Боб Джадд - Финикс
Глава 35
— Где вы бросили это… как вы это назвали… связку динамитных шашек? — спросил он.
Это был обычный полицейский. Он носил нарукавники, со лба у него стекали капли пота. Была ночь, но асфальт на парковочной площадке был еще горячим от дневного зноя. У полицейского было совиное лицо, он носил очки, черные вьющиеся волосы были взлохмачены. Он старался сопоставить мою версию с тем, что в десяти ярдах от нас рассказывала Салли, сравнивая это с тем, что было найдено на месте происшествия. Прибыла машина «Скорой помощи» — подобрала то, что осталось от Бобби, и уехала с несколькими пластиковыми мешками, в которых, видимо, находились отдельные части разорванного тела.
— Я не бросал ее, — сказал я, — а положил примерно в трех футах от того места, где нашел. Вот здесь, где сейчас эта дыра.
— Итак, вы говорите, что положили ее как раз на пути. Вы думаете, этот другой… — он сверился с бумагой, — этот мистер Робертс видел этот динамит?
Когда уже после полуночи я отвозил Салли в дом ее отца, она в машине спросила меня ровным бесстрастным голосом:
— Ты сказал им, что Бобби изнасиловал меня?
— Они не спрашивали, и я ничего им не сказал. А что ты им рассказала?
— То же, что и ты. Я подумала — к чему сейчас все это? Я же не могу теперь заставить их посадить его в тюрьму? — Мы ехали по улице, где находилась Индейская школа, и Салли смотрела на помещение новых автомобильных дилеров. — Но есть еще одна вещь, — сказала она. — Я очень старалась, но так и не смогла ничего вспомнить. Я ничего такого не ощутила. Если бы что-нибудь было, я бы наверняка почувствовала. Я нигде не ощущаю никакой боли и, сказать по правде, думаю, он ничего мне не сделал, только накачал меня наркотиком, который свалил меня с ног.
— Но кто-то ведь раздел тебя?
— Да, конечно, это сделал он, но возможно, он специально подстроил это.
— И все это плохо кончилось.
— Могло кончиться еще хуже.
Когда я въехал на подъездную дорожку дома Каваны, Салли положила мне руку на плечо.
— Пойдем со мной, Форрест, пожалуйста. Ты поможешь мне при разговоре с отцом. Я не могу говорить с ним одна.
Мы поднялись по ступенькам крыльца, Салли вставила ключ в замок и остановилась.
— Ты знаешь, я в каком-то оцепенении. Как будто только что проснулась. Завтра я, наверное, буду его ненавидеть. Видит Бог, я знаю, как можно ненавидеть Бобби. Но в мыслях я все время представляю его таким, каким он был при нашей первой встрече — двенадцатилетним мальчиком, которого папа привел к нам домой. Он мог бы стать, если бы захотел, губернатором, кем угодно. Тогда он был такой красивый и разумный. Мне хотелось бы, чтобы ты знал его в то время, — сказала она, открывая дверь. Она провела меня через холл в кухню, включая по дороге свет, по пути глянула на себя в зеркало и содрогнулась.
В кухне вспыхнули трубки дневного света, казавшиеся неуместными в старомодном помещении с деревянными стойками и шкафами, выкрашенными зеленой краской. Здесь еще была большая чугунная печка, переоборудованная под газовую, и фарфоровая мойка с ржавыми пятнами в раковине.
— Ты хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Салли, роясь в шкафчике под стойкой.
— Я, пожалуй, выпью немного кофе, может быть, в голове у меня прояснится, а то я все еще не в себе.
— Может быть, он выпьет бурбон, — сказал появившийся в дверях Кавана хриплым со сна голосом. На нем был выцветший желтый фланелевый халат, из-под которого виднелись белые гладкие ноги в поношенных кожаных домашних туфлях. Он, казалось, постарел на несколько лет в сравнении с тем, когда я видел его в последний раз.
Сгорбленная спина, обвисшие плечи — он весь согнулся, как будто его тянуло к земле. Волосы, прежде стального цвета, еще больше поседели; беззубый, как у черепахи, рот весь в морщинах. Однако глаза оставались живыми — маленькие выцветшие голубые глазки пронзительно смотрели с квадратного, покрытого морщинами лица, ни дать ни взять — кирпич с глазами.
