Владимир Константинов - Страх
Я спустился вниз, где Говоров заканчивал описывать труп Бублика.
— Судя по вашему оптимистичному виду, метр, проговорил Андрей, елейно улыбаясь, — цезар цитра рубиконэм (Цезарь по ту сторону Рубикона). Поздравляю! И кто же те злодеи, совершившие все это?
— Спешите, юноша, спешите. Запомните, в нашем деле спешка также вредна, как рюмка водки для хронического алкоголика, — может привести к весьма печальным последствиям.
— Спасибо за совет, метр! Как вам при вашей, мягко говоря, не совсем праведной жизни удалось эквам сэрварэ мэнтэм (сохранить ясный ум)? Ваши замечательные слова наверняка будут высечены на скрижалях истории.
— И перестань пудрить мне мозги своей латынью. Это в конце концов неприлично — пренебрегать родным языком.
— Я обязательно учту ваше замечание, метр. Разрешите продолжить? — Говоров кивнул на протокол.
— Продолжайте.
После окончания осмотра наше высокое начальство собрало всех нас в ажурной беседке, выкрашенной опять исключительно в белый цвет. Генерал от прокуратуры Иванов окинул нас насмешливым взглядом, спросил:
— Ну что, питомцы гнезда Владимира, какие есть соображения по поводу сей печальной истории?
Вопрос завис в полном молчании. Тишину нарушало лишь веселое щебетание какой-то пичушки, призывающей нас разделить с ней радость земного бытия. Нет, у каждого из нас конечно же было что сказать, но никто не отваживался начать, опасаясь попасть на острый язычок Сергея Ивановича.
— Они у тебя всегда такие скромные? — обратился Иванов к Рокотову.
— Нет. Только в нестандартных ситуациях, — ответил тот.
— С вами все ясно. — Сергей Иванович повернулся к Говорову. — А представителю прокуратуры есть что сказать?
— Ему есть что сказать, — ответил тот. — Но он бы хотел сначала послушать других.
— Вероятнее всего, это очередная разборка, — отважился наконец Вадим Сидельников. — Неподелили что-то паханы, ну и… В общем, ясно.
— Кому ясно, товарищ майор? — нарочито ласково спросил Иванов.
— Мне, разумеется.
— Тогда так и говори — мне тут больше делать нечего, беру шинель, иду домой. Что ж, не скажу, что версия отличается особой оригинальностью, но отрабатывать её нужно. Вот ты, Вадим Андреевич, ею и займешься. Ты как, Володя, не возражаешь?
— Не возражаю, — ответил Рокотов.
— Инициатива всегда наказуема, — проворчал Вадим.
— А что скажет наш аналитический ум? — обратился ко мне Иванов, хитро щурясь, будто мартовский кот на солнце.
— Он пока пребывает в состоянии анабиоза, — скромно ответил я.
— В таком случае, спросите у своего Мутанта, — сказал мой шеф. — Может быть он проснулся.
Все рассмеялись. Я отметил, что в присутствии Иванова Рокотов всегда пытался шутить, и иногда вполне даже удачно. Сказывалось благотворное влияние друга.
— Я бы, товарищ полковник, непременно воспользовался вашим советом, но, увы, мы нынче в ссоре, дали друг другу обет молчания до завтра. Вы сами его спросите. Он вас уважает и где-то по большому счету даже любит. Он вам обязательно ответит.
— Мне кажется, что это не простая разборка, — подал голос мой друг. Положение начальника отдела обязывало его не молчать. — Перед смертью Бублика, простите, Степанеко пытали. Следовательно, он являлся носителем какой-то очень опасной информации.
— Это-то и козе понятно, — не упустил я случая подколоть друга. Он бросил на меня выразительный взгляд, долженствующий, по его мнению, если не испепелить меня, то лишить права голоса.
— Тут это… — смущенно проговорил «малыш» Шилов. — Тут соседка Виноградова… — Решив, что может сказать не то и не так в столь высоком собрании, Шилов окончательно сконфузился и замолк, казалось, навсегда.
— Смелее, Рома, — ободрил друга Говоров. — Что же такого интересного сказала эта Виноградова?
— Она это… Она в половине двенадцатого прогуливала своего добермана и и видела, как приехал Степаненко… Вот.
— И что же она ещё видела, Рома?
— Он приехал не один. Кроме его «мерседеса» были ещё две иномарки.
— А что же ты до сих пор молчал?! — возмутился Говоров.
— Вот, говорю.
Я понял, что настало время моего выхода на сцену. Маэстро, туш! Ох и врежу я им сейчас по мозгам! Ох, врежу! Я им покажу, блин, Мутанта. Они сами будут считать за счастье с ним советоваться. Определенно. Вялым, бесцветным голосом, не предвещавшем никакой сенсации, проговорил:
— Я конечно дико извинясь, но если мне и моему Мутанту будет позволено высказаться…
— Мы все внимания, коллега, — перебил меня Иванов. Подмигнул собравшимся. — «Выходят на арену силачи».
