Леонид Влодавец - Приговоренный
— В деревню поеду. У меня дом остался от бабки в Сидоровском районе.
— Значит, проведешь месяц в фамильном замке с привидениями? Романтично! Грибы, ягоды, парное молоко, пьяные мужики… Идиллия!
Николай Михайлович черкнул внизу заявления: «Не возражаю. Редактор отдела Н. Слуев».
Как ни странно, все устроилось наилучшим образом. Главный подписал заявление, бухгалтерия тут же рассчитала отпускные, и ровно в 16. 00 Вера стала свободной как ветер сроком на 24 рабочих дня. На руках было около пятисот тысяч рублей, которые кассирша выдала пятитысячными купюрами: положить в кошелек пузатенькую пачку было приятно. Создавалась иллюзия благополучия и даже богатства, но при этом сразу же ощущался страх — а вдруг отберут, украдут и так далее?
Настроение у Верочки было все-таки не самое лучшее. Да, было приятно сознавать, что в кошельке полмиллиона, хотя цена этим нынешним рублям — полтораста «застойных», может, чуть больше. Хорошо, что завтра можно будет не идти на работу, — постная рожа Николая Михайловича обрыдла до невозможности, а его привычка превращать Верины материалы в нечто неузнаваемое убивала всякое желание трудиться. Прекрасно, что можно будет убраться из этого вонючего, насквозь прогнившего и разваливающегося города. Но надолго ли? Какие-то жалкие четыре недели. А потом надо будет возвращаться. Да и там, на природе, если попадешь в непогоду, затоскуешь…
Господи, да что ж за жизнь такая? Надо ж было родиться в этом Совке хреновом! Какой там Бог-Аллах распоряжался, чтоб это произошло именно здесь, в этом гнусном областном центре?! И больше того, дав однажды отсюда вырваться, заставил сюда вернуться…
Выйдя из редакции, Вера пошла по площади Ленина. В сквере, перед построенным в пятидесятые годы зданием бывшего обкома партии, ныне областной администрации, по-прежнему стоял четырехметровый Ильич, указуя перстом на здание областной прокуратуры, мимо высокой чугунной ограды которого в данный момент проходила Авдеева. На флагштоке реял бело-сине-красный триколор, на фронтоне колосился герб СССР, а на алом, как советский флаг, геральдическом щите у входа гордо расправлял крылья византийско-имперский двуглавый орел с тремя коронами. Триколор на фоне неба смотрелся неважно. Белая и вылинявшая голубая полосы были плохо заметны, а потому казалось, что над бывшим обкомом снова полощется красный флаг, только приспущенный по случаю какого-то траура. У подножия памятника Ленину лежало несколько пожухлых гвоздичек, но Веру и они раздражали.
Нет, неужели ей нельзя было родиться где-нибудь в Швейцарии, на какой-нибудь горной ферме, где коровки и барашки ползают по изумрудной травке, где текут чистые речки и откуда можно быстренько докатить по горному серпантину до Берна, Женевы или Лозанны, выпить настоящего кофе со сливками или съесть мороженое с тертым шоколадом и свежей клубникой в любое время года? Нет, если иметь деньги, то можно и здесь позволить себе швейцарский сыр, немецкую или венгерскую колбаску, свежую клубнику в феврале, не говоря уже о мороженом. Но денег-то нет. И взяться им неоткуда. То, что лежит сейчас в кошельке, — смешная сумма. На них надо еще суметь прожить полтора месяца до первой послеотпускной получки. А вот здесь — Верочка дошла до угла площади, где некий господин Мирзоян содержал казино «Моби Дик», — мальчики-бизнесмены каждый вечер просаживают в рулетку раза в три, а то и в пять больше. И это еще ничто по сравнению с Москвой, там азартные и крутые давно не считают лимон за деньги.
Что там дальше, по этой здешней главной улице, бывшей Советской, ныне Свято-Никольской? «Прим-Банк», «Бланко-Банк», филиалы «Моста», «ЛогоВАЗа», «Империала», «Олби»… «Эксчейнджи», то бишь обменные пункты, на каждом шагу. По-западному отделанные витрины магазинов, где за пару туфель придется отдать около четверти отпускных, а за зимние сапоги — все. Страшно даже заходить, не то что подумать о покупке. Сразу чувствуешь свое полное ничтожество, нищенство, но самое ужасное — безысходность. Да, есть красивое, изящное, элегантное — но оно не для тебя, Верочка. Оно для тех, кому повезло больше. Вот для этой самодовольной финтифлюшки, наверняка глупой и безмозглой, как кукла Барби, но с фигуркой и ножками, которая только что вышла из «шопа» в сопровождении трех бугаев с картонками. Кто она? Хозяйка, любовница, секретутка? Не суть важно. Важно другое: эта длинноногая и пустоголовая «Барби», каков бы ни был ее социальный статус, уже успела сесть в поезд. Возможно, ее скоро выкинут оттуда, из этого мира преуспеяния, из поезда благоденствия, но дура не догадывается об этом в силу общего тупоумия, и потому довольна собой. Сейчас ей доступно многое из того, что умной, образованной и высоконравственной Верочке НИКОГДА не будет доступно. Она сможет носить и туфельки за сто долларов, и сапоги стоимостью в полугодовую зарплату Верочки, и ходить в рестораны, и ездить за границу, любоваться Парижем, Римом, загорать на Коста-дель-Соль или хотя бы на Сланчевом бряге, делать прически у настоящих парикмахеров…
Бугаи усадили «Барби» с коробками на заднее сиденье голубой «Вольво». Иномарка величаво выкатила «на стрежень», ее музыкальный клаксон спел нечто похожее на мотив битловской «Yesterday», «жигулята» и «Запорожцы» шарахнулись в стороны, пропуская заморскую красавицу. Боятся! Поцарапаешь — сто лет не расплатиться. Последнюю жилплощадь заставят продать. Ох уж эти машины, машины, машины — разноцветными поблескивающими шеренгами вдоль тротуаров по обе стороны улицы! Да, пока их еще не так много, как в Москве, но уже густо.
