Брижит Обер - Четыре сына доктора Марча. Железная роза
— Что с ним случилось?
— Погиб. По официальной версии, в результате падения с лестницы. На самом–то деле он был убит. Но кем, так и не удалось установить. Так вы говорите, ваш гадкий брат, этот невыносимый ребенок Грегор фон Клаузен, вернулся, чтобы мучать вас? А собственно, почему его хотят убить?
— Потому что он знает!
Ответ вырвался помимо моей воли, помимо меня. Страшно заболела голова, перед глазами плясали яркие пятна. Ланцманн наклонился надо мной, и голос его, как казалось мне, долетал откуда–то издалека.
— Вам нехорошо? Дать воды?
Лицо его исказилось, стало издевательским, жестоким, рука, казалось, стала длинней, оттого что в ней появился шприц; я попытался оттолкнуть ее и потерял сознание.
Когда я пришел в себя, Ланцманн сидел на уголке письменного стола и смотрел на меня.
— Наконец–то, а то я уже начал беспокоиться. Вы минут десять были в обмороке. Определенно мы коснулись какой–то чувствительной сферы.
Я же, не слушая его, осмотрел руки. Никаких следов укола. Я сел, голова была тяжелая. Ланцманн кашлянул, почесал щеку.
— Если я вас правильно понял, Жорж, вы верите, что Грегор на самом деле не умер. Но вы же прекрасно помните про его исчезновение.
— Да нет, вовсе не прекрасно. Все, напротив, очень смутно… Послушайте, вы мне как–то говорили, что можно попробовать гипноз. Так вот, я хочу попробовать. Сейчас.
Ланцманн вздохнул, встал и включил портативный магнитофон.
— Хорошо, раз вы так хотите… Попробовать можно. Но я вам ничего не гарантирую. Гипноз — метод ненадежный. Существуют люди–экраны, которые никогда не доходят до необходимой степени релаксации, а вы сегодня особенно напряжены…
— Начинайте!
Он молча смотрел на меня, словно намеревался что–то сказать, но потом передумал.
— Хорошо. Глядите на меня и медленно дышите. Вот так, хорошо, только еще медленней и глубже. Я буду считать до двадцати. Вы слышите мой голос. Вы спокойны. Вы входите в себя, плавно, неторопливо, ступенька за ступенькой, спускаетесь в собственное сознание…
Он что, думает, что на меня подействует подобный треп? Такое ощущение, будто передо мной ярмарочный шарлатан.
И это была моя последняя осознанная мысль.
Я внезапно вынырнул из тяжелого оцепенения. Голова раскалывается от боли, все тело в поту. Ланцманн взирал на меня со своей дерьмовой улыбочкой. Шел дождь, капли стучали по стеклам, в комнате было сумрачно. Словно прочитав мои мысли, Ланцманн включил маленькую настольную лампу начала века, дающую приятный розовый свет.
— Ну, отдохнули?
— Избавьте меня от ваших насмешек. Что было?
— Мы немножко побеседовали. Хотите послушать нашу беседу?
— А вы что скажете? Доктор, черт возьми, вы что, впрямь решили сделать из меня сумасшедшего?
Он рассмеялся, встал и включил магнитофон.
Сперва шли какие–то шорохи, и вот зазвучал мой голос, странно искаженный, детский, да, вот именно детский, гораздо более тонкий и плаксивый. Мне стало нехорошо, когда я услышал этот голос, бывший как бы неловким эхом моего, голос, идущий из той части меня, над которой у меня не было контроля. Но самым пугающим было то, что говорил я по–немецки, как в пору моего детства!
— Где я?
— Жорж, вы погрузились в глубины своего сознания. И сейчас вы расскажете мне о Грегоре.
— Грегор — гадкий. Мамочка говорит, что он гадкий.
— Грегор боится мамочку?
— Нет. Он ее ненавидит. И вечно не слушается. И тогда мамочке приходится его наказывать.
— Приходится?
— Да, чтобы он понял, чтобы слушался. Из–за Грегора всегда наказывают. Мама все время бьет его. А я боюсь.
— Ты хорошо знаешь Грегора?
— Да, он мой брат.
— Жорж, где сейчас Грегор?
— Когда «сейчас»?
Я вдруг перешел на французский, и мой голос стал более взрослым:
— Сейчас, в тысяча девятьсот девяностом году.
— Не знаю. Кто вы?
— Жорж, я — доктор Ланцманн. Все хорошо, вы в безопасности, ваша мать не сможет прийти сюда.
— Откуда вы знаете?
— Вашей матери здесь нет. Здесь только вы и я. Жорж, вам восемь лет, правильно? Где вы?
Мой голос изменился, как будто я внезапно помолодел.
— В приюте.
— Хорошо. А где Грегор?
— Я не знаю, где Грегор.
— Жорж, слушайте меня внимательно.
— Я вас слушаю. Мне хочется спать.
— Не засыпайте! Жорж, вам четыре года…
— Нет!
