Анатолий Баюканский - Тайна перстня Василаке
— Это я, Вася! — ответил мой новый знакомый. — А со мной корреспондент с «большой земли». Он про капитана в газетку писать хочет.
— Заметано! Васек, поднимайся на борт, а про писателя я доложу кэбу! — вахтенный исчез, его дотошность удивила меня. Оказывается, на этом «бочонке» даже существует дисциплина. Не прошло и пяти минут, как вахтенный вернулся, подобревшим голосом крикнул: «Вали сюда, оба!» — И ловко выкинул за борт веревочный трап. Мгновенно возле вахтенного образовалась группа любопытных, они щерились, ожидая развлечения — любой «человек с суши» обычно не может сразу подняться по раскачивающемуся над водой трапу, болтается на нем, потешая команду. Однако зверобоев ждало разочарование. Откуда им было знать, что я — бывший военный моряк…
На палубе Вася-грек, прощаясь, шепнул мне:
— С «кэбом» перетолкуешь, зайди в третий от камбуза кубрик, рыбки красной приготовлю тебе на дорожку…
…В ужасно узкой и неуютной каюте капитана Зайкова меня ждали узкоглазый, морщинистый старик с продубленным морскими ветрами лицом, при странной бородке, которая росла пучками, низкорослый и совсем юный северянин, тоже широкоскулый и узкоглазый. Старик был похож на китайца, а юноша — на сахалинского нивха.
— Я, однако, здешним капитаном буду, а ты кто такой? — Зайков прищурился, глазки его совсем утонули в узких щелках. — Документы, однако, в порядке? Много тут разных «бичей» шляется, а рядом, сам понимаешь, граница. Документ давай!
Пришлось представить редакционное удостоверение, нам недавно «корочки» новые выдали, красные, глянцевые. Капитан долго вертел документ, не читая, потом показал юному другу, и лишь после этого вернул мне с такой присказкой:
— Хорошая, однако, бумажка, гладкая, шибко красивая. Ты, видать, большой начальник.
Я поискал глазами местечко, где можно было бы присесть, но, увы, в каюте вести разговор троим можно было только стоя.
— Ну, чего молчишь, однако, — заторопился капитан, — сумку привез? Давай сумку, капитану шибко некогда! Не понимаешь разве? Рыбку класть куда будем?
— Какую рыбку?
— Меня Кыркой зовут, — вмешался в разговор более догадливый, чем я, юноша. — Начальники к нам приезжают за рыбкой. И пожарный начальник, и милицейский, и врачебный, рыбку возьмут, бумагу подпишут, и на берег. Любят рыбку на Шикотане.
Вот оно что! А я-то размечтался: сочиню шикарный очерк о капитане Зайкове, а Зайков, наверное, тем и знаменит, что встречает и снабжает районных вымогателей.
— Я из газеты, с Сахалина сюда приехал, а вы… Хотите, чтобы я фельетончик о вас настрогал? — По лицу Зайкова я понял, что слово «фельетончик» для него не значило абсолютно ничего, было пустым звуком.
— Зачем, однако, строгать? — совершенно серьезно, с каменным выражением лица проговорил капитан. — Если рыбка не берешь, в газетку песню мою пиши. Алеутская песня. — И, не дожидаясь моего согласия, затянул дребезжащим старческим голоском, отчаянно фальшивя:
Мы — люди Ых-мифа, мы — люди добра.
На промысел ходим, несем мы добро.
Гостей принимаем, как братьев родных,
Врагов мы совсем не желаем иметь.
Он обернулся ко мне. Радость прямо-таки светилась в узких разрезах:
— Правда, шибко хорошая песня? — Наивность странного старикашки была поистине безграничной. Откуда было мне знать в ту пору, что Зайков — большой шаман и хитрец? А в тот момент я просто не знал: смеяться или плакать?
— Надеюсь, товарищ капитан, у этой песни есть продолжение. А слушать, как и петь, хорошо на сытый желудок. — Я решил ускорить события и заодно поближе познакомиться с Зайковым. Обычно русские люди полно раскрываются только за бутылкой. — Верно ли говорят, что зверобои, как и рыбаки, прежде чем песни слушать, всегда кормят гостя? — Жрать мне хотелось неимоверно, и это обстоятельство придавало мне наглости.
— Шибко умный ты, шерт, однако! — восхищенно поцокал языком капитан. Складно говоришь. Пошли со мной на камбуз.
Кырка, не дожидаясь распоряжений капитана, первым нырнул в узкий проход и кинулся, видать, на камбуз подготовить кока. И впрямь, когда мы переступили порог камбуза, нас уже ждал мужик, весь в татуировках.
