Виктор Пронин - Смерть президента
— А вон та жирная баба? — спросил Пыёлдин. — Кто это?
— Тоже кандидат, — Цернциц заскучал, отвечая на наивные вопросы Пыёлдина.
— А чего она на всех кидается? Слюной брызжет… Вон засранный даже платок достал, вытирает лысину…
— Страсть.
— У нее?! Так вроде и годы немалые, возраст явно пенсионный, — Пыёлдин ничего не понимал в происходящем.
— Девственница, — коротко пояснил Цернциц.
— Откуда знаешь?!
— Сама сказала.
— Тебе?!
— И мне тоже, — Цернциц помолчал. — Понимаешь, Каша, она всем об этом говорит. Недавно население земного шара оповестила о своей нетронутости… Открытым текстом сказала. Разве что только юбку не задирала. Но всем желающим предложила убедиться.
— Это что же… В надежде, что все бросятся проверять?
— Знаешь, Каша… В ее возрасте, в ее положении… Человеку приходят в голову самые несбыточные мечты.
— Эти мечты, похоже, пришли ей не в голову, они пришли совсем в другое место, — ответил Пыёлдин. — Сколько же ей, бедолаге, лет?
— Шестидесяти, по-моему, еще нет. Но, заметь, самое ценное, чем ее наделила природа, сумела сохранить.
— И теперь думает, что ее чистота и непорочность привлекут толпы избирателей?
— Что касается чистоты и непорочности, — задумчиво проговорил Цернциц, — то здесь я крепко сомневаюсь… Она в женской тюрьме сидела, а оттуда, как тебе известно, редко выходят в непорочном состоянии. Дело в другом… после всех тюремных злоключений у нее возник своеобразный интерес к миру. Обожаю, говорит, выносить сор из избы…
— Я смотрю, изба у нее еще та, — Пыёлдин с уважением посмотрел на девственницу. — Там, наверно, столько сору… Носить не переносить… Хоть лопатой выгребай.
— Совковой, — уточнил Цернциц.
Некоторое время друзья молчали, слушая кандидатов. Голоса их становились все более возбужденными, телодвижения делались все более нервными, раздраженными. Пыёлдину зрелище нравилось, он чувствовал, что вот-вот должна вспыхнуть потасовка.
— А вон тот горластый, кидается на всех, руками машет, пальцем куда-то показывает… Он что… Тоже?
— О! — значительно протянул Цернциц. — Это самый крутой, его многие побаиваются. Сейчас всех начнет поливать…
— Грязью? — подсказал Пыёлдин.
— Необязательно… видишь, у него ведро приготовлено? Возле стула, видишь?
— Может, просто убрать забыли, когда студию к передаче готовили?
— Да нет, это знакомое ведро, он его повсюду с собой носит, на любой митинг, встречу… А потом, когда ему слово дадут, он хватает ведро и… Мало кому увернуться удается.
— И что же потерпевшие… Терпят?
— Отряхиваются, отплевываются, матерятся… Грозятся в суд подать. А что ты ему присудишь? Он и в суд с ведром приходит.
— Что… И там?
— Там он только и разворачивается! Всем достается — и прокурору, и народным заседателям, судьям… Визг, крик, шум… Кандидат хохочет, его помощники уже новое ведро в зал вносят, адвокат что-то о свободе самовыражения визжит… Ну, в общем, сам понимаешь.
— Мне бы за такие хохмы годиков пять набавили, — раздумчиво произнес Пыёлдин. — Не меньше.
— Вот и он надеется, что ему дадут лет пять… президентского срока.
— Ну, ты даешь, Ванька… Слушай, а за кого ты собираешься голосовать?
— За тебя, Каша.
— Это в каком же смысле?
— В прямом, Каша. Только в прямом. Я так считаю — каждый банкир должен иметь своего президента. Вот ты и будешь моим личным президентом.
— Что же я должен буду делать?
— Не мешать.
— И все?
— О, Каша… Если б ты знал, как это много — не мешать! Ты будешь хорошим президентом, Каша.
— Когда буду, — поправил Пыёлдин. — Да! Мне сказали ребята, что там бродяг подвалило… полсотни наберется?
— Каша, — Цернциц посмотрел на Пыёлдина с бесконечной жалостью. — Они там кишмя кишат. Они заняли уже полтора этажа под нами. Я приказал включить вентиляцию на полную мощность. От них, знаешь, душок не очень свежий…
— Ты хочешь сказать…
— Количество твоих заложников, Каша… Удвоилось. Теперь ты можешь, не снижая темпов, каждый день сбрасывать вниз по сотне. А их будет становиться все больше.
— Их что… Тысяча?!
— Бери круче, — тихо ответил Цернциц. — Каша, их гораздо больше тысячи, и они продолжают выползать из каких-то щелей, труб, из ванн и унитазов… Ты помнишь склады на станции Синельниково? Помнишь, сколько там было крыс?