Стоя в дверях, он сказал:
— Я не знаю, что ты делаешь здесь, Эверс. Но это мой дом, и поэтому, прежде чем я выслушаю твои объяснения по поводу того, что привело тебя ко мне, возможно, ты окажешь мне честь и выпьешь со мной. — И, не ожидая ответа, он вышел из кухни и направился в холл.
— Ступай за ним, Форрест. Я сейчас приготовлю кофе и приду. Выпьешь кофе?
Я покачал головой и пошел за стариком в его кабинет. Он налил бурбон в два бокала.
— Что за чертовщина происходит? — спросил он, не глядя на меня. — У Салли такой вид, будто ее переехал автобус.
— Когда разговариваешь с тобой, Кавана, никогда не знаешь, что тебе известно, а что — нет.
— Допустим, я вообще ни черта не знаю или только разбираюсь в хорошем бурбоне, — сказал он, протягивая мне бокал.
Обычно я не пью. Но это была необычная ночь. Я сделал большой глоток и ощутил словно вкус дыма от костра. Мне стало тепло. Но я почувствовал не просто тепло, как от костра, а приятное тепло от тлеющих углей под слоем пепла.
— В таком случае, вероятно, ты не знаешь, что сегодня Бобби подложил под днище моей машины шесть шашек динамита.
Ни один мускул на его лице не дрогнул. Он сделал глоток, смакуя виски.
— Я этого не знал, — сказал он и сел возле обтянутого зеленым сукном круглого стола для покера. В середине стола были аккуратно сложены фишки. — Как же ты узнал об этом? — спросил он, показывая мне на другой стул. Я сел.
— Я едва не взлетел на воздух, — ответил я. — Салли вовремя сообразила, что он устроил нам ловушку. Я залез под машину и обнаружил там заряд динамита.
— И он не взорвался? — спросил он.
— Бобби сам подорвался на нем, — сказал я. — Он остановил свою машину над зарядом динамита и взорвал его.
Кавана сидел молча, его глаза были устремлены на меня.
— Что за околесицу ты несешь, Форрест? — сказал он, склонившись вдруг вперед. — Что произошло, черт возьми? Ты убил его?
— Бобби сам убил себя.
Вошедшая в комнату Салли сказала:
— Он пытался взорвать нас, папа, а подорвался сам. — Она стояла в дверях, держа в руке белый фарфоровый кофейник.
Услышав ее слова, Кавана закрыл глаза, прислонился к столу и застонал.
Салли подошла к нему, поставила на стол кофейник и обняла его за плечи.
— Что с тобой, папа? — спросила она. — Тебе плохо?
Он медленно поднялся, голова его откинулась назад, глаза все еще были закрыты. Он широко раскрыл рот, как будто ловил капли дождя. Из горла вырвался какой-то тонкий невнятный звук, он взмахнул рукой, опрокинул кофейник, который упал на пол и разбился, осколки разлетелись по всей комнате.
— О Господи, не-е-ет! — закричал он, и слова перешли в продолжительный вопль. — Господи, нет! Вы убили его!
Испуганная Салли отступила от него на шаг.
— Форрест же сказал тебе, папа, — он сам взорвал себя. Он думал, что взрывает нас, меня!
— Сядь! — приказал он, обернувшись, Салли. — А ты помолчи, — повернулся он ко мне, садясь в кресло. В глазах у него стояли слезы, он облизнул свои черепашьи губы. — Боже мой, какая страшная утрата! И все пошло прахом. Все пропало — все эти годы, что я растил его. — Кавана поднял на меня глаза. — Я знаю, я многое делал не так. Но никто не осмелится отрицать, что я дал ему самое лучшее образование, что он получал все самое лучшее. Ему было больно? Или он умер сразу? Где твой брат, Салли? Куда они его отвезли? Я хочу увидеть его, Салли, отвези меня туда! — Он говорил молящим, испуганным голосом…
Салли снова обняла его за плечи и стала возле него на колени.
— Что ты говоришь, папа? Какой брат? Ведь мы говорим о Бобби.
Он тяжело вздохнул.
— Да, о Бобби. Ты бы посмотрела на него, когда он был младенцем. Няньки называли его золотым мальчиком. Я понимаю, что должен был давно это сказать тебе, Салли. Но я был тогда молодым. А потом было уже слишком поздно. К тому времени, когда у меня появились деньги и собственный дом, у нас с твоей матерью уже была своя жизнь. Мы были муж и жена. Я так никогда и не сказал ей, что У меня был от другой женщины ребенок. Как ты помнишь, после ее смерти я привел Бобби в наш дом. Ты к нему так привязалась! Вот почему я и разлучил вас, дорогая. Ты, разумеется, этого не знала, но именно поэтому я так поступил. Он был хороший мальчик. В глубине души он был добрый мальчик. Я хочу увидеть его, отвезите меня попрощаться с ним.
— От твоего мальчика мало что осталось, папа. — Голос у Салли был резкий, суровый. — Несколько кусков тела в пластмассовых мешках с ярлыками — только и всего. Это ты украл его у меня, ты украл, грязный сукин сын! Почему ты просто не сказал мне, папа, что у меня есть брат?
— Конечно, это было безумие, — сказал он, не слушая ее. — Я не знаю, почему он получился блондином. Его мать была совершенно рыжая, каких не сыщешь больше на свете. А у меня были черные волосы. А ребенок получился белокурый, как одуванчик. Мы с ней были совсем детьми — ей едва исполнилось семнадцать, а мне — двадцать два года, и я только вступал в жизнь, еще ничего не понимал, и у меня не было ни гроша. Единственное, что я понимал, это что нужно во что бы то ни стало избежать скандала. Бог мой, начинать жизнь нужно только с хорошей репутацией. А какая может быть репутация, если у тебя на руках незаконнорожденное дитя. Боже мой, я просто не знал, что делать с этим проклятым ребенком. Но, к счастью, она обладала мужеством. Она зашла в бар, а нужно сказать, в то время женщина одна не могла зайти в бар; она зашла в бар в Кэйв-Крик и громко сказала: «Ну, кто из вас, мужики, угостит меня выпивкой?» И клянусь вам, не успела она сесть, как перед ней уже стояло двадцать пять стаканов. Я это знаю, потому что по крайней мере десять из них заказал я сам. Что ни делай, а с предначертанного пути не свернешь. Храни свою репутацию и увидишь, что все свершится. Но она была еще совсем дитя, ей едва исполнилось семнадцать, и я никогда не винил ее за то, что она уехала. Оставила ребенка, маленького Бобби, в больнице и уехала. О Боже, как я устал, а еще так много надо вспомнить. Нам необходимо Возрождение человеческого духа, Салли. Я имею в виду Возрождение, создание мирового центра Возрождения. Единственное, ради чего стоит что-нибудь делать, это ради Возрождения человеческого духа. И я всегда делал все ради этого. Вы понимаете, у нас мощный источник солнечной энергии. Этого человека, с которым нужно поговорить, Салли, зовут Эмпирио. Джозеф Эмпирио из Лас-Вегаса, я не помню его номера телефона — он там наверху, но ты не должна говорить ему о многом — не больше того, что нужно. — Он издал какой-то громкий жужжащий звук, оглядывая комнату. — Теперь они задержали и посадили этого Дика Эсмонда, и мы можем забыть об этом. Пользуйся факсом только в том случае, если его никто не увидит. Ты видишь, какая сложная структура, Салли. Стоит только ее понять… Барнс пытался понять, этот сукин сын хотел все разузнать, он вечно совал свой нос всюду. Мы хотели проучить его, показать всем пример. Этот малый Дик должен был взорвать его… — Он вертелся в своем кресле и говорил, говорил без конца. Мысли его путались, он не успевал закончить одну фразу, как перескакивал на другую. — А вот адмирал Бойс, Джек Бойс, ты должна дружить с ним. Салли, позвони ему утром и скажи… И все пошло прахом. «Совет директоров Центрального фонда восстановления Финикса» — это другое дело, это на пятницу. Я строил эти дома для него. Ты знаешь, я собирался их передать Бобби. Многие ли отцы оставляют своим детям целую империю? Мой отец не оставил мне ничего. — Кавана вновь издал громкий жужжащий звук — «уммм», сжав голову руками. Салли рванулась к нему, он улыбнулся ей, откинувшись на спинку своего кресла: черепашьи губы растянулись в широкой улыбке. Потом повернулся ко мне. — Это была идея твоей матери, Эверс, ты знал об этом? Это она решила назвать его Бобби. «Назовем его Бобби», — сказала она. Она шутила, говорила, что сама не знает, откуда появился этот ребенок. Она когда-нибудь говорила тебе, что у тебя есть брат, Форрест?