— Гостям с материка — почет и уважение! — кок посторонился, пропуская нас. Мы подошли ближе, и у меня зарябило в глазах от обилия блюд, которыми была уставлена полка возле иллюминатора: в тарелке, с горкой, розово светилась кетовая икра, сваренный с солью крупный королевский краб лежал в окружении зеленых плетей морской капусты, необычного цвета лепешки лоснились от масла. Ну, а китовые котлеты я признал сразу. И… ни одной бутылки, ни грамма «горячительного».
Капитан Зайков придвинул тарелку с икрой:
— Ешь, однако, умник!
— Зачем так много икры?
— Ты, однако, кушать будешь, — сказал странный капитан, — а Зайков на тебя смотреть станет. Зачем мне твоя бумажка. Я на тебя гляну, как ешь, как сидишь, потом скажу без бумажки, кто ты такой.
— Отлично! — обрадовался я, предвкушая, какой бред понесет капитан. Очерк уже начал складываться в моей голове. Он будет называться так: «И это капитан…» Чудак, обещает, как рентгеном просветить меня.
— Вкусная у меня еда?
— Краб отменный, а икру я и на Сахалине ем, ее везде навалом по 4 рубля.
— Теперь, однако, меня послушай, — капитан отщепил от стоящего в углу китового уса тонкую пластину, поковырял в ухе. — Застудил, однако, — пояснил мне. А ты не ко мне приехал на Шикотан! — изрек Зайков. — Шибко хорошо это вижу.
— Начало обнадеживающее, — похвалил я Зайкова, продолжая наворачивать океанские деликатесы.
— А к большой воде ты приучен.
— Угадал! — я оторвался от королевского краба. — Я на флоте служил.
— Есть у тебя начальник, худой, видать, человек, — как ни в чем не бывало, продолжал капитан Зайков. — Ты горячий бываешь, часто кулаком себя в мытик бьешь.
— Во что бью?
— В мытик, в грудь, по-вашему.
— Попадание в «яблочко»! — удивился я. К тому времени я и впрямь конфликтовал с редактором, который ненавидел меня за прямоту, отсылал в самые дальние и опасные командировки, чтобы подольше не видеть моей персоны.
— Все, однако. И про нас в газету писать не надо! Покушал, рыбку бери и домой ходи! — решительно заявил Зайков.
— Обижаешь, гражданин капитан, — забеспокоился я таким оборотом дела. Только напал на золотую жилу и вдруг… домой. — Рыбки мне твоей не надо, но писать? Почему нельзя?
— Наврешь все.
— Я навру? — меня эти слова покоробили, в те времена даже малейшая неточность в статье вызывала бурю гнева. Но почему Зайков решил, что я буду писать неправду? — Я добирался на Шикотан попутным транспортом: на лесовозе, на погранкатере, качку терпел, штормы и ураганы, а вы… домой меня хотите отправить.
— В море один закон — приказ капитана, — неожиданно выдал он «серьезную» фразу. — Хочешь правду сочинить? Людишки читать будут, тебя хвалить будут.
— Еще бы, очень хочу! Только правду писать буду, но что для этого делать нужно?
— Пойдем, однако, с нами в Арктику! Запишу тебя зверобоем.
— Ты это серьезно? — предложение Зайкова ошеломило меня.
— Красиво, однако, во льдах! — продолжал «дожимать» меня Зайков. — Зверюшек побьем, больших евреев посмотрим.
— Евреев в Арктике?
— Ну, этих… айсбергов. — Капитан Зайков замолчал. Притихли и мы с Кыркой. А у меня аж дух захватило: есть возможность отправиться на промысел морского зверя в Арктику! Своими глазами увидеть не в зоопарке, а прямо на льдинах, белых медведей, свирепых моржей, акул-касаток, северное сияние! Это же подарок судьбы! Фантастика! И еще. Целых три месяца я не буду видеть осточертевшего редактора-очкарика. Такой фарт и впрямь выпадает раз в жизни.
— Струсил, однако, бумажная душа! — подлил масла в огонь капитан Зайков. — Кишка тонка! — И для убедительности повернулся ко мне спиной, мол, что с такого фраера возьмешь?
— Где у тебя рация, капитан? — Я никогда не мучался вопросами: «быть или не быть», все решал сходу, под настроение, хотя многократно позже раскаивался. — Пошли, дам телеграмму в Южно-Сахалинск, редактору. Возьму отпуск, два года не отдыхал, а за эти два года мне «накапало» отпускных аж четыре месяца. — Протянул руку капитану. — Зачисляй меня в зверобои…
«СПАСИ И СОХРАНИ!»
«Отче наш! Иже еси на небеси!.. Спаси меня, Господи, и помилуй! Спаси и сохрани!» — я молился истово, не замечая боли в коленях. Молился и благодарил Господа за чудесное избавление от лютой смерти на чужбине, за то, что, наконец, добрался до своей «берлоги». Стоя на коленях, я горячо просил Господа подсказать мне выход из ловушки, в которую я сам себя загнал.