Эх, Москва! Ведь была возможность там остаться. Пять лет проучиться на журфаке МГУ, пять лет бродить по тем улицам, где ходят неприкаянными тысячи холостых москвичей, и зацепиться за земляка-идиота, чтобы вернуться сюда, в трижды клятый родной город. И что ее сюда вернуло? Ностальгия по малой родине? Вот уж нет. Даже приезжать на каникулы в этот серый, облупленный, прокопченный го
род было тошно. Конечно, Москва, если присмотреться, тоже такая же, но там все-таки есть нормальные и даже хорошие театры, концертные залы, выставки, музеи. А здесь что? Областной музыкальный, областной драматический, областной краеведческий… Везде, всюду, из каждой дыры так и лезет провинциализм. А уж печать! Кроссворды, анекдоты с пятишестилетней «бородой», сказки про оборотней и НЛО, перепечатанные из московских изданий того же срока давности, календари огородника и фермера, сводки криминальных сообщений без долгих и въедливых комментариев, пламенные статьи в адрес начальников РЭУ, не подготовившихся к зиме или не там перекопавших улицу, официальные речи областной администрации, утверждающей, что она делает все ради родной области, только вот денег не хватает… Неужели она была такая дура, что поверила, будто можно здесь, в этой непробиваемой провинции, что- то, куда-то и когда-либо сдвинуть с места? Гласность, гласность, ха-ха-ха!
Газет, конечно, в области прибавилось. Но в основном они состояли из уже упоминавшегося набора муры и различались только форматом, ценой, шапками. Подписка дорожала, платить многие тысячи за пустопорожнюю писанину сидящий без зарплаты обыватель не хотел. Поэтому вот уже не первый год прогоревшие газетенки одна за одной закрывались. «Губернские вести», бывший «Ленинский путь», — Верочка его, издеваясь, называла «Губернаторский путь», — держались на плаву благодаря областным дотациям и рекламе. Все чековые инвестиционные фонды, прежде чем смыться, облапошив доверчивую публику, давали в бывшем органе обкома и облисполкома рекламу на четверть или даже на полполосы. Это себя вполне окупало. А газетчики если и не имели с этого златых гор, то по крайней мере зарплату получали вовремя в отличие от основной массы населения.
Демократия, разумеется, соблюдалась. В принципе, конечно, никого ругать официально не запрещалось. Можно было пропечатать жутко суровую статью про какого-нибудь районного начальника или погрозить кулачком в адрес Президента, Госдумы, а также какого-либо иного высшего начальства. Но вот областную власть — главу администрации, облпрокурора или начальника УВД в особенности — затрагивать не следовало. То есть написать о них не возбранялось, но можно было быть на сто процентов уверенной, что материал на полосу не попадет.
Впрочем, от того, что материал попадал на полосу, толку тоже было чуть. То есть попросту никакого. Можно было написать хоть двадцать раз, что в таком-то районе такое-то облеченное властью лицо берет взятки, ворует казенные средства, жульничает с приватизацией и организует наемные убийства, но откликаться на эту публикацию никто не собирался, а меры принимать — тем более. Ни опровержения, ни вызова в суд за клевету не следовало, никакого шумного, на всю область, скандала не устраивалось. И дебатов в областной Думе на эту тему не проводили. Само собой, «разоблаченного» в прессе жулика никто с работы не снимал. Верочка долго не понимала технологию этих операций и лишь в последнее время стала соображать, что, пропуская в свет такие сообщения, редакционное начальство выполняло заказ областного. Видимо, иногда надо было припугнуть князька вассальной территории, чтоб не зарывался и не забывал дань платить. Впрочем, результат мог быть и более неприятный. Верочка знала по области минимум три-четыре случая, когда журналисты, особо настырно копавшиеся в грязи, неожиданно попадали под грузовики, кончали жизнь самоубийством от несчастной любви, умирали от острой сердечной недостаточности или от побоев, нанесенных пьяной компанией подростков. Пуль для них жалели. Это не банкиры, не коммерсанты, с охраной не ходят.
