Семен Майданный - Смотрящий. Блатной романс
Второй гоблин ринулся к папе на выручку. Типа, готов на халяву жизнь спустить. Но господин Хазаров послушно притормозил его движением руки, получив сквозь ткань пиджака в спину подсказку. Спрятавший руку с ТТ в карман Шрам этой непустой рукой управлял папой, будто играл на детской компьютерной приставке «Сега».
- Где мои ребята? - прохрипел Сергей папе на ухо.
- С ними все путем. Сидят и ждут тебя в комнате с цветами.
- При чем здесь цветы?
- Сегодня здесь Алина выступает. Давай быстрее разрешим наши проблемы, я не хочу пропустить ее номер, - опять стал играть надменное равнодушие к внешним суровым обстоятельствам Михаил Хазаров. Все-таки он был орел даже при плохой погоде.
- Лады. Избавься от торпеды, - сказал Шрам, а сам подумал: «Шел трамвай девятый номер, на площадке кто-то помер...»
- Подожди меня в машине, - повелел папа последнему мордовороту. - Если я через полчаса не появлюсь, вернись и грохни этого человека! - Чего папа не сказал вслух, так это: «Вызови подмогу», но телаш и без слов все понял. Головастый был.
Кстати, им приходилось надсаживать глотки, поскольку задник сцены превратился в джунгли. Мишка, отрываясь по полной, забрался в буфет, выжил буфетчика и принялся лопать неочищенный от фантиков шоколад и от целлофана арахис. А макаки прыгали по столам, швырялись солонками и орали, будто в брачный период. Вверху порхали голуби и гадили на головы претенденткам на чин «Мисс Петербург» и менее красивым подружкам.
Вдвоем под ручку Шрам и Михаил Геннадьевич поднялись по лестнице туда, откуда спустились десять минут назад. Но как за эти десять минут переменился расклад!
Мимо них прожурчали семимильными ножками вниз два полных аппетитного тела купальника. Номера «один» и «три»:
- Она такая: «Я уже почти королева Петербурга!» А я такая: «Если ты королева, то я - Мерилин Монро!» А она такая, стерва: «Какими противозачаточными таблетками пользуетесь, мисс Мерилин?»
- Это фигня, вот у меня завтра контрольная по алгебре...
И все же папа приготовил Шраму подляну. Во-первых, не открыл, что вместе с виршевскими бойцами в гримерной номер сорок семь пребывает Урзум - пусть это будет сюрпрайз. А во-вторых, еще когда Урзум звонил папе на трубу в буфет, он сообщил кое-какую закодированную информацию. Урзум сказал, что приволок розы, и сказал, что они - красные. Не белые, а КРАСНЫЕ, хотя Алина признает только чайные.
И вот дверь с номером «сорок семь». Она рядом с «сорок пятой». Забавно, да?
- Ты трындишь только про цветы, - сквозь зубы предупредил Шрам папу на ухо и вынул «тэтэшку» из кармана, благо коридор был пустынен, как Сахара.
Не так собирался намекнуть о причине своего возвращения и о своих стесненных обстоятельствах гражданин Хазаров, но делать нечего. Да и Урзум не пальцем деланный. Должен просечь. Папа нервно трижды стукнул костяшками в дверь и сдавленно просипел:
- Это я. За букетом.
Дверь через десять ударов пульса колебаний как бы нехотя щелкнула замком и стала открываться. И, чтоб поторопить, Сергей помог двери распахнуться мощным ударом ноги. Шарах! Коронный номер! Вместе с дверью внутрь мешком картошки провалился и открывший ее Урзум.
И Шрам, не давая врагам опомниться, втолкнул папу внутрь. И все ему стало сразу ясно, ведь сшибленный дверью Урзум упал на вытянувшихся на полу вдоль дивана Леху и дядьку Макара. Невооруженным глазом видно, что навсегда успокоившихся Леху и дядьку Макара. А если какие-то сомнения, то в головах братков зияли дырки контрольных выстрелов. Ну и кровищи вокруг было, естественно, чуть ли не по колено. Родная кровь!
Верные корешки тихо лежали мертвые, но ведь Урзум-то был всего лишь контужен дверью. А что для Урзума щелбан дверью? Так, клопиный укус. Урзум из полулежачего положения наставил ствол, папа кинулся на пол, открывая мишень по имени Сергей Шрамов. Но рефлексы Шрама оказались быстрее, и пуля вошла Урзуму в мутный, будто леденец, глаз, а вышла из затылка, вывернув кусок черепа размером с арбузную дольку. Мозги разбрызгало растаявшим мороженым крем-брюле.
