Татьяна Степанова - Дамоклов меч над звездным троном
— В доме спят. А нас так надолго не хватит, — заметил Мещерский. — Ну просидим тут. А эта мадам мачеха никуда с места не сдвинется. Тогда что же — и завтра тут торчать?
Спрашивал он риторически, но адресовался явно к Кате. Она помалкивала. Вчерашний план, такой ясный и простой в пылу ночного жаркого спора, сегодняшним утром представлялся ей уже совершеннейшей нелепостью. Собственно, и плана-то никакого не было. Они просто сидели втроем в машине в осеннем лесу на обочине дороги. Ждали неизвестно чего и кого. Кравченко потянулся с заднего сиденья, включил магнитолу — попал на какую-то молодежную радиостанцию. В салоне зазвучал голос Кирилла Бокова — нежная песенка «Не люби меня, я уже не твой». У Кати внезапно защипало в глазах. Можно прослушивать какие угодно диктофонные записи, опрашивать каких угодно свидетелей, думать что угодно про мотивы, про причины, про версии, озаряться гениальными оперативными догадками, но… Голос того, кого уже не было на этом свете, пел простенькую попсовую мелодию, незатейливые слова: «Нет, нет, не люби, я уже не твой» — и все как-то сразу уходило на второй план.
— Выключи, — попросила Катя.
Кравченко поискал другие радиостанции. В салон просочился Лещенко, потом Кикабидзе, затем Лайма Вайкуле, за ней какая-то никем не узнанная девочка с тоненьким голосом Чебурашки, потом Бутусов с песенкой про графа Наф-Нафа.
— Это оставить?
Катя не ответила. Ей было все равно. Они ведь приехали сюда не на пикник с музыкой.
В восемь часов ворота открылись, и на бетонку вырулил «Мерседес». Кравченко взял бинокль:
— Шофер и рядом с ним мужик — лысый, солидный, в очках. Хозяин дома чешет на службу. Пропускаем.
Прошел час, потом еще двадцать долгих минут. Катя налила всем горячего кофе. Господи, день только начался — и такая тоска. Как это люди в засадах, в секретах неделями, месяцами сидят?
Мимо медленно проехала «Газель» с надписью на кузове «Чистая питьевая вода», остановилась перед воротами, посигналила. Ворота открылись, и машина въехала во двор.
Прошел еще час. Катя искоса поглядывала на Кравченко и Мещерского. Они сидели с невозмутимыми каменными лицами. О, она отлично знала это выражение мужского лица! Они не вступали с ней в споры. В пререкания по поводу бесцельности этого мероприятия. Они просто стоически ждали, когда ее собственное терпение лопнет и она объявит: да, ребята, бред какой-то я придумала, сама теперь вижу — идиотский бред.
Катя постаралась взять себя в руки. А вот и не бред. Что бы там они ни говорили, ни думали про себя — ее место в данной сложившейся ситуации здесь. Возможно, что в этом доме, крышу которого еле видно из-за забора, проживает единственная на данный момент реальная, очевидная жертва, находящаяся в поле зрения убийцы. Кем бы он там ни был — пусть и не обязательно ее собственным пасынком. «А вдруг я не узнаю эту Алену Леонидовну Куницыну? Вот сейчас она выйдет из дома, а я ее не узнаю? — подумала Катя. — Ведь я ее видела всего один раз, там на теплоходе. И потом, может, она за эти дни снова сделала себе какую-нибудь операцию? Может, она вообще не дома, а где-то в клинике находится?»
— Внедорожник выехал, «Шевроле», — оповестил Кравченко. — Баба за рулем. Одна. Ну, Катеныш, гляди — она?
Катя схватила бинокль: глянцевый синий бок машины, лобовое стекло и… Нет, она узнала эту женщину. Сколько бы пластических операций в своей жизни та ни сделала, она все равно оставалась женщиной, которую, увидев раз, с кем-то спутать было просто невозможно.
— Это она, мачеха Саныча, — Катя подалась вперед. — Мы едем за ней.
И они поехали. Было уже начало первого, когда они припарковались вслед за машиной Алены Леонидовны в Москве в Спасо-Наливковском переулке по соседству с Добрынинской площадью возле трехэтажного современного здания, смахивавшего на аквариум в стиле хай-тек. Алена Леонидовна скрылась за его дверями. Мещерский вышел на разведку.
— Это филиал Института пластической хирургии и косметологии, — сообщил он, вернувшись в машину.
— Мама моя родная, я так и знал, — хмыкнул Кравченко.
Посидели в машине с полчаса. Затем решили действовать так — напротив канадский бар, слева в переулке — японский бар, справа — кафе. Один остается в машине на посту, двое других спокойно и ненавязчиво коротают время.
— Идите вы с Катей, — сказал Мещерский. — Я подежурю.
