Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем
Катю я не отвел, а отнес, завернув в простыню. Налил горячей воды, добавил хвойного экстракта. Помыл с мылом, причесал. Катенька сопротивлялась, отпихивала меня, но это была игра. На самом деле ей нравилось купаться. Рассудок ее был помрачен, но не настолько, чтобы бояться воды.
Проколупались в ванной около часу, и когда вышли, в квартире уже никого не было, кроме Гречанинова и Валерии.
— А где же?..
— Ушли, — коротко бросил Григорий Донатович. Они с Валерией мирно пили чай на кухне.
— Капитан тоже ушел?
— Сержант обо всем позаботится, забудь.
Катю я уложил в постель, заставал выпить две таблетки седуксена, и вскоре она уснула. Но перед тем как уснуть, пожаловалась:
— Чего-то мне кажется, скоро умру.
— Это от переутомления. Спи.
На кухне я тоже налил себе чаю. Валерия сказала:
— Ишь какой хозяйственный.
Григорий Донатович спросил:
— Уснула?
— Да, все в порядке.
Если бы я ничего не знал про этого пожилого, импозантного мужчину с отрешенным взглядом и про эту милую юную леди с озорной улыбкой на устах, то мог бы решить, что ко мне в гости пожаловали любящие друг друга дедушка с внучкой.
— Затруднение у нас, — сказал Гречанинов, подождав, пока я добавлял в чай меда. — Альтернатива такая. Либо я эту дамочку пристукну и сплавлю на прокорм рыбам, либо она даст гарантию, что отвяжется навсегда. Третьего не дано.
— В чем же проблема?
— Я склоняюсь к тому, чтобы пристукнуть.
Валерия возмущенно надула губки:
— Еще чего! Да я только жить начала. Придет же в голову такое.
— Видишь ли, Саня, умирать она не хочет. Да я и не против. Она хоть садистка, убийца, но вреда от нее особого нет. Такая чистенькая, безмозглая, алчная крыска. Надо только вырвать у нее ядовитые клыки. Рано или поздно все равно попадет в тюрьму. Короче, мараться об нее не хочется, но, с другой стороны, не дает гарантий.
— Вы, дяденька Гриша, напрасно обзываетесь. Вам просто повезло. По папенькиному недосмотру так долго бегаете по Москве… Саша, ты джентльмен или нет?
— Чего тебе надо?
— Как же ты позволяешь, чтобы оскорбляли любящую тебя женщину, которую ты лишил невинности.
Чай обжигал глотку, и я подлил в него коньяку.
— Вот гарантия, — напыщенно воскликнула Валерия, ткнув в меня пальцем, — Завтра же поженимся, и вам нечего будет опасаться. Слышишь, любимый?! Телку твою, если уж так приспичило, возьму в горничные. Больше она ни на что не годится.
Умоляюще поглядел я на наставника:
— Григорий Донатович, развеется ли когда-нибудь этот идиотский кошмар?
— Терпение, мой друг! Валерия, последний раз спрашиваю: хочешь жить?
— А вы? — Она была безрассудна, но это впечатляю. Воплощение порока в чудесной упаковке. Ее чары были неодолимы. Она была права: никто никогда ее не убьет по той простой причине, что она бессмертна. Мы все трос об этом догадывались, но не таков был Гречанинов, чтобы поддаваться мистике.
— Значит, так, Саня, — подбил он бабки. — Забираю ее с собой и не выпущу из чулана, пока не сделает то, что нужно.
— А чего вы от нее хотите?
— Да ничего особенного. Собственноручно даст показания о некоторых преступлениях, в которых замешана. Ну и парочку счетов из швейцарского банка переведет на имя некоего икса. На первый раз вполне достаточно.
— Никуда не поеду без любимого! — торжественно объявила Валерия и, подняв чашку с чаем, плеснула ее в лицо Григория Донатовича. Успев отклониться, он влепил ей звонкую оплеуху.
— Вы прямо как папочка! — восхитилась Валерия. — Такой целеустремленный… Любимый, не отпускай меня с ним, а то изменю. Будешь потом локти кусать.
Гречанинов вытолкал ее из квартиры, запихнул в лифт, со мной даже толком не попрощался. Последнее, что я услышал, был Лерочкин душераздирающий смех, донесшийся точно из чрева земли.
ГЛАВА 8
Чудное это было пирование в ресторане «Ноев ковчег». Отдельный номер с коврами и царской лежанкой у стены, освещенный толстыми стеариновыми свечами в позолоченных канделябрах, и за столом нас трое: Георгий Саввич Огоньков, хозяин фирмы «Факел», Иван Иванович Гаспарян, простой министерский клерк, праведным трудом и упорством сколотивший небольшое состояньице (по прикидкам Огонькова, на уровне арабских шейхов), и аз, грешный, с непоправимо утраченными мечтами о лучшей доле. На столе изобилие, как при Лукулле. Дела мы уже обсудили (Гаспарян: «Три месяца псу под хвост. Придется наверстывать, друзья. Уложитесь в прежние сроки — двойные премиальные!»), похлебали осетровой ушицы и осушили бутылку виски, упакованную в кожаный чехол.
Третьего дня я получил срочный вызов от шефа. Он так был взвинчен, что не поинтересовался, как мои дела и где я скрывался: жив — и ладно, значит, могу дальше ишачить. Оказывается, Гаспарян вернулся и теперь еще более крепок, чем прежде. По слухам, ногой открывает дверь в кабинет самого премьера, которому якобы оказал неоценимую услугу: что-то связанное с приватизацией газопроводов. В свою очередь премьера, тоже, правда, по слухам, за океаном готовят в отцы нации, на место часто хворающего Борика. Судя по тому, как энергично накачивают премьера, смена декораций может произойти буквально в ближайшие месяцы.
