристально, будто видел впервые, и добавил со значением: — Нам… пора, идемте…
— Ладно. Но я вас… долечу.
— Видно будет…
Он здорово собой владеет, этот бывший чекист.
Спустились по лестнице, привычным движением он подал мне пальто.
— О-о…
— Да будет вам… Вы уж совсем нас людьми не считаете…
Сели в трамвай, через пять минут пересели на троллейбус и еще через полчаса вышли на Пушкинской площади. До назначенного времени оставалось шесть минут…
14…И я снова выбираюсь из небытия — нет, мне это кажется, мнится, как и в прошлый раз, — это только сон…
Как и в прошлый раз? Разве он был?
И кровать рядом, какой-то человек постанывает в тяжелом бреду: «Нет-нет, отец… Зоя, Зоенька, я…» Это не Джон…
Джон? Так… Джон… Я не помню, кто это… Не важно, не имеет значения, настанет миг, и я все вспомню, все!
Но откуда такая уверенность, убежденность?
Не знаю… Вон он, уходит по аллее — прямые плечи, шляпа, в руке трость (или зонт — не могу понять), фигура атлета — ну да, он же из спецслужбы… А я был так откровенен с ним, так откровенен, раскрыт…
А если…
И я чувствую, как во мне поднимается бурно, тяжело, непримиримо нечто неведомое… Хватит. Достаточно. Человек служит делу всеобщего воскрешения. От тьмы, подлости, зависти и воинствующего невежества, злобы, ненависти и убийства. Но это все присуще сегодня не им, оттуда…
Как болит голова… Над кронами высоких деревьев плывут черные облака, и солнца совсем не видно, начинается дождь, нужно идти…
Куда… Я не знаю, в голове пусто, она звенит, как парус под ударами ветра…
Стоп. Идти нужно в контору кладбища. Я просто забыл… Я ведь болен, тяжело болен, я знаю, вон на тумбочке поблескивают пузырьки и склянки и пачка порошков — я ведь помню, их упаковывают в тоненькие полупрозрачные пакетики… И это лицо — нет, рожа, с бульдожьими складками щек, маленькими глазками и стоячим воротником генерального кителя послевоенного образца…
Что, брат, хотя какой ты мне брат? — убивал, лишал, ссылал и расправлялся, а теперь лежишь тут и догниваешь, хотя чего там — давно уже сгнил, и соратники твои сгнили, и верховные начальники-палачи — тоже, и скоро-скоро всем вам будет амба, потому как — сколько можно… Налей нам вина, виночерпий, всему приходит конец… Какой-то поэт военных лет, Симонов, что ли? Не помню, я не силен в поэзии…
Рожа — лицо — лик — личность — человек… Не могу уйти от тебя, в тебе — Судьба.
А Джон уже скрылся, исчез, растворился, бедный Джон, они говорят, что ты умер…
Не верю. В этой схватке мы должны победить вдвоем…
Контора, вот она. Вхожу.
— Здравствуйте, мне книги учета за этот год и за прошлый, — кладу на стол удостоверение — еще не сдал, потому что не прошел комиссии, а может, мне объявили об увольнении, а приказ начальника ГУВД еще не подписан? Откуда я знаю… Удостоверение у меня, и я обязан воспользоваться им хотя бы единственный раз праведно…
— Вот, пожалуйста, — смотрит внимательно, глаза прозрачные, мысли нечитаемые, все непроницаемое. — А что, собственно… Может быть, я смогу?
Что это? Обычная их угодливость перед «представителем власти»? Или…
«Или» — это слишком явно прочитывается в его напряженной позе, застывших плечах, он словно пружина капкана, готового захлопнуться.
— Ерунда… Как вас? Валентин Валентинович? Просто Валя? А я… вы же прочитали? Ну и ладно… Мне уголок какой-нибудь, я просмотрю и уйду.
Он подводит меня к пустому столу и предупредительно включает настольную лампу:
— У нас здесь темень египетская. Тьма. Позовите, если что…
Книги толстые, амбарные, хоронят много. Люди должны умирать, увы… Раньше — от старости и болезней, теперь — от тоски… Кипучая — могучая — она способствует, она умеет… Похороны — ее профессия…
Открываю, листаю, сколько миров Божьих сокрылося — исчезло… Иванов — Петров — Сидоров… Сидоров — Петров — Иванов… Читай вперед, читай назад — о Дин получится ответ… Но зачем, Господи…
…Зотовой Люды здесь не хоронили. Ни в 1987-м, ни в 1988-м. И вообще никогда. Этой девочки просто не было. Она не родилась. А кто не родился — не может умереть.