Кравченко японскую кухню не любил. В канадском баре было пусто. Никто не играл на бильярде, никто не заказывал стейка на углях. Бармен обрадовался им как родным. Катя подумала: а непыльная работенка, вместо того чтобы стучать по клавиатуре компьютера, сочиняя очередную криминальную нетленку для «Вестника Подмосковья», сидеть вот так с собственным мужем в этом канадском бейлисе, попивая кофе.
— Мне темное пиво, — распорядился Кравченко.
— Мне кажется — я опять ошиблась, — сказала Катя. — Не хотелось признаваться при Сережке… Кажется, из-за меня вы зря потратили день.
— Терпеть этого не могу. — Кравченко поднял стакан с пивом. — Ты же знаешь — вот этого самого твоего самоедства: зря — не зря, надо — не надо. Надо. Раз начали — доведем дело до конца. Сегодня. А завтра будет видно.
— Но сколько же можно вот так караулить, я сама теперь понимаю, что…
— Я бы на твоем месте не ныл, а позвонил этому твоему пинкертону, — хмыкнул Кравченко. — Ведь он тоже чем-то там занят. Тебе не интересно, как у него складываются сейчас дела с теплоходом?
Катя позвонила Колосову. Телефон не отвечал — в это самое время начальник отдела убийств как раз мчался в направлении Тушина, где оперативники вели Саныча-Сухого. Колосову было не до личных звонков. Он висел на рации. Катя дала отбой: на чем бы это записать — «драгоценный» впервые не психанул при таком вот ее звонке, более того — сам проявил инициативу. Это значило, что…
— Ты меня спрашивал, Вадик, а теперь я тебя хочу спросить: что ты сам думаешь обо всем об этом?
— Об убийствах?
— Об убийствах и о людях, которые у нас на подозрении.
— Тебе не понравится то, что я думаю, — ответил Кравченко.
— То есть?
— Если все действительно обстоит так с этими жертвами, как ты говоришь, то я бы.., я бы не стал ему мешать.
— Не стал бы ему мешать? — спросила Катя. — Убивать? Убивать их?
Кравченко молчал.
— Ты не видел, что он делает с телами, как убивает, — сказала Катя.
— Это не главный вопрос.
— Это не главный? То, как он убивает, — не главный вопрос? А что же тогда главный вопрос?
— Главный вопрос в том, как он стал тем, кем стал. Что его заставило так измениться.
— Ты так говоришь, словно знаешь, кто убийца.
— Я не знаю, кто убийца, Катя. В том-то все и дело — я не знаю. — Кравченко резко отодвинул от себя пустой стакан. — Это для меня и есть самая острая заноза. Иначе я был бы не здесь.
— А где бы ты был? — спросила Катя.
— Пойдем-ка в машину. Надо Сереге дать шанс утолить первый легкий голод, — хмыкнул Кравченко.
* * *— Так что это за предмет?
— Я не пойму никак, что вам от меня надо. За что меня арестовали? Разве я что-то у кого-то украл?
Разговор шел уже в управлении уголовного розыска на Никитском. Колосов обошел стол, остановился напротив сидевшего на стуле ощетинившегося Саныча. В кабинете собралась почти вся оперативная группа, участвовавшая в задержании фигуранта. На лицах всех сыщиков было написано ожидание близкой развязки. В тот момент почти ни у кого из присутствовавших не было сомнений в том, что убийца взят на одной из главных улик и вот-вот поплывет, поступательно признаваясь в содеянном.
— Я повторяю свой вопрос, гражданин Сухой: что за предмет вы сегодня днем передали мастеру-граверу для обработки? — повысил голос Колосов.
— А я не понимаю, какое вам до всего этого дело. С какой стати я должен вам отвечать. Не буду я вам отвечать до тех пор, пока мне вразумительно не скажут, за что меня схватили на глазах у всего магазина как какого-то урку, затолкали в ваш вонючий «газик» и притащили сюда!
— Вот это стало причиной задержания, — Колосов показал на лежавший на столе вещдок. — Мы требуем, гражданин Сухой, от вас конкретных объяснений вот по этому предмету.
— Да по какому предмету? Что за предмет? Что вы ко мне привязались из-за пустяка? — Саныч покраснел. — Я что, не имею права заказать граверу надпись на простой железке?
— На железке? Так вы, значит, сей предмет называете. Ладно, пусть будет железка. И что за надпись должна была быть на ней? По этой вот записке надпись? — Колосов продемонстрировал клочок бумаги, отданный гравером. — Это образец для копирования? Я спрашиваю, это образец, ну? Это ваш почерк? Вы это писали?
— Ничего я не писал. Вообще дурдом какой-то, — Саныч тряхнул мелированными, слипшимися от пота волосами. — А что, даже писать уже запрещается?
— Смотря что писать. Смотря где и с какой целью. И как это впоследствии использовать, — Колосов наклонился к самому лицу Саныча. — Думаешь, мы ничего не знаем? Думаешь, обошел нас? Думаешь, ты такой крутой, такой неуловимый, такой умный?
