Виктория Платова - Любовники в заснеженном саду
— Да пошли они в задницу, твои дневники!!!
— Он отбирал мои дневники. Для этой книги… — упрямо продолжаю я вколачивать в Динкину башку свою теорию. — Теперь он ее закончил… Наверное, даже прослезился…
— Ты-то откуда можешь знать?
Это риторический вопрос, Динка и сама понимает. Она слишком давно знает меня. Меня и Ленчика. Ленчик сам говорил, что я похожа на него. Пугающе похожа, именно так. И она это знает, и я. Я чувствую Ленчика как никто. Я вижу его. Ведь я — Рысенок. Р-ысенок. А Рысь умеет видеть сквозь стены, так сказано в моем бестиарии. И я вижу сквозь Ленчикову стену. Я вижу отвратительные тухлые внутренности, которые спрятаны за стеной; внутренности, сожранные жаждой славы, денег и болезненным самолюбием.
— Я знаю. «Это не убийство, а всего лишь самоубийство двух сумасшедших»… Две сумасшедшие — это мы. Мы ведь похожи, правда? Никаких мозгов у нас не осталось, все нас бросили, и мозги тоже… Это когда-то мы были всем, а теперь стали никем… Скажешь, не так?
Динка молчит.
— Скажешь, не так? — продолжаю наседать я. Динка молчит.
— Скажешь, ты никогда не думала об этом? После всего, что мы потеряли.. И с чем остались…
— И с чем же мы остались?
— Со всем этим… И еще с дурацким ярлыком извращенок, лесбиянок, бесстыжих сосок… Мы нравились всем, когда были пацанками… А теперь… теперь мы не пацанки, Динка… Мы девки, которым только и остается, что…
Я замолкаю. Я смотрю на плед, который Динка накинула себе на плечи. Я вижу кожу, которая проглядывает сквозь плед. И я… Я вдруг начинаю понимать, как постарела эта кожа, измотанная бесконечными мужиками, пьянкой и вылезшей полгода назад наркотой. Как она истончилась. А ведь Динке только восемнадцать. Так же, как и мне… Но ведь и моя кожа не лучше. Ее никто не касался, ее никто никогда не касался, кроме сценического пота в бесконечных гастрольных турах. И она… она даже не старая…
Она — мертвая.
— Разве ты никогда не думала об этом, Диночка? Разве то, как ты убиваешь себя — разве это не самоубийство?
— Плевать, — глухо говорит Динка.
— «Никто ничего не заподозрит…» Потому что это не будет до конца самоубийством… Потому что это…
Я замолкаю, оборвав фразу на полуслове, я близко придвигаюсь к ней, так близко, что у меня начинает кружиться голова. И беру ее за исцелованную инъекциями руку.
— Потому что это… Главное — доза, правда?
— Ну надо же, какая осведомленность… Хотя ты любишь потрындеть о том, в чем ни хрена не смыслишь… Ленчикова школа… Ненавижу…
— Главное — доза, правда? — Мне плевать на ее слова, я знаю их наизусть. — Почему бы нам не умереть от передозировки?
— С какой стати? — Динкин голос слабеет на глазах.
— Или сделать это специально… Это ведь можно сделать специально, когда очень сильно устанешь? Виксан устала… Вот она это и сделала… Сама.
— Нет… это просто была передозировка…
— Она просто устала… мы тоже устали… Мы просто устали. Ты сама об этом говорила… Столько раз… А тут — один-единственный укольчик, и вся недолга… Ангел, наверное, знает в этом толк… Он ведь достает тебе твой сраный героин… Он знает толк в дозах… И не Ленчику же его учить этому в самом деле, правда?..
Динка молчит.
— Вот только я… Я ведь не употребляю наркотики. Я даже не курю… И пью только пиво… И то не всегда… Со мной придется повозиться, хотя особых проблем не будет… Я покладистая… — Я тихонько смеюсь. Как сумасшедшая. Сама с собой. — «Р.»… Рената… Ренатка… Рысенок… со мной придется повозиться.
— Не надо, — неожиданно просит Динка. — Не надо смеяться… пожалуйста…
— Он даже предсмертную записку сочинил… Он молодец, Ленчик…
— Чью?
Я молчу. Я так и вижу эту картину. Когда-то популярный дуэт валяется на сбитых простынях, перепутав руки и ноги… Обняв друг друга… Или что-то в этом роде. И предсмертная записка, куда же без нее, она все объясняет.
Мы устали. Устали. Популярность нас опустошила, выжрала изнутри.
Классический сюжет. Не мы первые, не мы последние.
Очень романтично… Убийца — мы сами.
Убийцы — мы сами…
Я чувствую внутри такую пустоту, что впору самой писать предсмертную записку. Наверняка я написала бы ее не в пример лучше, чем это сделал Ленчик. Наверняка в ней было бы гораздо меньше фальши. Ведь я и вправду думала… думала об этом… И смогла бы подобрать нужные слова… Может быть, предложить свои услуги Ленчику, пока Ангел нас не укокошил?
Кажется, я снова улыбаюсь, а потом тихонько смеюсь.
