Николай Трус - Символика тюрем
Это была камера-призрак, камера-ад, кочующая по всему изолятору…
И все-таки, как бы ни были глухи засовы, о происходящем не могли не знать работники СИЗО. Не могли не слышать контролеры тех криков, доносящихся из ада. А услышав, писали рапорты. Хотя участь каждого такого рапорта была схожа с участью остальных:
«Я писала несколько рапортов, и все они куда-то исчезли… Многие рапорты не рассматривались, изымались из личных дел заключенных. Нарушители оставались безнаказанными. Контролеры постепенно переставали реагировать на нарушения и писать рапорты, видя безнадежность».
Незавидным становилось и положение их авторов: «Те, кто добросовестно выполнял свои обязанности, исправно писал рапорты, преследовались в открытую».
На скамье подсудимых оказался один лишь Лазаренко. Один подсудимый и 57 свидетелей… Но неужели всего один человек мог в течение двух лет (!) безостановочно раскручивать маховики этой машины пыток? Неужели никто, кроме контролеров, не был в курсе происходящего? Или в одиночку возможно организовать такую хорошо продуманную систему, в которой было предусмотрено все до мелочей? Ведь даже когда очередную жертву заводили в камеру, то о ней там уже знали буквально все. Каждую мелочь биографии.
«Когда я пришел в камеру № 19, — показал суду потерпевший Н., — то сразу же был удивлен тем, что заключенные очень хорошо осведомлены о моем прошлом. Они знали, что я учился в летном училище, что я был отличником, хотя все они были незнакомы мне и я их видел впервые».
Кто-то же информировал их.
И тем не менее судили одного Лазаренко. Остальные же вставали перед председательствовавшим на суде Н. Г. Никитенко, дабы рассказать «правду, и ничего, кроме правды».
Интересно, что свидетель Матвеев полностью отрицал даже факт существования камеры пыток как таковой, хотя и служил оперуполномоченным и не мог этого не видеть. Именно его фамилия мелькала в показаниях контролеров чаще всего:
«Я неоднократно видела, что тот самый Долгополов встречался с оперуполномоченным изолятора Матвеевым. После его ухода я делала у Долгополова обыск и обязательно находила сигареты, наркотики. Если кто и был всему зачинщиком, так это Матвеев…»
«Основные виновники в организации „пресс-хаты“ были Юшков и Матвеев».
Безусловно, один лишь суд может решить, виновен человек или нет. Но можно ли пройти мимо этих показаний, зная, что творилось в камере?
Здесь невольно задаешься вопросом: не явилось ли данное уголовное дело той малой частью айсберга, невидимая часть которого осталась, увы, неисследованной. Хотя она-то и представляет сегодня гораздо большую опасность…
Итак, сдано в архив дело бывшего майора Лазаренко, получившего в итоге лишь три года лишения свободы условно. Но не о чрезмерно мягком наказании хотелось бы повести здесь речь — это тема отдельного разговора. Вопрос сегодня в другом: как предотвратить подобное в будущем? Конечно же, не путем более интенсивного чтения лекций по повышению идейного уровня в среде работников СИЗО. Просто на самой ранней стадии следствия всегда, к сожалению, отсутствует одно юридическое лицо — адвокат.
Так кто же против того, чтобы у попавшего за решетку был защитник, который бы присутствовал уже на первом допросе? Я беседовал со всем «треугольником» (подследственный — адвокат — следователь). В итоге выяснилось: против — следователь. Почему? «А у нас тайна следствия!..» — слышал я в основном. Тайна от кого? От адвоката: мол, он «работает» на родственников, лицо заинтересованное… Непрошибаемая логика…
Что гарантирует ТАМ, за закрытой дверью следственного изолятора, защиту от унижения, насилия, провокации, в конце концов? Мертвые стены? Они-то, как убедились мы, гарантируют совсем обратное: помимо «тайны следствия», сохранение «тайн» иных, ставших на этот раз достоянием суда. А будь рядом адвокат, до ТАКОГО бы, уверен, не дошло. Тем не менее для определенной части юристов адвокат в СИЗО — третий лишний.