Гениальная мысль.
Но бабка? Она-то была? Или хриплый голос из прошлого века — тоже мое больное воображение?
Кричат ночные птицы за окном…
15…Двери тяжелы, но он толкнул их небрежно, и они легко повернулись; мы вошли, покупателей не много — что покупать, продуктов с каждым днем все меньше и меньше, прилавок слева, прилавок справа, остров колбасы в центре — бывшей, конечно, сейчас он пуст, и крышка ларца наверху, хрусталь, листья из золота, ушедшая жизнь, где ты…
За стеклами винного отдела стерильный блеск, вино, водка, шампанское — это тоже в прошлом…
— Ее здесь нет… — тихо произносит Юрий Петрович, он стоит в двух шагах и напряженно разглядывает зеркальное стекло витрины. Вид у него загадочный, взгляд сосредоточенный, а мне начинает казаться, что от этого его взгляда вот-вот выстроятся в прежние шикарные порядки — почти войсковые — бутылки с яркими этикетками…
— Идите за мной… — Голос за спиной, словно зов преисподней, шарахнулась испуганно — где, кто, ничего не понять, и сразу страшно.
Налево, за угол прилавка, в хлебный отдел метнулась широкая юбка…
Ноги ватные, заставляю себя передвигаться… силой воли? (чем еще?) шаг, еще, быстрее, быстрее, о своем спутнике забыла, главное сейчас — не упустить проклятую ведьму — обманщицу, призрак с могильным голосом. Вот она, старая дура с тонкой девичьей талией и длинными волосами без единого седого, колышется юбка, стой, да остановись ты, сатана…
Она оборачивается…
Боже… Боже ты мой… Это девушка, но ведь этого не может быть… И тем не менее — она идет ко мне. Она все ближе и ближе, и я невольно делаю шаг назад.
— Не бойтесь… — У нее зеленые глаза и волосы — теперь я вижу — с бронзовым отливом. Валькирия… На вид ей не более 20-ти…
— Кто… вы?
— Я звонила вам. Я дважды была у вас. В поликлинике.
— Сидели у меня… в кресле?
— Да.
— Не верю.
— Не важно это… Вашему сыну позвонила я. Здесь нельзя разговаривать, я вам… Вы получите телеграмму. Там будут цифры. По четным дням убавляем «два». По нечетным — прибавляем единицу. Место встречи — в церкви у Третьяковки. Она всегда открыта. Меня не ищите. Я всегда буду подходить сама…
Произнесла — и исчезла, словно провалилась.
Юрий Петрович берет меня под руку, выводит в переулок. Мы идем, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец он говорит:
— Это серьезно. Я не знаю, в чем тут дело, но исчезли люди, столько людей…
— Ваши… тоже?
— Зинаида Сергеевна, вы хотите, чтобы я прочитал вам лекцию из истории своей бывшей конторы? Давайте решим: мы принимаем предложение этой… старушки? — Он улыбается, а я слышу только такое долгожданное «мы»…
— Принимаем.
— Я найду вас. Не бойтесь, теперь появилась надежда.
Уходит. Я долго смотрю ему вслед — он высок, не по возрасту быстр, строен… Красивый…
Впрочем, что это я… Глупо, очень и очень глупо. Не девочка. Но… Может быть, именно поэтому?
16…И я вспомнил (или только почувствовал, ощутил, может быть…), как луч солнца опускался, дробясь, сквозь листву и как светлые пятна расплывались и исчезали, и казалось, что тропинка живет, двигается, единственное живое существо здесь, в царстве мертвых…
— Я люблю все, что связано со смертью… — тихо сказала она. — Ты должен понять: в этом городе-осьминоге, где вместо любви — алчность и злоба, только грядущее существует для нас, только звук последней трубы… — заглянула в глаза и рассмеялась переливчатым звонким смехом. — Страшно? Ну, будет… — Погрустнела: — Мы проиграли эту схватку… На их стороне металл, изощренность, деньги и зависть. Она — главное их оружие, основа. Они всегда заглядывают в замочную скважину, это их принцип — кому и сколько… Мы погибнем, но ведь мы знаем: несмотря ни на что, мы останемся такими, какими нас создал Господь, а не теми, кого они выводят в своих ульях…