— Не надо… Пожалуйста… Не сходи с ума… — снова тихо просит меня Динка.
— Я только не знаю, что такое Риера Альта… — говорю я, прогнав улыбку с лица. — Не знаю…
— Это улица, — после непродолжительной паузы говорит Динка. — Улица в Барселоне. Риера Альта, 56.
Теперь приходит моя очередь удивляться.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда?
Динка протягивает мне обрывок счета, на который я переписала письмо Ленчика. Это обрывок той самой Риеры Альты, с именем Ангела. Беспечного Ангела, ангелы просто не имеют права быть другими. Вот теперь мне становится по-настоящему смешно.
Ангел никак не тянет на профессионального убийцу.
Ангел — растяпа.
Бедный, бедный Ленчик! Красоту твоих замыслов безнадежно гадят бездарные исполнители. Сначала мы с Динкой, не оправдавшие надежд на самый крутой, самый скандальный проект века, а теперь вот еще и обдолбанный анашой неумеха-Ангел…
Гнать таких киллеров в шею!
Я несмело улыбаюсь Динке, а Динка несмело улыбается мне. И пока она улыбается мне, пусть несмело, пусть робко, впервые за два года… Пока она улыбается, я понимаю, что умирать мне не хочется. Ни при каких обстоятельствах.
Ни при каких…
* * *…Я нахожу Риеру Альту без всякого труда.
В моем кармане немного мелочи на проезд и небольшая связка ключей. Ключи выудила Динка, она же осталась пасти Ангела.
А я отправляюсь в город, на пару часиков, проветриться, подышать свежим воздухом. Не все же время в доме торчать. Ангел отнесся к этой моей отлучке совершенно спокойно, ведь я впервые выказываю желание выбраться из дома. Было бы ненормально, если б я совсем вросла в него корнями, оливковыми и апельсиновыми. Все-таки Испания, все-таки почти побережье, глупо безвылазно сидеть в каменной норе с такой же каменной и к тому же кислой рожей. Динку еще можно понять: путешествия по мужским телам заменяют ей путешествия по странам, думаю, на этот счет у Ангела нет никаких сомнений. Я — совсем другое дело. Если мужчины меня не интересуют, то меня должны интересовать ландшафты. По определению. Если мужчины меня не интересуют, то меня должны раздражать женщины, которые жить без них не могут. По определению.
По определению так и происходит: наши отношения с Динкой испортились окончательно. В этом суть нашей легенды, наспех состряпанной. В этом суть нашей легенды, которой мы потчуем Ангела вперемешку с чипсами и холодными гамбургерами. Впрочем, никакой особой легенды нет, нам и притворяться не приходится: мы по-прежнему не жалуем друг друга. И только Ленчиково письмо заставило нас действовать сообща.
Ангел ни о чем не подозревает, тем более что я нежна с ним. И даже покурила его травы.
Я нежна с ним. Да.
Мы обе нежны.
Я нежно покуриваю траву и нежно позволяю себя целовать, так ничего и не чувствуя. Поначалу Ангел делал это украдкой, теперь он не особенно скрывается. За нашими долгими безвкусными поцелуями наблюдает весь дом: распятие в моей комнате, Дева Мария на подоконнике в кухне, разговорники в библиотеке и даже Рико. Рико почему-то интересуется нашими отношениями больше всего, до этого я и предположить не могла, что собаки могут испытывать ревность.
Вышколенную, аккуратную ревность. Абсолютно человеческую. Я отношусь к застывшему в отдалении Рико с опаской, Ангела это забавляет — и тогда в ход идут подручные средства не отрываясь от меня, Ангел запускает в пса первым попавшимся под руку, книжками, огрызками свечей, фигурками никому не нужных деревянных святых. С этими святыми он расправляется безжалостно, в отличие от своих джазовых черных святых — великим покойникам Ангела ничто не угрожает..
Динке наплевать на святых — на деревянных, на черных, — на всех вместе и каждого в отдельности, она нежно колется. Вот только трахается она с Ангелом с таким остервенением, что я, сжавшись в комок на своей библиотечной кушетке, боюсь, как бы не рухнул потолок.
Утром я каждый раз даю понять Ангелу, что недолго им осталось куковать в одиночестве. И что скоро — возможно, очень скоро — я к ним присоединюсь.
А пока я курю его траву. И заявляю, что его трава совсем меня не впирает. И что я — скоро, совсем скоро! — готова перескочить на что-нибудь гораздо более сильнодействующее .
Ангел обещает подумать. Но надумать он может разве что героин, который пока перепадает только Динке. El dopar, наркота — не такая уж плохая поддержка в затянувшемся творческом кризисе, а Ангел уже знает, что мы — две русские певички, когда-то (не так давно, не так давно) популярные у себя на родине. Масштабов русской популярности он представить себе не может, поскольку мало знаком с Россией, вот если бы речь шла о какой-нибудь крашеной Мадонне или о каком-нибудь крашеном Элтоне Джоне… Но в любом случае Ангел выглядит почти благодетелем, подобравшим сироток у помойных бачков.
