Владимир Савенков - Живой товар: Москва — Лос-Анжелес
— Откуда что берется? — целовала Елена Андрея под утро. — Как съездишь в Америку, так пусть не десять, но пять лет сбрасываешь уж точно.
— Четыре поездки, двадцать лет долой, — посчитал Андрей. — Пацан! С кем ты связалась, Ленка?
— Не волнуйся. Приезжаешь — словно после ванны молодости, но потом стареешь здесь за год, как при нормальной жизни состарился бы за три.
— Но к тебе это не относится, — сказал Андрей.
— Через десять лет, когда мои дочечки вырастут, мне будет тридцать пять, сказала Елена. — Баба ягодка опять, — усмехнулась она. — Как ты думаешь, мы продержимся вместе так долго?
Снова она за свое, с грустью отметил Растопчин. Если загробный мир не существует, если посмертного наказания за грехи не последует, то к чему делать людям добро в ущерб себе?
— Через три часа тебе вставать, — напомнил Андрей.
— Не думай обо мне, — прошептала Елена, — не сдерживай себя, не смотри на часы, родной.
Глаза у нее слипаются, удивлялся Растопчин, веки она уже не в силах приподнять, спать хочет смертельно, а твердит упрямо: «не думай…» Жертва за жертвой. Зачем? Или нет, на то и жертва, бескорыстная жертва, чтобы нельзя было к ней подступиться с таким вот «зачем?» Любит, что ли?
Он был намеренно груб с ней, но она боролась не с ним, а обволакивающим ее сном. Рассветало. Андрей оставил Елену в покое, он чувствовал нечто вроде «угрызений совести». В детстве Растопчин много читал о людях, жаждущих не то чтобы посмертной славы, но долгой и доброй памяти о себе. С верой в такую память шли на смерть и герои, и девочки, обжегшиеся на первой любви — ты еще вспомнишь меня, неприметную, локти будешь кусать, да меня не вернуть… Даже самая теплая память не согреет могильные кости, подумал Растоичин. К чему тогда жертвовать собой? Одно дело — подарки, пусть даже роскошные, другое — до конца дней своих тянуть на горбу семью из четырех человек. Никаких угрызений, решил Андрей. Коготок увяз — всей птичке пропасть. А мне летать охота, зевнул он и потянулся к стакану. Да, я — толстокожий безнравственный тип, который и шагу не ступит, если не ущучит выгоду, подзуживал Растопчин свою совесть, и что с того? Растопчин прислушался. Было тихо. Пиво что-то проурчало в животе и тут же смолкло. Елена спала, подложив под голову не подушку, а скомканный край пододеяльника. Право, ты не в обиде на меня, душа моя, пробормотал Андрей — ни одной стрункой души не откликнулась. Безнравственный так безнравственный. Действительно, что с того? Под окном прошел ранний трамвай. Возле шторы дрогнул воздух. Жизнь входила в привычную колею. На бронзе карниза проступали пятна засохшей известки. В широкое кресло были свалены подарки Растопчина Елене, ее девочкам и родителям — рубашки, платье, игрушки, свитер, плэйеры, банки с растворимыми чаем и кофе, дисковый проигрыватель, колготки, разные мелочи. Наконец-то Растопчин понял, что приехал домой. Лживый и полупьяный, толстокожий или не очень — не суть важно, он — дома. Андрей переложил голову Елены на подушку, подзавел будильник и неожиданно для себя расстроился из-за того, что не выучил за целую жизнь ни одной молитвы, даже самой коротенькой.
4
Следующие два месяца Андрей крутился, как белка в колесе — наверстывал упущенное в проектном институте и помогал шефу обеспечить мастерскую выгодным фронтом работ на обозримое (увы, лишь ближайшее) будущее, отсиживал часы на заседаниях Правления Союза архитекторов и в комиссии по содействию творческой молодежи, вел семинары у студентов, принимал на Семеновском валу друзей-приятелей и сам наносил визиты добрым людям, направо и налево раздаривая сувениры и восстанавливая нужные связи, оформлял визу в США и выкупал билет, доставал продукты и лекарства дочерям Елены, продавал ту электронику, без которой мог теперь обойтись, мотался по библиотекам, фондам и архивам, собирая материал для задуманной книги с условным названием «Русский загородный дом 19–20 в. в.», набрасывал вместе с фотографом план натурных съемок (в книге предполагался и большой иллюстративный материал, включающий архивные рисунки и фотографии и новые слайды), платил вперед за коммунальные услуги и телефон, врезал в дверь квартиры супернадежный замок, запасался впрок бензином для машины, оформлял подписку на газеты и журналы — все пытался успеть до наступления зимы.
Он взял билет в Нью-Йорк на шестнадцатое декабря, созвонился с Бартом и попросил его заказать билет из Нью-Йорка в Лос-Анжелес — чем раньше сделан заказ, тем меньше платишь. В ЮСИЭСБИ Растопчина ждали по окончании каникул, в начале января, но Андрей летел «с запасом», намереваясь провести предпраздничные дни в Галите у Барта, а само Рождество встретить вместе с ним, а возможно и вместе с Пэм, в Лас-Вегасе, или, еще лучше, высоко в горах, в Эльдорадо, на Тахо среди роскошных сосен, снега и казино. Финансовую часть путешествия Барт, в основном, брал на себя (аренда коттеджа и ресторан в рождественскую ночь). Проблема могла возникнуть из-за погоды — гололед, снежные за носы, метель в иные дни намертво сковывали движение на горных дорогах.