— Ты хоть понимаешь, — спросил шеф, — какие перед нами открываются перспективы?
— Понимаю, — ответил я механически, хотя думал совсем о другом. Как раз в это утро Катя впервые после налета (восьмой день) самостоятельно причесалась и чуть-чуть подкрасила губы.
— Что от меня-то требуется, Георгий Саввич?
Он велел к семи часам быть в «Ноевом ковчеге», дал адрес. И вот пьем виски, ужинаем, беседуем. А Катя одна в пустой квартире, сидит там, наверное, забившись в угол…
— О чем замечтался? — Шеф дернул меня за рукав. — Иван Иванович к тебе обращается.
— Виноват, — извинился я. — Чего-то не помню, выключил ли газ, когда уходил.
Гаспарян поднял рюмку:
— За тебя, дорогой! За твой талант… О приключениях твоих наслышан, но все позади. Не беспокойся, затраты компенсирую.
Все трое мы чокнулись, выпили.
— Вы даже не понимаете, братцы, — размягченно продолжал Гаспарян, — какое нынче удивительное время, сколько открылось возможностей для свободного творческого человека. Об одном жалею — годы! Скинуть бы годков двадцать, ах, какие можно дела вершить! Кто нас теперь остановит?
Шеф почтительно спросил:
— Как, интересно, там у них к нам относятся?
— Там, — Гаспарян ткнул пальцем в небо, где, видимо, в его представлении находилась Америка. — Да там тоже не все одной краской мазаны. Есть сомневающиеся. Не верят, что сдюжим. Надеются, но не верят. Слишком напуганы за десятки лет нашим краснозвездным рылом. Но против цифр не попрешь. С цифрами в руках я любому Фоме неверующему в два счета докажу, что возврата нет.
— Ага, — заметил я ворчливо, — так и Гитлеру казалось, когда стоял под Москвой.
Шеф поглядел неодобрительно, а Гаспарян в секунду завелся:
— Чепуха! Вздор! Да если быдло еще разок ворохнется, двух танков хватит, чтобы доломать ему хребет. Саня! С нами лучшие умы человечества. У нас капитал. Но в одном ты прав. Баррикады еще повсюду. Выродки прежнего режима еще цепляются за бесплатный паек. Твои сомнения понятны, но они опасны, разрушительны. Ты художник, так и будь им! Не лезь в политику. Твори от всей души. Дерзай, пробуй! А уж я не обижу, заплачу, как тебе и не снилось. Но — не халтурь, понял! Этого не потерплю. Гитлер! Ишь, вспомнил. Видно, не до конца, Саня, одолел ты в себе рабскую психологию. Не для сегодня живем, для будущего. Что о нас потомки, дети наши, скажут — вот единственный критерий.
— Он еще молодой, — заступился за меня шеф. — У него мозги набекрень. С другой стороны, конечно, есть некоторая опаска. Уж больно быстро все завертелось. Опять же дряни много на поверхность выплыло.
Синеватые белки Гаспаряна полезли на лоб.
— А ты на что надеялся, Гоша? Семьдесят лет по шею в дерьме сидели, куда же ему сразу деться? Швырнули камень в дерьмо, оно и забулькало. Ничего, отмоемся.
На этой бодрой ноте я их покинул, пообещав, что завтра соберу бригаду.
С улицы из автомата позвонил Кате. Как уславливались: подождал до трех гудков, положил трубку и снова набрал номер. Ее голос прошуршал едва слышно:
— Саша, уже ночь?
— Не совсем. Скорее вечер.
— Почему же так темно?
— Так ты включи свет.
— Но я же не знаю, где выключатель.
— Катя!
— Что?
— Мы же договаривались, ты не будешь больше придуриваться.
— Я не придуриваюсь. Я правда не нашла выключатель.
— Хорошо, сейчас приеду. Посиди в темноте.
…На второй день после налета Гречанинов прислал врача, которому, как он сказал, можно доверять во всем. Врач мне понравился, пожилой, корректный, независимый. С Катей провозился больше часа, выставив меня на кухню. Резюме было однозначное: требуется госпитализация, тщательное всестороннее обследование. Я уточнил: куда госпитализация? В психушку? Врач ответил уклончиво: есть, дескать, разные места, но и в слове «психушка» не надо обязательно искать инфернальный, роковой подтекст. При надлежащем присмотре… Я его не дослушал. Я знал про Катю больше, чем все врачи на свете. Без меня ей каюк. Рассказал доктору про курс иглотерапии, который, увы, не довел до конца милейший Андрей Давыдович. Посланник Гречанинова скептически кривил губы. Он принадлежал к направлению меди-ков-фундаменталистов и не верил ни в какие новомодные штучки. Сказал, что все эти экстрасенсы и прочие шаманы вызывают у него рвоту. Обезьянничать не надо, сказал он. Что хорошо на Востоке, то на Севере просто нелепо. «Почему?» — спросил я. Потому что, ответил он, там питаются рисом и водорослями, а мы жрем щи с тухлым мясом. И климат разный. Но не только это. Тем, кого ждет геенна огненная, не грозит переселение душ. Последний аргумент убедил меня в том, что имею дело с человеком незаурядным, оригинально мыслящим, но от госпитализации я вся равно отказался. Врач пожал плечами:
