Татьяна Гармаш-Роффе - Шалости нечистой силы
Хотя, сказал себе Кис, и совсем взрослые, и даже вроде бы умные попадаются в сети – хоть партийных лидеров, хоть гуру в сектах, все одно. Так чего ж с Антона строго спрашивать?..
– У вас политическая партия? – спросил он полуутвердительно.
Антон важно кивнул.
– Из четырех человек? – подковырнул Кис.
– Зачем же? Мы взяли одну существующую партию и просто навели в ней порядок… – Антон вдруг заговорил баском, явно подражая чужой интонации, должно быть, Артиста.
– Какую же это партию вы «взяли»?
– Ага, – сказал Антон, оживившись, – значит, этого ты не знаешь! А я тебе не скажу!
– И не надо, сам найду. И как же вы до таких светлых идей добрались? Ведь, насколько мне известно, Федя был бездельником и неудачником.
– Да так… – пожал плечами мальчишка, – от скуки. Стояли мы как-то у дискотеки…
…Вышло все от скуки. От нечего делать получилось. От тоски неудачника.
То есть Федя, конечно, неудачником себя не считал… Впрочем, чего врать самому себе: был он неудачником и занудой, который вечно проклинал несправедливую судьбу.
Федя был артистичен по натуре. Сын школьной уборщицы и рабочего, балованный и ленивый, но – откуда что взялось! – обнаружилась в нем тяга к искусству. Он ходил в драмкружок районного Дворца пионеров и мечтал о карьере актера. Вот закончит он школу, вот поступит в театральное училище…
Но только для этого надо сдать экзамены. А для этого прочитать много книжек.
Загвоздка была в том, что Федя не любил читать. Катастрофически не любил, сам вид книги навевал на него скуку, и умственное напряжение, связанное с восприятием черных противных слов, тараканами сидевших на белой бумаге, утомляло его и вызывало отвращение. Он мог прочитать книжонку-другую, он легко схватывал любую информацию и играючи запоминал с чужих слов, он мог цитировать по памяти целые отрывки, но читать эти горы литературы?.. Он мечтал о сцене, он видел себя в разных ролях, он даже целые спектакли ставил в воображении – эффектные, сочные, яркие – и уже успел решить, что ему нужна карьера не актера, а режиссера…
Но только для карьеры режиссера нужно было прочитать еще больше книжек и еще много чего написать на экзамене, а Федя не только читать не любил, но и писать.
Федя с трудом закончил школу, до аттестата его дотянула мать: в ногах валялась у директора школы, чтобы не отчислили, чтобы хоть с троечками, да оставили… Какие уж тут экзамены в театральный!
Вот и остался талантливый Федя со своим талантом один на один. Работать не хотелось, что вполне естественно: человеку с творческими наклонностями претил грубый физический труд, а на какой иной труд он мог рассчитывать, не имея образования и ненавидя интеллектуальные усилия? Как, впрочем, и любые другие тоже.
А народ вокруг суетился. Из каких-то углов и щелей вдруг повылезли немытые мужики и сопливые подростки, которые резко наводнили все нижние сферы первоначального накопления капитала, как то: торговля – сигаретами, пивом, первыми импортными продуктами, – мелкий дворовый рэкет и валютные операции в масштабе районной «Березки». И Федя тоже пустился приторговывать чем мог, пока не остановился на пиве – другого дела, которое не требовало бы труда, но приносило хоть какие-то деньги, он не нашел. А денег хотелось больших и сразу. А почему нет? Другие-то как-то сумели хапнуть! Он попытался было подъехать к одному парню со двора, который, Федя знал, занимался наркотой, хотел в долю войти, но тот и говорить с ним не стал: у Феди даже во дворе была репутация человека ленивого и безответственного.
Заработанные деньги Федя быстро проматывал на удовольствия. Им овладела жажда – та самая жажда, которая охватила всю нацию: быть богатым здесь и сейчас. Но «быть богатым» озверевший от дикого капитализма совок понимал вовсе не так, как западный богач. Богач денежки считает и пыль в глаза никому пускать не намерен. Тогда как совок денежки превращал немедленно в ту самую пыль, которую интенсивно пускал в глаза всем и каждому. И потому денег не было никогда. И потому они все время были нужны.