В материальном плане очередной вояж в Америку должен был принести Андрею одни убытки. Гонорар за те восемь лекций, что Растопчин готовился читать в ЮСИЭСБИ, не покрывал и двух третей расходов на поездку, однако, жить Растопчину предстояло у друзей в Галите (кстати, рядом с Университетом), а, следовательно, стол, дом и автомобиль доставались ему на время пребывания в Калифорнии практически бесплатно. Безусловно, стоило идти на значительные расходы и лететь в Калифорнию поскольку, в случае удачи — то есть успеха у студентов, профессор ЮСИЭСБИ вполне мог оказать Андрею любезность и составить ему протекцию в другом Университете или колледже. Кроме того, Андрей хотел начать поиск издателя своего «Загородного русского дома».
Да, жить в России стало невыносимо. Постсовковые нравы и быт ругали все, и бывшие правые, и бывшие левые, вольно или невольно противопоставляя загаженным обломкам славянской цивилизации ухоженый цветник современного Запада. Один из центральных постулатов повальной московской поведенческой моды гласил: есть шанс выехать на Запад — кровь из носа, используй этот шанс. Признание какого-нибудь оригинала в том, что его за границу не тянет и только поэтому он туда не спешит, в приличной компании сочли бы за дурной тон. Растопчин и не признавался никому, даже Елене. Сам себя, однако, не обманывал, знал прекрасно, что снова будет чувствовать себя в Америке немножко «не в своей тарелке», всякий раз, садясь в самолет до Нью-Йорка, он перебарывал извечную русскую, взлелеянную еще Емелей на печи, лень, рядился в чужой ритм, чужой темперамент, чужой оптимизм.
Честно говоря, с гораздо большим удовольствием Андрей помчался бы сейчас в Москву своей юности, тогда он оды был готов слагать ступенькам лестницы, ведущей к весенней реке, стотысячной чаше стадиона, где выигрывал «Спартак», Ленинградскому и Курскому вокзалам, последнему троллейбусу, ненаглядной Полянке, переулкам и бульварам Садового кольца, эскалатору метро, подарившему образ любимой, тихим поленовским дворикам Таганки. Той Москве, конечно, не доставало политических свобод. В той жизни царил враг рода человеческого КГБ. Дьявол опознан, и все бы хорошо, когда бы зло стала враждебной человеку вся истерично-кондовая, с маникюром на когтях, базарная российская жизнь.
В первых числах декабря Растопчин покончил, в основном, с делами и позволил себе маленькую передышку — принял приглашение давнего товарища (учились на одном курсе) Баскакова, архитектора из Ялты, навестить его бывшего, сокурсника, подегустировать южнобережные вина и заодно познакомиться («мельком глянешь, и я буду уже тебе благодарен») с эскизами виллы — «модерн», которые Баскаков вымучивал для одного из крымско-турецких СП. Как художник Баскаков в свою звезду не верил, но земные дела проворачивать умел. Надежда была на то, что щедрый на идеи позер Растопчин, расслабившись на отдыхе и захмелев, не просто оценит эскизы, но войдет в творческий раж и, красуясь перед «жалким бездарным провинициалом», коснется всего спектра проблем, интересующих ялтинца — от привязки виллы к местности до стиля и цветовой гаммы интерьера. Андрей отправился в Крым.
Черное море штормило. Прибой аритмично, словно он страдал одышкой, ворочал тяжелую гальку. В прогалинах низких туч, желто-серых и рыхлых, как старый грязный снег, ледяно сквозила колодезная голубизна декабрьского неба. Ветер охотился за балконными, дверями Но с видимым удовольствием бил и мелкую дичь стекла в форточках, оставленных без присмотра. Его порывы гасли в густой и грубой хвое могучих кипарисов массандровского парка. Чайки барражировали вдоль окон верхних этажей гостиницы, зависали над перилами балконов, высматривали хлеб в мозаике осколков. Сквозь близкую паутину осыпавшегося горного леса просвечивали теплые пятна глинистых откосов и древнее серебро отвесных скал. К запаху сосен примешивался запах шторма, брызги летели к самому небу — над зимним молом появлялось видение огромного куста цветущей белой сирени, а через мгновение мутные потоки вновь водопадами устремлялись с бетона прочь, кромка пляжа круто уходила вниз, в пену грохочущего вала, море опять отступало, обнажая каменистое дно, полное вспыхивающих и тающих искр, темные скользкие травы, что, вытягиваясь, тянулись во след за умирающей волной, и песчаные проплешины с родинками мхов. От морских глубин, от волны и пустынного берега, сплошь заваленного мокрыми водорослями, тенями рваных облаков, солнцем и насквозь просоленными кусками дерева, веяло добрыми старыми временами и покоем. Растопчин был счастлив от того, что переселился из дома Баскаковых в гостиницу. Это не потребовало никаких усилий, половина номеров оказалась незанятой. Никто не тревожил Андрея, никто, кроме шефа в проектном институте и секретарши из Союза, не ведал, где находится Андрей. Поэтому Растопчина крайне удивил междугородный звонок, раздавшийся у него в номере ранним декабрьским утром.
