Михаил Попов - «Нехороший» дедушка
Внезапно почувствовал сильнейший голод. Организм был не согласен с фаталистическим настроением сознания. Конец света лучше все же встретить с полным желудком.
Чебуречная. Стоячее заведение. Довольно чисто. И вкусно пахнет. Взял четыре горячих пухлых чебурека. Два с мясом, два с сыром. Раньше, кстати, не знал, что бывают чебуреки с сыром. Бутылку пива «Оболонь». Ел в шахматном порядке: мясной, сырный, мясной, сырный. Сходил за второй четверкой. Чебуреки были вкусные, а пива не хотелось. Сделал всего несколько глотков, только чтобы рот сполоснуть. Когда насытился, стал поглядывать по сторонам. Вокруг мирно ели и пили. Ни в одном посетителе не чувствовалось никакого тяжкого, глобального предчувствия, наверняка никому из них ничего не известно о беспорядках в оккультных рядах. В голове зашевелился обрубок старинного стихотворения «тра-та-та-та та-та-та книга, должна трепетать на столе, как будто в предчувствии мига, когда это канет во мгле».
Тоже, надо сказать, признак. Никогда я не любил стихи, и раз уж они из меня лезут — как крысы с корабля — это еще одно подтверждение: все не так, ребята. Даже в окружении беспечных едоков чебуречины я не в безопасности.
Посмотрел в окно и увидел, конечно, церковь. Все просто: насытившись пищей физической, я нисколько не насытился. Кто бы мог подумать!
Вон видишь, церковь. Иди в нее. Я знал, что там для меня что-то подготовлено. Что? Ах, да! Покаянный канон. Господи, как просто. Василиса говорила, что его читают с понедельника по четверг. Сегодня четверг. Судьба все же милостива, успеваю прыгнуть в последний вагон.
Я быстро вытер рот салфеткой. Выскочил на улицу, пересек ее, пересек небольшой сквер, распугал голубей суетливо боготворивших старушку с булкой.
В церковном предбаннике — не знаю, как назвать правильно — наткнулся на объявление, гласившее, что чтение канона Андрея Критского состоится сегодня в 17 часов. Мой телефон показывал 16–07. Ничего, сказал я себе. Это испытание, маленькое такое испытание. А то слишком хорошо было бы: только захотел каяться, а тебе тут прямо все и сервировано.
Но пятьдесят минут!
Выход я нашел быстро. Поедем домой. Доберусь как раз минут за сорок — сорок пять. Там свой храм. Кажется, Воскресения Христова. Дал себе слово на этот раз запомнить название. Тоже мне прихожанин. Да еще рвется каяться, обожравшись чебуреков! Правда, я ведь не исповедываться, просто послушать. Никому же не будет видно, что я набит мясом. Встану в сторонке.
Бросил машину: прости родная, боюсь пробок, побежал к метро. На душе у меня было хорошо и покойно. Не имелось и тени раздражения по поводу того, что я действую по предписанию Василисы и рыжего юного батюшки. Какая разница, по чьему совету, если действуешь правильно. Делай что должно, а там будет видно. Втиснусь в полумрак, отдамся полностью, без всяких заначек. Церковь — она большая и старая, она знает, она научит, поставит на нужное место, и можно будет уже не дергаться, не выдумывать черт-те какие версии, не предчувствовать попусту, смежить воображение. Не смущало меня и то, что финал моей истории слишком напоминает финалы современных плохих правоверных романов, когда после всех мытарств герой бредет обязательно к храму, а то даже и восстанавливает храм, разрушенный когда-то в лихие времена безверия. И хорошо, что еду не на машине, припаркованной во дворе у Нины, а простым народным транспортом — на метро, так я ближе к народным толщам, с их тихой богоносностью. Но в момент формулирования этой благонамеренной мысли поезд вдруг довольно резко, дребезжа старым железным телом, затормозил в туннеле.
А потом погас свет. И понятие «туннель» как-то особенно сильно материализовалось, как будто стены вагона сжали мне плечи. Народ оробело замер, и я мог убедиться, что мой страх не исключителен, это не мой личный психоз. И сейчас не хватало только, чтобы в пропитанной паникой темноте раздался голос Криворучко: «Ну что, добро пожаловать, сами знаете куда!» и вслед за этим — гнусный сатанинский смешок.
Даже представляя себе это, я точно знал, что это невозможно, вредитель Криворучко пойман, но в динамике заворочались неприятные, многозначительные хрипы, и я уже был согласен на самое пошлое радиохулиганство, лишь бы…
Свет загорелся, а потом опять погас. И это было очень похоже на неудачную попытку сил света поднять восстание во владениях тьмы. Тут уж началось брожение, пассажиры все разом раздраженно оживились, задергались еще пока негромкие возгласы. В разных местах вагона вспомнилось о террористах, все с непонятной готовностью соглашались, что это их рук дело.
