Виктория Платова - Любовники в заснеженном саду
— Закрой дверь с той стороны! — проорала мне Динка, с трудом отрываясь от своего случайного любовника.
Тогда она еще стеснялась меня, это потом ей стало на все наплевать.
— Что?..
Кажется, я даже этого дурацкого вопроса не задала, я видела только крепкие юношеские, подло трясущиеся ягодицы и Динкину взмокшую челку. То ли от только что закончившегося выступления, то ли…
— Закрой дверь с той стороны!..
Я послушно прикрыла дверь и отошла от нее на безопасное расстояние: как будто парень мог задеть меня, как будто Динка могла задеть… Вот тогда-то мне и захотелось спать. Да так, что справиться с этим детским сладким желанием не представлялось никакой возможности. Я опустилась по стене, села, сложив ноги по-турецки, как это обычно делала Динка, и прикрыла налившиеся свинцом веки. Никаких мыслей в голове, никаких, только слипшаяся Динкина челка…
Я хорошо помню… Я хорошо помню, что очнулась только тогда, когда кто-то настойчиво потрепал меня за плечо.
Алекс.
Еще не умерший Алекс в своем вечном вытянутом свитере сидел против меня.
— Что случилось? — спросил он. — Почему ты здесь?
Действительно, почему я здесь? В чужом городе, каких сотни; в чужом дворце спорта, каких тысячи; в чужом коридоре, каких десятки тысяч; на чужом, не очень чистом полу, каких миллионы… На чужом, не очень чистом полу, каких миллионы, сидит звезда — каких раз и обчелся… Хорошенький сюжет для бульварной прессы, ничего не скажешь…
— Эй, почему ты здесь?
— Нипочему, — огрызнулась я. — Сам спроси у этой твари…
— Да что случилось, в конце-концов?!
О-о, только Алекс, несчастный, измотанный болезнью Алекс принимал наши с Динкой контры близко к сердцу. Ленчика и Виксан это забавляло, не более, они считали, что так и не обузданная ненависть придает пикантность нашему скандальному дуэту. И не дает разжижаться тягучей, черной, как мазут, застоявшейся крови.
— Давай… Иди к ней, иди… Проведай нашу дорогую Диночку…
Алекс пожал плечами, отлепился от меня и направился к гримерке. Только бы тебе не пришло в голову постучать, подумала я совершенно безнадежно: Алекс всегда был удручающе корректен… Вот и сейчас он аккуратно стукнул в легкую фанеру костяшками пальцев и едва не получил по лбу распахнувшейся дверью. Кобелек, оперативно выудивший свое, выполз из гримерки. На лице его — тупом лице с тупым носом, тупыми скулами и тупым подбородком — застыло выражение удовольствия и растерянности. И оскорбленной в своих лучших чувствах похоти. Потом я видела много таких лиц, самых разных, но это выражение — оскорбленной в своих лучших чувствах похоти — всегда оставалось неизменным.
Вот хрень!
Тогда Алекс настучал о происшедшем Ленчику: интеллигентно, робко, с застенчивым придыханием, почти с пиететом. А Ленчик настучал по куполу Динке — уже без всякого пиетета. В присутствии Виксана и меня, что было совсем уж унизительно.
— Если ты еще раз позволишь себе такой левый номер, тварь живородящая, — сказал он Динке в своей обычной манере, — если ты только позволишь себе его… Я тебя урою… Я тебя через взвод солдат пропущу.
— Где взвод? — в своей обычной манере огрызнулась Динка. — Подать сюда взвод!
И Ленчик тотчас же съездил ей по физиономии — в своей обычной манере.
— Это тебе от командира взвода, дорогуша. Учти, будешь козлить, я тебя заставлю кровью харкать. Я тебе все твои трубы перевяжу к чертовой матери…
— Пусть антисексин принимает, — посоветовала флегматичная Виксан. — Купи ей антисексин.
— Пошли вы к черту, — огрызнулась Динка. — Сами принимайте, уроды… Видеть вас больше не могу… А ее больше всех… Не могу…
«Ее» — означало меня. Гнусную короткохвостую овцу, с которой Динка была вынуждена сосаться на каждом концерте: втыкаться в ненавистные губешки, изображая глубокий и влажный поцелуй.
— А уж как я тебя терпеть не могу… — вставила я в своей обычной манере. — Уж как я… Тут не то что антисексин — цианистый калий не поможет…
— Да заткнитесь вы обе, тупицы гребаные! — Интересно, сколько раз Ленчик говорил нам это? — Заткнитесь! Значит, так, Дина. Ты прекращаешь свои… м-м-м… шалости. Хотя бы на гастролях… Дома — делай что хочешь… Но на гастролях — никаких леваков. И если я еще раз узнаю об этом… Я шкуру с тебя спущу… В самом прямом смысле. А требуху сдам в анатомический театр, пускай студенты с тобой развлекаются…
— Не гони… — поморщилась Динка. — Какой в задницу анатомический театр? Да если с моей головы хоть волос упадет, тебя фаны растерзают. Без масла слопают…
Ленчик запрокинул подбородок и дробно, по-женски рассмеялся. Господи, как же я любила его в такие минуты! Как же я его любила! И за миг торжества, которого вполне хватало, чтобы размазать Динку по стене, была готова простить ему все.