— Ну?
— На двух этажах под нами творится нечто более ужасное.
— Но это же прекрасно! Наши люди прибывают! — Пыёлдин вскочил со сверкающими глазами. — Они не подведут, Ванька! Некоторые меня, наверно, знают?
— Они все тебя знают.
— Высказали пожелания?
— Хотят жрать. И выпить. Для этого и прибыли.
— Пойду пообщаюсь с народом! — Пыёлдин рванул было к двери, но его задержала Анжелика — она гораздо внимательнее, нежели Пыёлдин, слушала Цернцица.
— Сядь, Каша, — произнесла она негромко, и губы ее, невероятной красоты и наполненности, раздвинулись в улыбке, обнажив жемчужно-белые зубы. От этого зрелища рассудок Пыёлдина ненадолго помутился, и он послушно сел в кресло, не понимая даже, что делает.
На экране ничего нового не происходило. Кандидаты уныло и однообразно водили руками по столу, размазывая манную кашу, время от времени вытирали руки друг об дружку. Некоторые, набрав каши в пригоршни, бросали ее в конкурентов — каша стекала на пол, разливалась по студии, выползала на лестницы. Операторы, осветители, ведущие этой странной передачи перешагивали через растекающиеся манные лужи, но это удавалось не всем, некоторые шлепались в кашу, и мелкие ее брызги летели в стороны. В какой-то миг на экране мелькнул главный подъезд телестудии — из дверей тяжелым потоком вытекала манная каша, затапливала улицы и скверы, забивала сточные решетки, неудержимо разливалась по безбрежным просторам страны, захватывая все новые и новые пространства…
Убедившись, что все идет, как он и предполагал, Цернциц нажал кнопку на пульте, и экран погас.
— Хорошего понемножку, — ворчливо заметил Цернциц. — А теперь я скажу тебе, Каша, нечто забавное… Может быть, даже ты немного удивишься, — продолжал Цернциц все тем же своим таинственным голосом, в котором уже слышались далекие раскаты грядущих событий. Пыёлдин, уловив это невнятное погромыхивание, с недоумением посмотрел на Анжелику, но красавица тоже была загадочна, и мысль ее, и настроение были неуловимы.
— Какие-то вы, ребята, странные, — озадаченно проговорил Пыёлдин. — Что-то вы затеяли, что-то вы задумали…
— Помолчи, Каша… И послушай, — негромко сказал Цернциц, глядя в пустой экран телевизора. В самых дальних уголках его глаз продолжал трепетать сумасшедший огонек молодости и отчаянной дерзости, которого Пыёлдин всегда опасался, зная, что появление такого огонька предвещает наступление событий неожиданных, а то и попросту опасных. — Значит, так… Я все обдумал и собственной шкурой почувствовал…
— Опять шкурой?
— Заткнись, Каша, — холодно сказал Цернциц. — Заткнись и не перебивай. Повторяю — шкурой почувствовал, что все может получиться и состояться. Ты слышал, чем эти люди хвастаются, какой у них козырь? — Цернциц ткнул пальцем в экран. — Помолчи! Я спрашиваю не потому, что не знаю. Этот мокрогубый Агдам, эта старая жирная девственница, этот кудрявец с помойным ведром…
— Ну? — прошептал Пыёлдин, побледнев, — он, кажется, начал понимать, куда клонит Цернциц.
— Они все сидели.
— В каком смысле?
— В камере сидели, за колючей проволокой, в лагерях и тюрьмах. Но ты сидел дольше!
— Они же за идею, — с сомнением проговорил Пыёлдин.
— Чушь! Это они так говорят… Загляни в их уголовные дела…
— А ты заглядывал?
— Конечно! Я попросил, и мне прислали копии всех их дел. Один за изнасилование, второй жену кипятком ошпарил, третий мебель в Доме культуры спер… И до чего бестолковые — сами же по пьянке этими своими подвигами хвалятся!
— И ты, Ванька, сидел, — невпопад произнес Пыёлдин.
— Какая у тебя память! — восхитился Цернциц. — Да, и я сидел! И это мой козырь! Если бы я не сидел там, то не сидел бы и здесь. Понял? — зло спросил Цернциц, но злость его была направлена не на Пыёлдина, а на его нетерпеливость. — Я не попрекаю тебя твоими отсидками. Я ими восхищаюсь. Понял?! Потому что ты — жертва системы.
— Я жертва собственной дури! — воскликнул Пыёлдин.
— Забудь, — мягко сказал Цернциц. — Забудь, Каша. Ты — жертва системы, жестокой, безжалостной, бесчеловечной системы. Тебя сажали только для того, чтобы изолировать от общества.
— А на фига меня было изолировать?
— Чтобы не будоражил народ свободолюбивыми идеями! Чтобы не сомневался в общественных ценностях! Чтобы не увлекал за собой людей мужественных и самоотверженных.
