Василий Веденеев - Дальше живут драконы
– Не вертись, – сердито шепнул Бондарев, – нет ее.
«Опять сегодня не поставят точку, – подумал Иван, – как пишут в журналах: «продолжение следует».
Явно невыспавшийся средних лет лысоватый судья скучающим голосом задал несколько вопросов секретарю и отложил слушание дела ввиду неявки истца – гражданки Сараниной.
Иван и Саша вышли из зала, спустились по гулкой лестнице вниз. Дождь на улице прекратился, но по небу тянулись тучи. У мусорного бака дрались из-за черствой, чуть позеленевшей горбушки хлеба воробьи, а в стороне, хитро поглядывая на них и выжидая момент, чтобы по праву сильного урвать свое, переваливаясь с боку на бок, прохаживалась серая ворона.
– Не переживай, – прикуривая, сказал Бондарев. – Она больше не объявится.
– Почему? – покосился на него Иван.
– Рогачев начал ею интересоваться, и она сразу же исчезла, – бросив сгоревшую спичку, пояснил Саша. – Алексей Семенович много лет оттрубил в розыске, разбирается, что почем. Не вешай носа. Саранина исчезла и даже адреса не оставила. Видимо, у тех, кому ты мешал, миновала надобность в скандале.
– Похоже, – зябко передернул плечами Купцов, хотя на улице было тепло, – только противно, когда не доверяют. Выходит, годен только для того, чтобы выполнять функциональные обязанности: сделай то, реши это, беги туда, помогай, спасай, раскрывай. А чуть что случится с тобой, помощи не жди. Хорошо, если не затопчут. Равнодушие губит, Саша, равнодушие к человеку! Почему всегда надо биться, ложиться костьми, чтобы доказать собственную правоту?
– Сразу мир не переделать, – вздохнул Бондарев, – после стольких-то лет нравственной глухоты и слепоты.
– Ага, – согласился Иван, – не переделать сразу, но если ничего не делать, то он никогда не изменится.
Они медленно пошли к метро. Оглянувшись, Купцов увидел, как ворона, сделав стремительный бросок, завладела краюхой и, взмахнув крыльями, понесла ее к своему гнезду, а глупые воробьи бестолково заметались, но, поняв, что добыча упущена, тоже разлетелись кто куда.
– Тебе хотели в аттестацию эту историю записать, – проследив за его взглядом, сказал Саша, – но Рогачев не дал. Заявил, что аттестация не история болезни.
– К сожалению, он не последняя инстанция, – усмехнулся Иван, – если захотят, все равно впишут. Тем более, старику скоро уходить в отставку, а с точки зрения начальства – я не лучший преемник. Поэтому готовятся заранее, чтобы были веские основания отказать в назначении на его место. Погоди, вспомнят еще, что Котенев безвестно пропал, чуть ли не испарился вместе с тем человеком, с которым жил в особняке. Где-то они вынырнут? Или обоих уже нет в живых, и потому миновала надобность в скандале? Некого больше нам теребить, нет нитки, за которую можно потянуть? Кстати, Лушин и Хомчик начали отказываться от ранее данных ими показаний: я был у следователя, он жаловался, что все отрицают. Значит, неведомыми для нас путями они получили информацию, что ситуация изменилась, и можно теперь все валить на исчезнувшего Михаила Павловича. Нет, Саня, мафия сильна, мы ей еще корни не подрубили. Отдали они нам мелочевку и спрятали концы в воду. Задели мы их краем, побеспокоили, но не ликвидировали. А это целая система, целенаправленно работающая на развращение душ и вовлечение людей в преступную деятельность. Я думаю, что схема действий наших «драконов» выглядела примерно так: убитый Анашкин принес из колонии сведения о богатом человеке, и нашлись люди, готовые выбить из него деньги, не зная того, что за Котенсвым и его приятелями стоят более могущественные силы. Если бы не мы, то эти силы сами смяли или поставили себе на службу Лыкова, Жедя и Кислова с Анашкиным. Им тоже нашлось бы местечко в ничем не брезгующей системе. А когда запахло жареным, когда могучие силы, опекавшие Котенева или использовавшие его, поняли, что через него и до них могут добраться, тогда он бесследно исчез, а Лушин с Хомчиком начали путаться и изменять показания. Котенева наверняка нет в живых! Надо теперь искать его тело. А также искать тех, кто им руководил в системе. Вот они – настоящие «драконы»!
– Как же тогда Лыков, Жедь? Кислов плачется в следственном изоляторе, хочет прикинуться душевно больным, выставляет себя жертвой Лыкова.
– Жертва? – пожал плечами Иван и увлек Бондарева к лавочке на бульваре.
По аллеям бегала детвора, шумно играя в войну и строча из игрушечных автоматов, а в стороне, наблюдая за ними, медленно прохаживались бабушки, судача о житейских делах.