— Прошу без аллегорий и глупых сравнений, товарищ генерал, а то ведь мы можем и обидеться.
— Простите, Дмитрий Константинович! Бес попутал, — смиренно сказал Иванов. — Больше подобного не повторится. Мы вас слушаем.
— Мы убеждены, что здесь никакой разборки не было.
— А что же было? — озадаченно спросил шеф, чем вызвал мою снисходительную усмешку.
— Мы ведь говорим ни то, что было, а чего не было, товарищ полковник. О том, что было мы пока можем строить лишь предположения.
— И все же, вернемся пока к тому чего не было, — заинтересованно проговорил Иванов. — Я лично тоже так считаю, но хотелось бы услышать вашу версию.
— А мой Мутант считает, что коллеги Бублика по бизнесу тут вообще не при чем.
— Это ещё почему? — Иванов сделал вид, что не обратил внимание на довольно беспардонное начало моей фразы.
— Потому, что вы не учитываете личности самого Бублика. Он был не просто главарем преступной группировки, паханом братвы, именуемый ласково «папа», он ещё был вор в законе. Да?
— Да, — согласился Сергей Иванович. — И что из этого следует?
— А то, что они могли его убить, но издеваться над вором в законе — ни за что на свете. Это исключено.
— А ведь верно! — удивленно воскликнул шеф. — Молодец!
— Ну так, — ухмыльнулся я. — Самое печальное, что мне постоянно приходится это доказывать.
— Каков нахал! — одобрительно проговорил Иванов. — Кто согласен с версией Беркутова?… Та-а-ак! Молчим, значит? Ну, ну. Только смею вас заверить, коллеги, что это не тот случай, когда молчание — золото. А что скажет нам Андрей Петрович? Что-то он сегодня непривычно неразговорчив.
— А он это… Как все он, — очень удачно скопировал Говоров Шилова. — Скажи, Рома?
Малыш густо покраснел, насупился и исподтишка показал другу увесистый кулак.
— Параноидальный синдром с полной деградацией личности, — печально вздохнул Иванов. — А ведь такие, сукин сын, подавал надежды. А как бывало он шпрехал по этой самой латыни?! Заслушаешься! Сущий этот… Как его? Птичка такая махонькая, серенькая?
— Соловей, — подсказал мой шеф.
— Вот-вот, он самый. Таким соловьем заливался. А что от него осталось? — Иванов братился к Рокотову: — На кого, Володя, мы с тобой оставим любимое дело, Родину-Мать?
— Не говори, Сережа, — поддержал друга тот. — Я сам в последнее время над этим часто задумываюсь. Не на кого. Слишком они несерьезны, чтобы им доверять такое.
— Да, да, — закивал Сергей Иванович, — я с тобой полностью согласен. Что будет со страной и всеми нами? Страшно подумать.
— Хотел промолчать, но не могу, — решительно проговорил Говоров, — когда дискрэпант факта кум диктис (факты не согласуются с речами). А судьи кто?! Вы ведь хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека видите, а его пороки).
— Смотри-ка, заговорил! — радостно сообщил Рокотов.
— А может быть это всего-навсего неполная ремиссия, так сказать лучик света в его темном сознании? — высказал предположение Иванов.
— Шут его знает, — пожал плечами Владимир Дмитриевич. — Все может быть.
Смотреть на этих обремененных высокими званиями и должностями мужиков, разыгрывающих тут перед нами черт знает что, было по меньшей мере забавно, а по большому счету — приятно. Нет, правда. Этих не испортит ни власть, ни почести. В любой ситуации они останутся самими собой. Словом, кондовые мужики, свои люди, свои в доску. Нам с Андреем здорово повезло на шефов. Определенно.
— Зачем столько слов, господа? — нарочито удивленно спросил Говоров. — Будем взаимно вежливы. Если вы не бережете свое время, то хоть поберегите наше. Вэрбум сат сапиэнти (умному довольно одного слова). Будем считать, что у меня наступила полная ремиссия. Верно, Рома?
— А при чем тут это?! При чем тут я?! — возмутился Малыш, чем вызвал всеобщее веселье.
— Ты, Рома, как, впрочем, и я тут совершенно не при чем. Просто наше начальство, предъявляя нам с тобой претензии, забывает, на мой взгляд, одну простую истину — а бовэ майёрэ дисцит арарэ минор (у взрослого вола учится пахать подрастающий). А чему, Рома, мы сможем научиться у своих начальников? Тому, как унижать личное достоинство своих подчиненных?… Ты отчего, Рома, молчишь? Неужели тебя не оскорбляет и не возмущает то, как из твоего лучшего друга здесь делают какого-то ущебного хомункулюса (человечка)?
