Владимир Соколовский - Райотдел
— Разрешите поблагодарить товарища лектора за его интересное выступление, — встал Брезгин, — и извиниться за невыдержанное поведение некоторых наших сотрудников.
Гость прижал к боку кожаную папку, поклонился; раздались жидкие хлопки. Крикнув: «Еще раз поздравляю с праздником!» — он выбежал за дверь.
— Что касается динамики преступности, — продолжал замначальника управления, — то я сделаю некоторые пояснения. Доктрина партии в этом вопросе отнюдь не расходится с ее Программой: действительно, взят курс на полную и окончательную ликвидацию правонарушений в нашем обществе. Некоторые люди недоумевают: почему же мы идем по пути расширения и ужесточения репрессивной политики? Появляются новые составы, более суровыми становятся санкции. Все очень просто, товарищи: преследуется цель максимального устрашения людей, привития им чувства страха перед возможной карой за совершенные деяния. Только осознав нежелательные именно в личном плане последствия, тот, кто склонен к нарушениям закона, откажется от попыток его преступить. А как же иначе? Лично у меня нет иного мнения на сей счет.
Это была знакомая Носову песня: такую же пел на последнем курсе декан-либерал Федор Васильевич Мухин, читая лекции по теории государства и права. Но тогда это еще никого не касалось вплотную, практически: сидели, пыхтели, записывали, старались не упустить…
— Я думаю, лет через десять—пятнадцать мы эту преступность все-таки искореним, — заметил из президиума Монин. — Вот переселим всех из бараков в отдельные благоустроенные квартиры, дадим людям жить нормально, развалим все преступные группировки — и порядок. Где им тогда будет кучковаться? Для меня сейчас главный путь — это ликвидация всех этих клоповников, шанхаев, шалманов…
5В рядах возникла вдруг сутуловатая фигура начальника отделения профилактики майора Сан Саныча Пелевина.
— Вот вы, Юрий Петрович, сказали так: давайте устрашим людей, — обратился он к Брезгину. — Но сколько же можно их устрашать? И чего мы этим добьемся? Я сейчас работаю на профилактике, занимаюсь так называемым спецконтингентом — ранее судимыми. Ну чем, скажите, этих людей можно еще устрашить? Если он прошел уже через все мыслимые унижения и видел все мыслимые преступления? Если опоганен как мужчина? Каждый новый акт жестокости с нашей стороны только озлобляет его, приводит порой в совершенно зверское состояние. О каком таком воспитании путем усиления репрессивных мер может идти речь в подобной ситуации? Это же тупик!
У начальника отдела профилактики сложилась репутация странного человека. Связывалась она и с неким научным прошлым, и с его манерой брякать, не сообразуясь ни с обстановкой, ни с окружением, вещи, приводящие осторожный милицейский люд в состояние шока, тем паче начальство. Так, в прошлом году он неожиданно встал посреди собрания, где громили Сахарова с Солженицыным, называя их врагами народа, и начал пробираться к выходу. «Эй, вы куда?!» — закричал Ачкасов, боязливо оглядываясь на представителя райкома. Вместо того, чтобы соврать, что ему невтерпеж и хочется в уборную, Пелевин отозвался простодушно: «Что здесь делать! Я ведь их никогда не читал, не слушал — как мне их судить? А так я не могу, извините. Действуйте уж сами, как совесть подскажет». С ним ушли еще двое. Замполит неделю после пребывал в совершенной истерике, рассказывал, как на него орали в райкоме.
На ушедших с собрания обрушились с проверками; по их результатам одному объявили строгача, другому — предупреждение о неполном служебном соответствии; наряду со служебными упущениями в приказах фигурировала идейно-политическая незрелость. Сам Сан Саныч был тогда начальником уголовного розыска, а по этой-то линии грехи можно найти всегда, даже и немалые, — сняли с треском и перевели на такой совершенно бесперспективный участок, как профилактика.