А минута тем временем шла за минутой, и каждая следующая была длиннее предыдущей, в том смысле, что вмещала в себя все больше страха, злости.
Заплакал ребенок. Откуда он взялся? Пока поезд передвигался, не было видно никакого ребенка.
Вот оно, значит, как это бывает, подумал я. Паника уже была, но какая-то пока неконкретная.
Еще пару минут…
Но тут по железной кишке пробежала ступенчатая судорога. Подземная машина лязгнула невидимыми деталями и тронулась, и уже через полминуты мы вырвались в пространство станции. Тут горел обычный метросвет, как бы используемый по второму, по третьему разу, вроде спитого чая, но как он меня обрадовал! Я Евгений Иванович, а не Иван Ильич, но и мне увиделся особый смысл в этой небольшой подземной перипетии.
Взглянул на часы — успеваю. Храм в сотне метров от метро, ну, в полутора сотнях. Стремительно, как спорт смен, все же у нас тут спартаковские места, давя одышку, я взлетел по ступеням и побежал в сторону парка «Сокольники». Без двух минут пять я вошел в храм, меня немного потряхивало — не от нетерпения, хотя и от нетерпения тоже. Сейчас, сейчас…
Но получилось не по-моему. Я приоткрыл дверь и уперся в чьи-то спины. Вертикальные и лежащие в земном поклоне. Смутился. Начали раньше времени? Но главное было не в этом, главное было в том, что внутри было темно. Может быть, и не абсолютно темно, а мне, влетевшему с улицы, так показалось.
Я отпустил тяжелую дверь, и она сама собой притворилась, оставляя меня вовне. На секунду я признал свое поражение — не для меня взойдет заря, но тут же решил — глупости, надо хотя бы войти и понять, почему там темно. Протянул руку к ручке, но дверь отворилась сама, и передо мной появился крупный, великолепно одетый мужчина, с шапкою в руке. Я, не умея подобрать подходящие слова, спросил его движением рук и растерянной мимикой: мол, что это и как это все понять?
— Да уже час как идет.
Вот оно что. Они не одновременно начинают во всех храмах. Но откуда я мог это знать?
Мужчина обогнул меня, остановился и сообщил, хотя я у него не спрашивал, что он спешит по важнейшим делам и последние песни сам прочитает дома. И резво исчез. Я был рад за него, у него имелся выход из положения, в то время как со мною имела место сплошная неприятная неясность. Хотел отделаться малыми тратами, прыгнуть в последний вагон. И промахнулся. Было очень стыдно.
Местная старушка, вся, разумеется, в черном, с очень бледным и морщинистым лицом, смотрела на меня с непонятным выражением, держа веник наперевес. Знал я этих церковных старушек, сейчас она меня…
— Да не убивайся. Андрея Критского еще будут читать один раз во время Великого поста. На пятой седмице, на стояние Марии Египетской.
Я виновато кивнул и пошел к выходу.
Вышел из церкви. Разумеется, понурившись. В тупой сосредоточенности, которую стыдно называть задумчивостью, добрел до ограды. Вспомнил, что не перекрестился, выйдя. Вернуться? Нужно ли это церкви от такого, как я? Но вернулся. Перебарывая острейшее чувство неловкости, осенился.
Так. Куда теперь? Если я не нужен здесь, то где я мог бы быть нужен?
Он сидел на подоконнике и грыз семечки. Я сразу понял, что он ко мне. Вернее, за мной. На площадку выходили двери четырех квартир, но я знал: надеяться мне не на что. Мне было так плохо, что было все равно.
— Можно, я хотя бы приму душ?
Он дружелюбно, но отрицательно покачал головой.
— Мы спешим.
Он спрыгнул с подоконника. Я достал телефон и набрал номер Марченко. Он долго не откликался. Наконец я услышал слабый, совсем не командирский голос.
— В чем дело? — поинтересовался я довольно недовольным тоном. Почтения к раненому заслуженной чахоткой подполковнику я уже давно не испытывал, только немного жалости.
— Что тебе от меня нужно? — задал подполковник мне неожиданный встречный вопрос почти плачущим голосом. — Я тебе все написал.
— Тогда зачем тебе, чтобы я приехал?!
— Я не хочу, чтобы ты приезжал, — совсем уж обессилено выдохнул подполковник.
— А твой парень тогда тут зачем?
— Какой парень?.. Какой еще парень?!
Любитель семечек наблюдал за мной с любопытством, даже перестал работать челюстями.
— Передаю трубку твоему сержанту. Все отменяется. А я иду спать.
