Владимир Печенкин - Неотвратимость
Но Роза работала не в магазине, а в столовой, где спиртным не торгуют, доступности к выпивке нет.
— Да как вам сказать… — вздыхает заведующая столовой. — Спиртным не торгуем, это строго запрещено. Но по вечерам, когда столовая уже закрыта, очень часто бывает обслуживание разных торжеств. Люди живут теперь денежно, торжествовать научились шикарно, многолюдно, всех гостей квартира не вмещает. Где же развернуться свадьбе, юбилею? Пишут заявки на аренду столовой. На месяцы вперед у нас вечера расписаны, заявлены. А что за свадьба без вина? Что за именины без пития? И так почему-то повелось, что заказчик вечера от щедрот своих обязательно дарит бутылку-дру-гую обслуживающему персоналу. Чтобы тоже выпили за здоровье или там за упокой. Похороны-то справляют тоже с размахом.
Что верно, то верно, завелся такой тороватый старокупеческий обычай. И каждый жених или юбиляр каким-то образом наслышан о неписаном обычае и не желает прослыть «куркулем», «жмотом». Бывает, что иной усопший, чьи поминки справляют в столовой, и умер-то от «злоупотребления», и родня его в принципе очень против пьянства, однако в знак благодарности за обслуживание дарит официанткам и поварихам вино — дарит шанс спиться тоже. Вот ведь какие каверзы проделывает с нами нынешнее благосостояние.
Роза Гарифуллина, все говорят, безотказной была работницей. Сколько званых вечеров она обслуживала, сколько приняла «в дар» вина… Да и как откажешься — обидишь щедрого человека. А коль приняла, так не в магазин же тащить обратно… Оправдать саму себя легко: «с устатку». Вечерняя бутылка сильнее дневной воспитательной работы профсоюза и администрации. Она, воспитательная работа, может, и полезна, да кто ее любит… А водка, конечно, жидкость вредная, но помогает забыть дневные неприятности.
Розу отстранили от обслуживания званых вечеров — не помогло. Убеждали, предупреждали — безуспешно. Ее уволили. Из семьи сама ушла, ей надоела нервотрепка, постоянное чувство вины.
Инспектору гороно Рухлинскому ничего не оставалось, как поддержать иск Ханифа Гарифуллина.
Лишение родительских прав — крайняя мера. Последнее средство спасти ребенка, когда не осталось надежды спасти взрослых.
В большинстве случаев суд вынужден лишать прав женщину, мать — «неблагополучные» отцы исчезают из семьи «по собственному желанию», от отцовских прав отрекаются добровольно, только алименты платят порой принудительно.
Но «неблагополучные» матери, едва дойдет до суда, всеми средствами — рыданиями, обещаниями, ложью — стремятся сохранить детей при себе: давно махнув рукой на обязанности, они не желают упускать многие права, предоставленные государством матери и ребенку.
На этот раз дело выглядело несколько необычно. Во-первых, лишения родительских прав требовал муж. В этом отношении дочерям «повезло», если можно говорить о везении при крушении семьи: девочки оставались с отцом, в отчем доме, из которого мама и так уже ушла.
Во-вторых, все свидетели, все единодушно давали показания в пользу истца, Ханифа Гарифуллина. Защищали Розу только две ее сестры, и то скорее из чувства родства, чем справедливости.
Акт инспектора гороно, характеристики с прежней и новой работы Розы тоже репутацию ее не украшали. Словом, все материалы подтверждали: муж прав в своих претензиях.
Но суд разбирался не в распрях мужа и жены, этим займется, если Гарифуллины сочтут нужным, другой суд — при бракоразводном процессе. А сейчас самое основное — что лучше для детей: мама, хоть и пьющая, или совсем без мамы? Больной этот вопрос не решить без самих девочек, как ни жаль их тревожить судебным расспросом.
Старшая дочь в ее семнадцать лет судит высшей мерой:
— Лучше обойдемся без матери, или пусть другая женщина матерью нам будет, чем так жить, как мы жили…
Суровые слова. А в глазах девушки копятся слезинки, вздрагивают губы — от обиды или от жалости к маме?
В зале тишина. Соседи, свидетели, в большинстве женщины, знают, что не от черствости родилось это отречение — от жажды покоя в доме. Вздыхают женщины, комкают платочки…
Спросили младшую, тринадцатилетнюю школьницу. В тишине зала еле слышен тонкий голосок:
— Мама меня не любит…
И — все. Девочка стояла и плакала. Не обвиняла, не упрекала маму. Только горечь, боль, несчастье: «Мама меня не любит…»
Плачут женщины в зале. Повлажнели глаза у заседателей. И сама Людмила Никифоровна, невозмутимая на процессах судья Руденко, с трудом отрывает взгляд от тонкой папки «дела».