А еще раньше он учился в Москве, в Высшей школе МВД, преобразованной затем в Академию; как подающий научные надежды взят был на заметку и после какого-то срока отработки возвращен обратно и зачислен в адъюнктуру. Проучился два года; вдруг слетел и отправлен был на пенсию профессор, у которого Пелевин писал диссертацию. Его прикрепили к другому — тот потребовал материал на ознакомление и, прочитав, послал в партком донос, где назвал продукт научной деятельности адъюнкта «политической и идеологической диверсией». На том и кончилась его ученая карьера, — ладно, хоть совсем не выбросили из милиции, отправили лишь в глухомань, замаливать грехи…
Однажды Носов поинтересовался у Сан Саныча — какие же столь ужасные тезисы тот развивал, что подвергся такой суровой опале? «Да ничего особенного. Написал, что согласен с теорией, по которой преступность как явление может быть присуща любому обществу, независимо от его национальной структуры и политической системы. Конечно, стрессовые явления — война там, недород, низкое состояние экономики — оказывают влияние на динамику: во время голода крадут, бывает, и люди, которые в иных условиях никогда на это не пошли бы. Даже убивают и едят других. А возможна ли спекуляция, когда торговая сеть насыщена нужными товарами? Но это отклонения. Суть в том, что преступники будут и в самом стабильном и благополучном обществе, ибо поведение человека капитально не сбалансируется ничем, он сам по себе — мера добра и зла. Взять хотя бы такое состояние характера, как ревность. Ревнивцы ведь в обычной жизни — нормальные люди, у них невозможно найти каких-либо психопатологических отклонений. Однако там, где другой не обнаружит даже поводов для подозрений — ревнивец может изувечить, убить, причем порою с немыслимой жестокостью и изощренностью. Феномен Отелло остался, он не разгадан и никогда разгадан не будет, сколько бы ни исписали бумаги и ни поставили опытов. Так же и со всем остальным. Человек как был, так тайной и останется, а их миллиарды; пытаться всех под один аршин подвести, заставить по одним правилам жить — это такая вшивая утопия, извини… Вот так я думаю. А попытался сказать — в чем только не обвинили: доктринерство, подрыв веры в светлое будущее… Ладно, хоть теперь за такие формулировки к стенке не прислоняют, так — вышибут щелчком куда-нибудь, живи и радуйся!.». — «Значит, вы не считаете, что карательная политика воспитывает?» — «Ну конечно, нет! Какое воспитание, если остатки человеческого вышибают?» — «Нет, тут я с вами не согласен. Вот в Китае, я слыхал, люди совсем не воруют. И все потому, что там с давних времен были очень жестокие кары за это преступление: руки рубили, даже головы. И вот сумели-таки воспитать народ!» Пелевин жестко усмехнулся: «А ты там бывал, в Китае-то? Ну так и не толкуй о том, чего толком не знаешь. Эх, чалдоны вы, чалдоны!.».
Высокомерен, надо сказать, он был со всеми, включая и начальство. И должность начальника отделения уголовного розыска, которую он освободил, была явно не его: в оперативную работу подчиненных Сан Саныч почти не вникал, сам ею занимался неохотно, больше тяготел к бумагам, указаниям, многословным тирадам. Но совсем не пил, и ученое прошлое витало над ним, — ему многое прощали. И наверняка вскорости перевели бы в управление или в другой райотдел, замом по оперработе, открыв путь в верха, — если бы не та выходка на собрании. Носов был одним из немногих в райотделе, с кем Пелевин общался накоротке.
— Вы, товарищ Пелевин, я гляжу, в райотделе и совсем нигилистом стали! — жирным баском изрек замначальника управления.
— Как сказать… Вообще здесь мне легче жить, чем было раньше: люди говорят в основном то, что думают, не держат за пазухой. Знают, что дальше фронта не пошлют, ниже не спустят. Я даже рад, что здесь оказался. Но я продолжу, извините: это никакой не нигилизм, как вы пытаетесь убедить, а просто здравый взгляд на вещи. Но это же ужасно, что здесь, на райотдельском уровне, он здравый, а там, наверху — черт знает какой! Все с ног на голову поставлено. Кто их там выдумывает, эти теории проклятые?
Взметнулся в президиуме Моня:
— Но-о… но! Вы что себе позволяете?! Критиканство, правовой оппортунизм?..
Ачкасов тревожно и осуждающе кивал головой.
— Я вас понимаю… Я понимаю все эти вещи. И просто пытаюсь рассуждать, куда же мы катимся. Ведь столько сейчас среди рабочего и крестьянского населения судимых! В ином месте — каждый второй. А они — люди меченые. Я не говорю уж о повторниках и рецидивистах. Ясно же, что когда такой процент народа с искаженной, надломленной лагерем психикой — общество больно. И вместо того, чтобы говорить о болезни, пытаться что-то делать — новые составы, ужесточение репрессивной политики!
— Так рабочих рук на тяжелом труде не хватает, неужели непонятно? — сказал кто-то в зале.
— Тогда какого хрена кричать о коммунизме? Кого обманываем-то?
— Сядьте, товарищ майор! — крикнул Брезгин. — Рассуждает он, видите ли… Вы носите на плечах погоны, и ваша обязанность — не рассуждать на отвлеченные темы, а всемерно содействовать отправлению закона и исполнять приказы и инструкции руководства. И вообще — вы не ошиблись случайно в своей профессии? Это — органы внутренних дел, наша цель — беспощадная борьба с преступностью, и в ней мы прибегали, прибегаем и будем прибегать к мерам принуждения, вплоть до самых крайних. Иначе — какая в нас нужда? А вы, товарищ Пелевин… не ожидал, не ожидал… Кого жалеете? Тех, с кем мы должны воевать безо всякого послабления?