— Ох, как ты ошибаешься, дорогуша! Ох, как ты ошибаешься! А все потому, что ты клиническая дура. Вместо того чтобы по мужским ширинкам шляться, умные книжки почитала бы…
— Это какие же?
— Да хоть какие… Да хоть про психологию восприятия, если не в лом.
— Влом, — выдохнула Динка. — Ты мне так расскажи. Своими словами…
— И не подумаю… А вот то, что о тебе забудут через три дня после того, как ты перестанешь открывать на сцене свой поганый рот, — это я и без книжек знаю.
— А с чего бы это мне перестать открывать на сцене свой поганый рот? Я еще попою. — Теперь Динкин голос не был таким злобно-победительным.
— Петь ты будешь ровно столько, сколько тебе отпущено. Мной. И ни днем больше. — Он специально заводил нашу неистовую Динку, Ленчик. Он делал это бесчисленное количество раз, и каждый раз Динка попадалась на крючок.
— Пошел ты…
— Пойдешь ты. И опять же, только тогда, когда я тебе об этом скажу…
— Да я завтра от тебя уйду…
— Контракт… — Ленчик прибегал к кнуту нашего с Динкой контракта с видимым удовольствием: ему нравилось хлестать малолетку по зарвавшейся спине. Очень нравилось. — Контракт. А контракт — он почище удавки будет. И колумбийский галстук тоже отдыхает… Знаешь, что такое колумбийский галстук?..
О колумбийском галстуке хорошо знала я, колумбийский галстук наряду с гильотиной, папильотками и девятью способами хранения марочного коньяка входил в Виксанов список достижений цивилизации. Колумбийский галстук, любимое развлечение подручных наркобаронов, перерезанное от уха до уха горло и выпущенный через него на волю мертвый язык… Наш с Ленчиком контракт и вправду отдаленно напоминал колумбийский галстук: на волю мы могли вырваться, только двинув кони. Склеив ласты, дав дуба, сыграв в ящик. Динка даже специально завела интрижку с одним известным питерским адвокатом по фамилии Лауферман, престарелым, засыпанным перхотью любителем Лолит. Адвокат за свои услуги ломил страшную, по-еврейски непроизносимую вслух цену, Динке же он не стоил ничего: так, пара слюнявых поцелуйчиков, пара немощных фрикций и целый поток белесых цитат из серебряного века, благополучно заменивших оргазм. Впрочем, Динкина подростковая, с легким пушком на икрах самоотверженность так и не была награждена — ознакомившись с контрактом, Лауферман только руками развел:
— Вы попали, девочки… Вы попали… — сказал он, не сводя с Динки подернутых пленкой предпенсионного вожделения глаз. — Это не контракт, это — кабала. Рабство в классическом варианте. Очень грамотно состряпано… Не подкопаться… Даже я бессилен… Кстати, кто составлял сии тексты?
— Кто? Дед Пихто! — огрызнулась Динка.
Лауферман, на халяву получивший порцию рагу из Лолиты, не обиделся. И даже позволил себе улыбнуться:
— Нельзя подписывать такие бумаги без адвоката… Хорошего адвоката… Когда эти галеры закончатся… Если они закончатся… милости прошу ко мне…
Динка спровадила ушлого задрыгу Лауфермана довольно недружелюбно, напоследок промычав что-то вроде «старый импотент, мать твою, теперь три дня в ванне киснуть придется»… А мы так и остались в обществе своего колумбийского галстука, рассчитанного на три года. И Динкиных остервенелых сексуальных партнеров. Местного разлива, поскольку на гастролях Динка выдрючиваться прекратила. И это почти избавило меня от привычки внезапно, в самых неподходящих местах засыпать.
И только теперь она вернулась. Только теперь.
Перед фотографией Ленчика, бывшей-бывшей всеобщей жены-пчелиной-матки и Пабло-Иманола по кличке Ангел.
Сонные прогулки по сонному льду.
Я завалилась набок, едва успев пристроить под головой Ангелову джазовую шляпу. От лежалого ковра знакомо несло собачьей шерстью, но, как ни странно, этот запах убаюкивал меня.
Он был понятен.
Гораздо более понятен, чем расстановка сил на снимке четырехлетней давности. Жаль, что нет свеженького, хотя бы четвертого по счету, хотя бы четвертого, тогда было бы с чем сравнить… Но больше никаких фоток в обозримом пространстве не оказалось, а оказался…
