Павел Астахов - Квартира
Кныш пошатнулся, но это был не последний удар.
— Ваши депозиты долгосрочные, на пять и десять лет, — пунктуально пояснял следователь. — Досрочное расторжение по ним не предполагается — так указал банк в своем ходатайстве о вашем аресте. И если выяснится, что вы участвовали, хотя бы косвенно, в отмывании денег, то все они уйдут в доход организации по борьбе с отмыванием денег и легализацией преступно нажитых средств.
«Грабители…» — подумал Кныш, и следователь словно услышал эту мысль.
— Это законная практика. А что касается долга, то я могу вам объяснить. У вас не расходы критические! А совсем наоборот. Доходы!
Полицейский сделал знак ребятам в форме, и те прошли по дому, осматривая обстановку и видимые предметы.
— Как это? Какие еще доходы?! — закричал сорвавшимся голосом Кныш; он за минувшую неделю не имел ни единого поступления средств.
— Обыкновенные. Вы в течение нескольких часов получили переводы от разных лиц. Из разных городов и даже стран, — терпеливо растолковывал следователь, — но в основном из России, насколько объяснили представители банка в суде.
Глаза Кныша расширились от ужаса и непонимания, лицо его посинело, а затем побагровело.
— Кто? Сколько? Откуда? — захрипел он.
— Разные лица. Всего вы получили… — Следователь опустил глаза в свою бумажку и прочитал: — Два миллиона триста пятьдесят две тысячи восемьсот одиннадцать переводов, — он повернул документ к задержанному, и Кныш отчетливо увидел длинный ряд цифр: «2 352 811,00». Полицейский повернул бумагу к себе и как ни в чем не бывало продолжил:
— За каждый перевод банк, согласно заключенному договору на обслуживание личного счета, взимает комиссию в сто франков. Это условия договора, которые вы должны исполнять. Обязаны! — подчеркнул полицейский.
Кныш лихорадочно соображал. Да, такие условия были. Ему предложили: либо процент от перевода, либо фиксированная сумма в сто франков. Что такое сто швейцарских франков? Обед без вина и коньяка на дежестив. Он, естественно, принял условия о фиксированной сумме. Тем более платежей меньше нескольких сотен тысяч у него никогда и не было. Сто франков были невидимой песчинкой…
«А что же случилось с поступлениями?» — озарило его. Ведь эти 2 миллиона 352 тысячи 811 денежных переводов должны были к нему поступить! И где эти деньги? Их должно быть много! Очень много!
— А как же эти переводы? — тяжело дыша от зажатых рук и сдавленных боков, спросил Кныш. — Где деньги? Сколько их? Почему вы про них молчите?
— Хм. Деньги пришли. Их и впрямь много. Если считать на раппены. Аж по три раппена каждый перевод, — старший усмехнулся, и ему вторили все полицейские.
Кныш обвел их непонимающим взглядом; он впервые услышал это слово.
— Какие еще раппены? Что за спагетти? Это сколько?
Конвоиры засмеялись в голос, и это совсем уже взбесило сенатора:
— Отвечайте! Я не понимаю! Какие раммены-раттены? Что это? Сто? Тысяча?
Следователь подал знак, и полицейские умолкли.
— Раппен — это, по-нашему, один сантим. Сто раппенов равны одному франку.
«Три раппена — ровно десять рублей! — мгновенно пересчитал сумму перевода Кныш. — Они что — издеваются? Кто в наше время такие переводы шлет?»
Но полицейский свою «лекцию» еще не закончил:
— Так что с вас еще и за конвертацию по сто франков, но эту претензию банк еще не сформировал. Получите в понедельник. Сами же договор подписывали.
Кныш залился густой краской и закрыл глаза. За каждый перевод в 10 рублей с него уже взяли порядка 100 долларов, а в понедельник, когда банковские клерки сформируют претензию по конвертации, возьмут еще столько же…
Так его не грабили никогда…
Горби
Собственно, опровергнуть Михаила Сергеевича было невозможно. Артему доводилось вникать в нюансы западных юридической и экономической систем, и он хорошо знал, насколько эти системы холодны и жестоки, а главное, насколько хорошо они заточены под сохранение стабильно доминантного положения Запада.
— С каждым днем они все сильнее, — разгоряченно жестикулировал Горбачев. — Сотни лет выстраивают свою пирамиду власти. Пойми, если все у всех будет, то они сгинут. Им у нас нужна нестабильность. А квартира — это островок благополучия. Жилье — от слова «Жизнь»! Ты видел, чтобы мышь, ласточка, медведь, наконец, стояли в очереди на квартиру? — неожиданно спросил последний президент Союза.
Артем усмехнулся:
— Конечно, нет. Это даже забавно представить. Управдом Волк выдает справки, а префект Лев подписывает смотровые ордера.
