Александр Апраксин - Ловкачи
Наружного, внешнего достоинства у него была масса.
Иван Александрович так входил в театр или ресторанный зал, что в публике непременно хоть кто-нибудь да спрашивал:
— Кто это?
По уходе от него Пузырева, налюбовавшись на свои денежки, которые он признавал единственною силою в мире, так как на них приобреталось все продажное, а что-либо более возвышенное, идеальное не входило в его искания, — Хмуров снова лег и попробовал заснуть, так как действительно провел утомительную ночь, но нервы расходились и не давали ему спать.
Напротив, чем дольше он лежал, тем сильнее разламывало его, и он решил встать и освежиться.
На звонок его вошел Матвей, с почтительною готовностью, казалось бы, кинуться из окна для своего любимца постояльца.
— Прикажи мне ванную приготовить, — сказал ему Хмуров, потягиваясь и зевая.
— Сию минуту, Иван Александрович. Только как прикажете: погорячее или градусов на двадцать пять, на двадцать шесть?
— Да, на двадцать шесть.
— Раненько встать изволили-с. Всего только десять пробило.
— Разбудили меня, и не понимаю, что у нас швейцар за дурак такой! Пускает спозаранку в номер…
— Ведь вот поди же ты, — выразил свое сокрушение лакей, — кажется, и умный человек, а нет такой догадки, чтобы сказать, что ваша милость и совсем в доме не ночевали.
— Ну, да уж ладно. Я вот буду выезжать, сам ему скажу. А ты поскорее насчет ванны распорядись.
— Слушаю-с.
Затем туалет, особливые заботы о красе ногтей, чтение двух, трех московских газет, в которых он, в сущности, интересовался только происшествиями, театрами и вообще так называемыми легкими или игривыми отделами, — все это заняло время до исхода первого часа.
Он взглянул на только что вчера купленные гладкие золотые часы: они подтвердили мнение желудка, что пора ехать завтракать, и он снова, быть может в десятый раз за это утро, позвонил.
— Узнай, подана ли коляска.
— Готова-с, Иван Александрович, сейчас из соседнего номера сам видел.
Он надел пальто, котелок, взял палку с круглым золотым набалдашником, в середину которого был вставлен сапфир, и медленно, с достоинством изволил спуститься с лестницы. Швейцару он забыл сделать замечание, так как настроение его было столь же радужно, как туго набившиеся в его бумажнике сотенные.
Все тешило и радовало его мелкое самолюбие: сознание уплаченных здесь, в меблированных комнатах, долгов, полученная благодаря этому обстоятельству независимость, сознание возможности позволить себе почти всякую блажь на имеющиеся еще в запасе наличные деньги, раболепное поклонение слуг, хороший экипаж от лучшего во всей Москве и давно каждому известного двора Ечкина, наконец, ясный, безоблачный день.
А день стоял хороший на редкость, в особенности для октября. Солнце светило ярко, чувствовался приятный, бодрящий холодок в воздухе, а ветра не было никакого.
Иван Александрович ласковым словом ответил на все поклоны слуг на лестнице, швейцаров внизу и на заявление кучера: «Здравия желаю-с!»
Он сел в экипаж как-то немного боком, что французы называют en trois quart [1], не развалился, накинул на ноги, захватив повыше колен, плед серо-желтого плюша и приказал:
— В «Славянский базар»!
В большом зале стоял шум от говора сотни посетителей и стука приборов о тарелки. Тут были все больше люди деловые, в числе которых огромное большинство отличалось еврейским типом лица. Многие из них были лютеране и англиканцы, и только некоторые оставались в самом деле евреями, будучи сыновьями николаевских солдат. Вся эта галдящая толпа понабежала с окрестных переулков Никольской и Ильинки, с биржи и других гешефтов.
Но у Ивана Александровича за последние дни уже обеспечилось место, к которому ретивый бритый официант никого не подпускал.
И здесь, как дома у себя в номерах, Хмуров успел расположить к себе прислугу. Все почти ему радостно и в то же время подобострастно кланялись, всем он отвечал доброю и веселою улыбкою; каждый из лакеев променял бы на него охотно троих из той массы посетителей, да еще с придачею.
— Никого из наших еще нет? — спросил он Александра, садясь к своему столу.
— На стороне сидит господин Савелов и полковник, изволили видеть-с?
Хмуров вытянул шею и посмотрел по указанному направлению. Но господа эти его не особенно интересовали, хотя оба и принадлежали к кругу хорошо живущих москвичей. Хмуров знал их за людей серьезных, от которых ему-то уж ни в чем поживы быть не может. Благодаря их положению он считал полезным знакомство с ними, но сближения не искал, да оно бы и не было так легко, ввиду того что и господин Савелов, и указанный полковник сами-то сближались с людьми по особому разбору.