– Жертва? – раздумчиво повторил Иван. – Знаешь, я пытаюсь понять, почему он пошел на преступление. Но это непросто. Неудовлетворенность жизнью, своим социальным положением, зависть к преуспевающим и состоятельным людям, желание быстро, легко и без усилий достичь сразу всего?.. Можно долго перечислять причины, но все они не объясняют до конца, почему человек становится на преступный путь. Причем, далеко не каждый в сходных обстоятельствах. К тому же, здесь в одном лице жертва и преступник. Нельзя понять Лыкова и его компанию, не поняв Котенева и его подельников. Мне кажется, что здесь жертвы и преступники постоянно менялись местами: каждая жертва – преступник, и каждый преступник, в свою очередь, – жертва.
Игравшие на аллее дети убежали, завидев в конце бульвара выведенную на прогулку веселую собачонку. Проводив их глазами, Бондарев вздохнул:
– Привыкли все оправдывать бытием, и ты туда же? Украл – жертва системы, убил – тоже жертва? Не правда ли, удобно? Если ты жертва, то и все мы в какой-то мере жертвы, и перед нами кругом все в долгу: нас обманывали, и я обману! И кто меня осудит? Нам не дали, и я взял сам, мне не доплатили и я «добрал» до уровня. Так можно объяснить, а то и оправдать любую человеческую подлость. Вот смотри: Коренева нет, и вроде некого судить. Даже если точно известно, что его имущество нажито нечестным путем, ничего не изымешь. И деньги, происхождение которых всем прекрасно известно, останутся семье.
– Его жена убеждена, что он сбежал с любовницей, – горько усмехнулся Купцов, – а любовница уехала к родителям, сдав квартиру. Говорят, собирается рожать.
– Ладно, – взяв под руку Ивана, заглянул ему в лицо Бондарев, – ты лучше скажи, что собираешься делать?
– Что делать? Жить… Жить и работать. Если тебя интересует конкретное дело «драконов», то не стану скрывать: буду настаивать, чтобы дело Лыкова и компании выделили отдельным производством. Думаю, что Рогачев меня поддержит.
– Хорошо, а дальше? Ну, предположим, выделят дело о разбойных нападениях. А другие материалы?
– Другие? – протянул Иван и хитро прищурился. – По ним будем работать дальше. Надо докопаться до тех, кто стоял над Михаилом Павловичем Котеневым, Лушиным и Хомчиком. Надо найти настоящих «драконов»…
Ночью Ивану опять привиделся сон, будто он, в образе волка, вышел на опушку и, подняв лобастую голову к низкому, покрытому серыми тучами небу, тихонько завыл, глядя на медленно опускающиеся снежинки. Они выстилали поле белым ковром, пряча под своим холодным покрывалом комья мерзлой земли, остья проросших в давно испаханных бороздах стеблей полыни – горькой травы забвения. Волк брел через бескрайнее поле, пятная его следами лап, вышел к заброшенной деревне и постоял, чутко прислушиваясь к шуму оставшегося сзади леса и свисту ветра, раскачивавшего колокол на покосившейся колоколенке старой церквушки, колокол, у которого лихие люди успели вырвать медный язык. И колокол не мог звонить, раскачиваясь от порывов резкого ветра, но только тихо стонал, щемя душу печалью страданий и холодом запустения.
Ветер выжимал из глаз слезы, и они замерзали жемчужными комочками. И не было в том ветре знакомых запахов жилья и дыма растопленных печей, запаха свежего хлеба… Только холод и колючие снежинки.
Повернувшись к ветру боком, волк потрусил дальше, пробираясь меж покосившихся изб с заколоченными досками окнами к убогому деревенскому погосту. На бугре, посреди осевших могил, виднелась темная нора, и волк нырнул в нее.
И вот Иван уже не волк, но человек. Он пробирается по темному лазу туда, где слабо брезжит ему навстречу свет.
В сухой глинистой пещерке, где едва можно приподняться, его ожидал дед, одетый точно так, как он был снят на маленькой фронтовой карточке, ставшей от времени коричневой, – в потертую ушанку, стеганую фуфайку защитного цвета, подпоясанную брезентовым ремнем, ватные штаны и разбитые солдатские ботинки с обмотками.
Покуривая самокрутку, он лукаво щурился, поглядывая на внука и, дождавшись, пока тот влезет в пещерку, заметил:
– Одинок ты Ваня? Как волк и рыщешь?
– Одинок, – откликнулся Иван, прислоняясь единой к жутко холодной, просто-таки ледяной глиняной стене.
– А чего, не надоело еще мучиться? Оставайся тут, со мной, – глядеть вместе станем. Отсюда далеко видно! А по весне послушаем, как травка растет…