В тихом кабинете прозвучал срывающийся на крик, полный страха мой голос — и опять по–немецки. Кассеты продолжали крутиться.
— Вам четыре года, Жорж. Где Грегор?
— Не про этот день!..
— Что произошло в этот день?
— Ничего! Ничего не произошло! Грегор такой гадкий!
Успокаивающий голос Ланцманна:
— Жорж, расслабьтесь, вы в полной безопасности, ваша мать больше никогда не придет и ничего плохого вам не сделает. Что произошло с Грегором в этот день?
— Она… Она его… Он так плохо себя вел, и она его… ударила… да, ударила, очень сильно! Я спрятался под стол. Она его так сильно ударила! Мне страшно, я боюсь, что она увидит меня, я не шевелюсь, затаил дыхание, а она ударяет его блестящим… и кричит, кричит: «Свинья! Грязная свинья!» — а он, он кричит: «Мамочка! Не надо, мамочка!»
— Чем «блестящим»?
— Она взяла это в кухне…
— Что она взяла в кухне?
— Нож… нож, которым режут мясо!
Лента остановилась, я был весь в поту. Ланцманн молча смотрел на меня, потом объявил:
— Я предпочел разбудить вас.
— Боже мой, — запинаясь пробормотал я, — она действительно убила его, и я это видел! Боже мой, Ланцманн, это ужасно!
Он вздохнул, потом повернулся ко мне:
— Не знаю, Жорж, удачная ли это была мысль применить гипноз. Вы не кажетесь мне сейчас достаточно уравновешенным, чтобы подобным образом извлекать из вас информацию, которую вы старательно прятали в самой глубине своего мозга и которая никогда не должна была выйти на поверхность…
Я был оглушен.
— Она убила его! Убила собственного ребенка! Я полагал, что она была безумна, но не до такой же степени!
Он возразил мне таким тоном, как будто мы обсуждали ход во время бриджа:
— Жорж, все–таки подумайте, и вы поймете: она пыталась его убить. Если бы она его убила, он не смог бы стать офицером.
Совершенно уже не владея собой, я закричал:
— Но она же хотела его убить!
— У многих женщин бывают моменты кратковременного помешательства. Припадки, когда им хочется убить своих близких. Вспомните легенду о Медее: в ней как раз рассказывается о ненависти, которую иногда испытывают к тем, кого любят.
— Избавьте меня от вашего пустословия, доктор. Я только что убедился, что моя мать была сумасшедшей убийцей, и мне решительно насрать на Медею вместе с Эдипом.
Ланцманн нахмурился:
— Послушайте, Жорж, но существует еще возможность, что вы присутствовали при сцене, которую неверно интерпретировали. При сцене, быть может, даже придуманной вами.
— Что вы этим хотите сказать?
— Жорж, вы пришли мне рассказывать истории про воскресшего брата, извлекли на свет божий погребенные воспоминания, и, право же, я не знаю, может, у вас потребность верить в этого брата? В немецкого шпиона или кого там еще…
Я чувствовал, как меня охватывает холодная ярость. Это не Ланцманн два дня назад толкнул человека в пустоту, а я, и это не Ланцманна безымянные убийцы, и Макс, и Фил, и Бенни пытались ликвидировать, а меня! Нет, он не способен меня понять. Здесь я был так же одинок, как с Мартой, как перед лицом всего мира. Одинок в своей собственной шкуре, а из–за Грегора одинок в шкуре другого человека!
— Мне надо идти.
— У вас еще пятнадцать минут…
— Дарю их вам. К черту, доктор, я скверно чувствую себя.
— Да, выглядите вы не блестяще. Скажите, вы помните свое пребывание в клинике после катастрофы?
— Смутно.
— А саму катастрофу?
Голову сверлила чудовищная боль.
— Нет, нет, нет, не помню!
Я вскочил, вытащил из кармана деньги, его гонорар, и положил на журнальный столик. Он остановил меня:
— Жорж, а вам не кажется, что непродолжительный отдых пошел бы вам на пользу?
— Какого рода отдых?
— Вы могли бы какое–то время полежать в клинике, там вам будет спокойно и ваши преследователи ничего не смогут вам сделать.
— Слушайте, я ведь не спятил с ума!
— Подумайте над этим предложением. При необходимости звоните мне. Там будет спокойно. И вы сможете… короче, подумайте, подумайте.
Он протянул мне руку, и я машинально пожал ее.
На улицу я вышел в полуотключке и только по виду укутанных прохожих понял, что холодно. Изо рта у меня шел пар, точь–в–точь как от машины, работающей на полную мощь. Ланцманн считает меня чокнутым. А что, если так оно и есть? Ну и что это меняет? Мне же не приснились все эти трупы вокруг меня. Даже если я сошел с ума, даже если неверно интерпретирую события, меня все равно преследуют, я чувствую себя загнанным зверем, мусора наступают мне на пятки; по–настоящему надо бы рвать когти, но я хочу знать!