И все. В облаке порохового дыма, едкого и быстро смешивающегося с дурманящим ароматом цветов и одуряющим запахом грима, остались двое живых. Папа в луже чужой крови на полу, и Шрам на фоне женского театрального шмотья. Но Шрам был главнее, потому что в руке у него взывал к мести пистолет.
- Ты во всей этой пальбе виноват! Ты меня кинул! - заныл, не решаясь встать на ноги, Михаил Геннадьевич.- Ты зажал чемодан с баксами, которые приволок Смит для бычары из «Семи слонов». Ты эрмитажные списки отрыл и начал в обход меня чинуш к ногтю ставить! Ты не по понятиям на старшего покатил!
Это был еще один, в довершение к предыдущим, роковой удар судьбы. О блефе с эрмитажными списками настучать господину Хазарову могла только сладкоголосая Алина. Причем подруга не ведала, что Шрам внаглую именно блефовал.
Телега гэрэушника подтвердилась до донышка - папе все подкожные дела Шрама сливала именно Алина. Шрам для Михаила Геннадьевича ковырял нефтяную скважину, а этот ханыга все это время бредил эрмитажными списками. То Урзума засылал с понтом с подначками, а когда Шрам просто пожал плечами, в известный бар была снаряжена Алина. Алинка - Алина - Алинушка. Девушка, проколовшая сердце Сергею Шрамову шпилькой каблука. Пришившая Сергея к своей юбке серебряными гитарными струнами, заворожившая Сергея волшебным голосом, будто сирена, и отравившая Сергея змеиным укусом. Последняя сука!
А папа корчился у ног и от наезда плавно перешел к мармеладному лебезению:
- Бери у меня половину дела, будем на пару работать! Бери у меня Алину, я же просек, ты на ней крышей поехал! Только не стреляй!!! - Глазки Хазарова стали приторными, будто имбирные пряники.
- Уймись, заткнись и успокойся, - устало сказал Шрам. - Разве я могу в тебя стрелять? Это не по понятиям. Ты - мой папа, а я - твой человек. А чемодан баксов я потратил на дело. Замаксал, чтоб все досье на меня в пепел превратились. Теперь я чист перед Уголовным кодексом. А знаешь, почему я на зоне под лоха косил? Мама в предсмертном письме просила, чтоб завязал. Ан, не вышло. Не дали. Сперва Каленый с Лаем не дали, потом ты не дал. А нефтекомбинат будет крыше, как положено, десять процентов с прибыли засылать. - Шрам за шиворот поставил обтекающего чужой кровью раскисшего папу на ноги. - Разве, я смею в тебя выстрелить, в своего папу? - посмотрел Шрам в запавшие сырые глаза Михаилу свет Геннадьевичу. - Мы даже сможем поладить... При одном условии... Я останусь живым, а крысятник станет мертвым, - и точным ударом рукоятки пистолета раздробил господину Хазарову кадык.
И уже родная кровь брызнула у генерального папы изо рта, будто он выплевывает слишком горячее какао. И рухнул отец хазаровской братвы валетом к Урзуму. А Шрам постоял, посмотрел на липкое дело рук своих. Вытер о чужую полу отпечатки пальцев с ТТ и вложил в еще послушные холеные пальцы Михаила Геннадьевича.
Потом без разбора - и на ваших и на наших - сгреб с дивана и осыпал мертвецов цветами. Лопоухими гладиолусами, махровыми астрами и точеными лилиями. Последняя почесть павшим, пускай ментовские эксперты с ума сходят, что здесь произошло. Себе оставил только букет бесконечно длинных, как траурный марш, чайных роз.
И тихо-тихо вышел. И тихо-тихо притворил за собой дверь спущенным рукавом. И тихо-тихо затопал по лестнице. Мимо третьего, второго этажа. Прикрывая лицо букетом. Пересек внутренний буфет, здесь уже изловили оторвавшихся зверей, рассовали по клеткам и теперь подсчитывали убытки.
Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.
Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За чайными розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.
Алина, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка, пела в микрофон. И полный людей зал зачарованно внимал.
Славное море - священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко.
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя, -
пела сладкоголосая Алина.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь.
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Ночью я шел и средь белого дня,
Вкруг городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня.
Парни снабжали махоркой, -
пела Алина и смотрела и в зал глазами - карельскими озерами.