Впрочем, «удовольствия» ему удовольствия не доставляли: Федя жил в агрессивном противоречии с миром, который его, такого талантливого, отверг и не оценил, и в постоянной зависти к другим, преуспевающим и денежным. Версию об отверженном таланте Федя сам придумал – и сам же в нее легко поверил, искренне забыв о том, как по собственной воле бросил театральный кружок и подался в «бизнес»…
Друзей у него было мало – никому он не был интересен с его вечными жалобами: он-де великий актер и режиссер, а в этой гребаной системе никому не нужен, вот на Западе людей на улице берут для съемок (это он как-то по телевизору слыхал такую фенечку), а здесь он должен корячиться с утра до вечера, торгуя пивом…
Все же пара-тройка преданных людей у него появилась: он угощал пивом, а они, все моложе его, полублатные пацанята, не знающие, как и он, чем себя занять, под пиво охотно слушали его рассуждения о жизни и о людях, полные агрессивной зависти. И вместе с Федей наливались пивом и злобой к миру.
Его восхождение на вершины началось душным летним вечером… Впрочем, тогда Федя еще не знал, что это начало славного пути. Тогда он просто стоял недалеко от выхода из модной дискотеки, на которую у него не было денег, – заработанное он благополучно спустил, а новая партия пива была еще не продана. Стоял и ненавидел всех входящих и выходящих оттуда людей, группами и в одиночку, парней и девчонок.
Особенно девчонок. Феде с ними не везло. Они лихо западали на его красивую внешность, но Федя быстро становился им неинтересен ни душевно, ни материально. Его стенания по поводу несправедливого мироустройства поначалу вызывали у них здоровое желание помочь, посоветовать, как-то организовать Федину жизнь, чтобы он сумел реализовать свои таланты (а в них простодушные девчонки верили – Федя был артистичен, Федя был эстет!) и благодаря талантам найти достойный способ зарабатывать деньги…
Но затея эта быстро доказывала свою абсолютную бессмысленность: делать Федя решительно ничего не желал. Хуже того, очередная пассия быстро начинала его немыслимо раздражать своей назойливой опекой. Федя был убежден, что девушки должны его любить и вообще на руках носить за его мужские достоинства, за его красивую внешность, за его отличные бойцовские качества в постели… За его артистизм наконец! Как он умел изобразить историю, как он умел рассказать последний фильм в лицах! «А он из автомата: тра-та-та-та! А тот ему из пистолета: пттюх, пттюх, пттюх! А тут цистерна как жжахнет! Бах-бабах! И все легли. А тут эта телка выходит». – И Федя быстрым движением чертил контур «телки» в воздухе, а потом выбрасывал ногу, словно шел на каблуках, и поводил бедром…
Они же слушали как завороженные! Они же говорили, что после него можно в кино не ходить! Они же сами простые, как три копейки! Им такой подарок, как Федя, и не снился! Но нет, начиналось всегда, как по программе, с каждой новой девицей – одно и то же: «Надо тебе учиться, надо тебе поступать, надо тебе готовиться…» Почему НАДО? Кому он и что должен? Ничего! Никому! И пошли все на… Кому не нравится – иди вон!
Они и шли вон. Сначала радовались, отхватив такого парня, потом – шли вон. Без оглядки и без сожалений. С облегчением шли вон, словно от обузы избавились… Бабье, сучки! Ясно, зачем его учиться подбивали: надеялись, что он прославится и будет огребать такие бабки, что Кольке, который наркотой торгует, не снились! А они, значит, при нем, при звезде экрана, на всякие тусовки светские шастать будут, туалеты себе дорогие заказывать, по Каннам разъезжать… Вот зачем им надо было заставить его учиться! Все под себя, бабье! Если б у него были деньги, они бы не нудили: сделай то, сделай се! Они бы за счастье почли любой его каприз выполнить! Их не стало бы интересовать его образование, даже если б у него три класса было; их не стал бы интересовать источник его дохода, даже если бы он был киллером наемным, – все бы схавали, и утерлись бы, и у ног бы ползали за красивые шмотки и цацки, за возможность выйти в дорогой кабак и покрасоваться! У-у, твари продажные!
После четырех попыток сойтись с разными девушками, закончившихся одинаково неудачно, Федя весь женский род стал глубоко презирать и серьезных отношений больше ни с кем заводить не желал. Пустился было в «просто секс», но любительницы последнего едва не отбили у него напрочь естественную физиологическую потребность. За пару лет «просто секса» он такого навидался, чего его самая изощренная фантазия представить не могла. Но больше всего – больше групповух и прочего непотребства – в память врезалась одна сцена: он свалился с температурой под сорок, в бреду и в поту. Открыл воспаленные глаза от какого-то непонятного беспокойства и обнаружил… что на нем трудится страшненькая панковатая девица, ни лица, ни имени которой он вспомнить не смог! Увидела, поблядушка, что предмет находится в рабочем положении (чему виной была исключительно температура под сорок), и решила свое удовольствие поиметь!