Только один человек в зале хранит хладнокровие — ответчица Роза Гарифуллина. Все такая же аккуратная, чистенькая женщина, непохожая на виноватую, смотрела, слушала, отвечала на вопросы, подавала реплики, словно все это ее не очень-то касалось.
Квартира? Не нужна ей квартира. Дочери? Не хотят — как хотят, пусть с отцом живут. Но ей, Розе, пусть тогда отдадут автомашину. Люди в зале возмутились такой меной: дочерей — на машину! А она ничего постыдного в том не находила и все настаивала: отдайте машину, и никаких претензий больше не будет.
Такое ее поведение казалось странным, противоестественным: в конце концов не так уж и давно сделалась Роза рабыней выпивки, даже вот опрятность сохранила пока. Женщина в вполне приличной форме — когда успела утратить духовное содержание? Видно, не напрасно предупреждают врачи: женский алкоголизм протекает более злокачественно, чем мужской.
Суд лишил Розу родительских прав. А машину ей так и не «присудили». И это наконец вывело ее из состояния равнодушия, Роза обиделась, пообещала, уходя, что будет жаловаться «выше». Она ушла, не взглянув на мужа, на дочерей. Ушла, так и не поняв, что потеряла все, что наполняет смыслом жизнь женщины, и как она несчастна теперь.
А судье Людмиле Никифоровне Руденко плохо спалось в ту ночь, все помнились и жгли горькие слова девочки: «Мама меня не любит…»
Тринадцать полушубков
Зима выдалась не очень снежная, поэтому на городские площади снег привозили откуда-то на самосвалах, и молодые парни, наверное, студенты-художники, деловито командовали шоферам и бульдозеристам, куда снег сваливать, куда подгребать. Кое-где эти «дед-морозы скульпторы» уже воздвигали ледяные башни, вылепливали добродушных зверюшек. Ребятня азартно помогала им. Расторопные домоуправляющие устанавливали во дворах елки, в городские «производственные» запахи вливался тонкий смолистый лесной аромат, напоминая людям; до Нового года остались считанные деньки. И люди торопились, готовились.
В большом микрорайоне, примыкающем к сортировочной станции Смычка, подготовка к празднику шла полным ходом. Экономисты 18-й дистанции пути подсчитывали итоги уходящего года: прибылей в полтора раза больше, чем планировалось, сэкономлено эксплуатационных средств 6000 рублей, балльная оценка работы — стопроцентная. Довольны путейцы, хорошо с такими показателями встречать новогодие.
Молодежь 18-й дистанции решила отметить Новый год в Доме культуры имени Гагарина. Активисты составляли программу «Комсомольского огонька», участники самодеятельности репетировали праздничное выступление.
Для молодежного вечера требовались кое-какие расходы, и комсомольцы вышли на субботник по очистке путей — вот и деньги есть!
На ледяном корте микрорайона шли тренировки: юные хоккеисты готовились к состязаниям на приз «Золотая шайба».
Ребята из 70-го профтехучилища собирались устроить вечер у себя в общежитии. У них свой эстрадный ансамбль, будут танцы, конкурсы, сольные номера.
Драмкружковцы Дома культуры готовили пьесу «Приключения Снегурочки под Новый год»: глупый и зловредный волк — его играет десятиклассник Сережа Карлышев — все время пытается кого-нибудь обидеть, испортить праздничную радость, но сам попадает впросак. Худо приходится злому волку.
Если бы только в пьесах существовали злые и глупые волки!..
Декабрьская ночь убаюкивает кварталы микрорайона, и снежные башни на площадях, и не украшенные еще елочки во дворах. Давно погасли окна, спят улицы, отдыхают. Только от железнодорожных путей доносится лязг буферов, перестуки вагонных колес, по-ночному хрипловатые, сдержанные команды диспетчера из динамиков. Звезд не видно, серое небо роняет редкий снег. Два часа ночи.
Из подъезда пятиэтажного дома на улице Красных зорь появились три темные фигуры — в тишине чуть слышно скрипнула дверь, резко звякнуло о стену пустое ведро… Шепот с истерической хрипотцой:
— Тихо, т-ты!
Три темных пятна проплыли вдоль серой стены.
На улице светлее, чем во дворе, но так же безлюдно. Погода стояла по уральским широтам теплая, снег под ногами не скрипел, глушил шаги. Шли быстро, и через четверть часа проникли на просторный двор металлобазы. Никто не задержал в широких воротах: то ли сторож погреться ушел, то ли вовсе его не было. Три тени помаячили возле серебристой цистерны, в ведре заплескалась струя солярки. Вышли из ворот так же беспрепятственно, как и вошли. Напрямик, пересекая дворы и улицы, торопливым шакальим шажком двинулись туда, где стучала колесами, лязгала буферами, трудилась бессонная станция Смычка.