— Ну и пускай их там сидят, — сказал Хмуров, — а я очень есть хочу. Подай карточку.
— Пожалуйте-с, Иван Александрович.
Везде в Москве, да еще по прежним временам, до его пресловутой поездки в Питер, его знали по имени и отчеству.
— Вот что, — заказывал он. — Дай мне на первое омлет с шампиньонами, а на второе крокетки из дичи со спаржею. Вино красное, как всегда, и главное, чтобы все это живо…
— Слушаю-с. Вина бутылку или полубутылочку прикажете?
— Когда же ты мне полубутылками подавал? Только глупости говоришь.
— Виноват-с.
И Александр, как-то пошло осклабившись, кинулся исполнять заказанное.
Хмуров подошел к буфету.
Водку он не любил, но пил ее иногда, как, например, в данную минуту, чтобы закусить за стойкою.
Вдруг кто-то позади взял его за локоть и пожал.
Он оглянулся.
— Ба, Огрызков! — искренно обрадовался он и протянул руку толстому маюдому господину в золотых очках.
— А я водки не пью, — сказал тот, отвечая ему столько же радостным и крепким пожатием. — Меня все доктор пугает ожирением сердца.
— Да и я сам ее терпеть не могу. Ты один?
— Один, и только что ввалился, вижу тебя, ну и подошел.
— Где ты сидишь?
— Нигде еще не сижу; говорю: только что ввалился. Сядем вместе?
— Пожалуйста, я очень рад.
Они перешли к столику, и опытный Александр, едва завидев новое лицо, подбежал за приказаниями.
— Ты что заказал? — спросил Огрызков Хмурова, в то же время пробегая глазами карточку.
— Омлет с шампиньонами и крокетки из дичи со спаржею под белым соусом.
— Ну, брат, крокетка туда-сюда, я против крокеток и сам ничего не имею, но яичницы твоей, да еще с шампиньонами, совсем не желаю. Дай ты мне… Чего бы мне на первое выбрать?.. Дай ты мне… Ах, вот что: дай ты мне воль-о-ван а-ля финансьер.
— Ведь туда тоже шампиньоны входят, — поправил толстяка Хмуров.
— Э, брат, это совсем другого рода штука. А пить мы что будем?
— Да я уже заказал. Ступай, Александр, тащи скорее.
— Ну что, как ты вчера? — спросил Огрызков, едва официант удалился.
— Ничего, славно провели время.
— Ты поздно приехал. Где ты раньше был, до двух?
— Где раньше был? — с улыбкою самодовольства спросил Хмуров. — Пока это тайна. Могу одно только сказать: где был, там меня нет, но там я скоро буду.
— Ого! Вот оно что! Ну да чего уж тут? Ладно, ладно, расспрашивать не стану, коли сам не говоришь. Только в Москве, да в нашей компании, долго ничего не скроется.
— А люблю я Москву! — с искренностью в голосе проговорил Хмуров, потянувшись с каким-то сладострастием.
— Чего уж? Лучше города не найдешь.
— Знаешь что? Везде я перебывал и даже подолгу живал, а лучше Москвы, вот убей меня, нет, по мне, города.
— Еще бы!
— Ты одно возьми, Сергей Сергеевич, свобода какая, во всем непринужденность, ширь, веселье…
— Опять, еда, — присовокупил и свое слово толстяк.
— А что ж ты думаешь? Нигде в мире так не едят, как в Москве. Тут на все вкусы найдешь. Тут и тонкую французскую кухню найдешь, и венский стол у Билло получишь, да как еще добросовестно, и наше чисто русское кулинарное искусство процветает. А потом, женщины…
— Тоже всех наций!..
— Да что про заезжих говорить, сами москвички, так эти поклонения достойны… Ага, несут наконец!
Действительно, Александр нес и омлет, и воль-о-ван.
— Вино, вино скорее да аполинарис не забудь, — распоряжался Хмуров.
— Готово-с, даю.
Они принялись за еду.
— Одна беда, — сказал Хмуров, быстро прожевывая и глотая свое. — Денег в Москве много нужно.
— Да где они не нужны-то? — философски отозвался Огрызков.
— Тебе хорошо говорить, — улыбнулся Иван Александрович. — Ты прожиться не можешь. Тебе назначена пожизненная рента, и далее зайти, как бы ты ни увлекался, никоим образом нельзя. А вот наш брат помещик (он любил выдавать себя за помещика, хотя нигде никакого имения, конечно, не имел) с системою залогов и перезалогов в Москве легче, нежели где-либо, может по миру пойти.