— О! То-то и оно. А человека заставляют стоять в очереди. Унижают. Я сам прошел эти коридорные системы и общагу, — президент помрачнел, — ничего хорошего. Потому и решил, дал слово бороться. Как стал руководителем Политбюро, сразу вопрос заострил. Товарищи поддержали.
Артем превратился в слух.
— Но страна не выдержала натиска западного капитала. Они сразу цену опустили на нефть. Помнишь? Восемь долларов! Это же меньше навоза. Удобрение в полях дороже! Не выдержали мы. Пришлось идти на компромиссы. А как иначе? Или страну потерять, или перемирие. Мы дали свободу Восточной Европе, но сохранили Россию. Наш общий дом не потеряли. А это уже много!
— Но все-таки Союз распался, — осторожно напомнил адвокат.
— Конечно. Факт. Плохо это? Или хорошо? Нет ответа. Помнишь, как шутили злые языки по поводу счастья?
— Многое говорили, — уклонился от точного ответа Артем. Он этой шутки не знал.
— А я напомню. Что такое счастье? Знаешь?
— Когда тебя понимают, когда тебе отвечают взаимностью. Иметь любимую работу и дружную семью… — перечислял Павлов известные ему аспекты счастливой жизни.
— Все верно, — замахал руками первый советский президент, — но говорили иначе: счастье — это жить в Советском Союзе. Во как говорили. А что такое несчастье? — лукаво прищурился он.
— Жить в Америке? — попытался угадать адвокат.
— Ха-ха. Несчастье — это иметь такое счастье! Вот как. Ха-ха-ха, — развеселился своей шутке Генеральный секретарь и тут же серьезно добавил: — А Союз не распался. Развалили его. Кто? Сам знаешь. Но не все. Многое еще до сих пор закрыто. Нельзя всего рассказать. Иначе — катастрофа. Я первый предложил открыть архивы. Допустить людей к тайнам. Пусть они решают…
Этой детали Артем не знал, и все-таки в этот момент архивы интересовали его меньше, чем жилье.
— Понятно. А что же произойдет, по-вашему, если у всех будут квартиры? В чем такая опасность?
— Ага. Не понимаешь снова? Те, кто живет в достатке — а у нас главный достаток — квартира, дом, — так вот, они политически не активны. Пассивные граждане. Все есть. Квартира, дом, семья. Ничего не надо. Зачем голосовать? Зачем выбирать? Чего желать-то еще? Все есть. Это — страшно. Кому? Власти. Она боится обеспеченного человека. С квартирой и домом. Уверенного в будущем…
Артем кивнул: то, что любой власти удобнее напуганный, жмущийся к ее коленям человечек, он понимал. И Горбачев, видя, что его мысль воспринята, воодушевился.
— Коммунизм начался с того, чтобы всех лишить квартир. Колхозы — общее жилье. Коммуны — общий дом. За семьдесят лет не построили квартир на всех. Факт? Так! Почему? Потому что нельзя! А мы решили изменить. Построить. Дать! Но нам не дали. И не дадут. Никому.
Это прозвучало столь грустно, что Артем подумал: этот действительно великий человек наверняка бесконечно устал — и от политики, и от людей.
— Значит, все бессмысленно? Бороться невозможно? Или есть шанс? А? — пытался он растормошить Горбачева.
— Ничто не бессмысленно. Все имеет свой смысл. И квартирный вопрос. Острый, но главный! Потому что квартира, сам понимаешь, больше, чем жилье. Тут Конституция нам не все говорит про права. В жизни за любое право надо бороться. И мы еще поборемся. Так, Артемий Андреевич?
Горбачев неожиданно встал, выпрямился, поправил очки, застегнул мягкий пиджак и протянул ему руку:
— Прощай, Павлов. Держись. Нужное дело делаешь. Борись! Всего наилучшего.
— Вы тоже, Михаил Сергеевич, — принял рукопожатие Артем. — Спасибо! До свидания. Надеюсь, что встретимся и победим!
Бывший генсек грустно взглянул на Павлова и, отводя глаза, пробормотал:
— Если доживу.
Электрошок
— Парни, уводите, — махнул следователь улыбающимся, все понимающим конвоирам.
Кныш налился тугой ненавистью:
— Смеетесь?! Гады!!!
Он вдруг весь вытянулся и превратился в жесткий несгибаемый кол. Охранники попытались его прижать и не смогли. Кныш применил редкий прием техники «кунг-фу». Застыл, выпрямился и тут же скрутился, как пружина. Охранники отлетели в стороны. Он кувыркнулся впереди в одно мгновение оказался у двери.
Морозный воздух ударил в лицо, издалека неслась песенка про новогоднюю елочку и оленей Санта-Клауса, а Кныш думал об одном: бежать, чтобы отомстить!