Пока же из редакционной почты мы то и дело узнаем о фактах вопиющего беззакония, тем более страшного, что творится оно как бы под прикрытием самого же Закона. Если бы, к примеру, рядом с бывшим председателем колхоза «Заветы Ленина» Петровского района М. Копликовым был в камере защитник, не заговорил бы о своих «преступлениях» председатель. А в камере № 6 изолятора временного содержания Ленинского РОВД, куда М. Копликов незаконно был определен бывшим начальником УБХСС В. М. Рощиным, не произошло бы трагедии:
«Вынужден был признать свои „преступления“ лишь после того, как сломали 7 ребер и отбили почку, — пишет в редакцию М. Копликов. — Работающий на оперчасть и на Рощина стукач Мирошниченко В. В. вместе со своим подручным били до полусмерти, били так, что в результате признал, что ко всему прочему я еще и агент ЦРУ. Требования предоставить адвоката со дня ареста оставались без успеха. Начальник УБХСС Рощин В. М. знал об избиениях, но делал вид, что ничего не произошло. Уголовное дело против него так и не возбудили. Только „понизили“ в должности — произвели в чин начальника кафедры высших курсов милиции, где он и по сегодняшний день делится своим опытом с будущей сменой…»
Исчезла «пресс-хата» в СИЗО, но нет уверенности в том, что в стенах другого, неизвестного нам изолятора очередной невинный узник, склонившись над листком бумаги, не выводит сейчас дрожащей рукой: «Я убил…» Уверенность эту не дает прежде всего редакционная почта, идущая из разных концов страны. А ведь за двумя этими историями — серьезная проблема: условия содержания в следственных изоляторах.
Я не призываю превратить следственные изоляторы в благоухающие курорты. Но имеем ли мы право лишать подозреваемого всего того, что имел он до ареста? А вдруг арест оказался ошибочным? Ведь в следственной камере сидит не преступник. Таковым его вправе назвать только суд. Но может и не назвать, выпустив его из-под стражи. Так почему же подозреваемый порой лишен самого элементарного человеческого минимума: переписки и свиданий с самыми близкими родными (о телевизоре в камере я уже не заикаюсь — это роскошный атрибут следственных камер «дикого» Запада)? Без этого минимума человек дичает, он перестает быть Человеком, а теряя собственное «я», сливается с уголовной массой.
В местах лишения свободы «новобранцы», впервые (подчас по недоразумению) попавшие в уголовную среду, постигают негласные законы этого мира. Но беда еще и в том, что эти законы устраивают и некоторых работников этих учреждений. А иначе как, минуя проходные, двойные решетки и колючие заборы, попадает туда запретное? Ведь за один только 1987 год в исправительно-трудовых учреждениях страны было изъято денег на сумму более 3 000 000 рублей (!). Только при поверхностных обысках было обнаружено 1,5 центнера наркотиков, 145 000 колюще-режущих предметов и 25 000 литров спиртного. Это лишь то, что обнаружено. А сколько осталось лежать в тайниках?
Итак, чем же сегодня в основной своей массе являются следственные изоляторы страны? Это, прежде всего, тяжелая ноша, затрудняющая и без того нелегкое восхождение к правовому государству. И выход здесь один — в срочном освобождении от этой постыдной ноши.
Следственные изоляторы страны должны стать местом лишения свободы. Именно свободы! Но не оставаться местом лишения достоинства Человека, его чести…
(Огонек. 1989. № 23)
Темницы рухнут?
Окаянной выдалась вторая декада июня для работников Главного управления по исправительным делам МВД СССР — одно за другим три ЧП в следственных изоляторах. Будь только что назначенный начальник Главка В. А. Гуляев человеком суеверным, он счел бы это дурным знаком: 14 июня он дал первое интервью «Известиям», и именно в этот день грянул бунт в СИЗО Днепропетровска. Да какой! Более двух тысяч узников вырвались из камер в коридоры, оттуда — в режимный и хозяйственный дворы, разгромили и сожгли все, что встретилось на пути шальной толпы, рванулись было к стене и воротам, но тут грянули выстрелы с вышек, и буйство снова хлынуло внутрь. В Днепропетровск приехали руководители МВД республики, народные депутаты, представители Руха, начали с мятежниками переговоры. Хамство и произвол администрации, теснота в переполненных камерах, глухота прокуратуры к законным жалобам и просьбам — вот только беглый перечень причин массового недовольства и неповиновения заключенных под стражу людей. Переговоры шли под треск сокрушаемых построек, сполохи пожаров, то там, то здесь. И на шестой день решились: собранный из трех областей отряд спецназа взял руины СИЗО штурмом. Итог — пятеро погибших. Две с половиной тысячи бездомных узников пришлось распихивать по другим изоляторам, и без того забитым сверх меры.
Тюремные строения Днепропетровска еще догорали, как подоспела новая беда — бунт в Челябинске.
