Наталья Александрова - Украденное воскресенье
Он с неохотой отпустил меня, мелкими шагами я бросилась в коридор, хотела было зайти в ванную, но мне нужна была булавка, а лучше иголка с ниткой, чтобы зашить эту чертову юбку наглухо. Валентины, как назло, нигде не было видно, я наугад ткнулась в одну из дверей этого огромного коридора и оказалась в спальне. Комната, как и гостиная, была очень большая. В углу горел торшер. Ого, как шикарно! Валентина умеет жить, этого у нее не отнимешь. Шелковые обои, кровать удивительных размеров, трехспальная, наверное, стоит в алькове, а над ней балдахин под цвет обоев. На полу ковер с таким длинным ворсом, что я чуть не упала на своих каблуках. По такому ковру надо ходить босиком или в тапочках с розовыми помпонами, как у куклы наследника Тутти.
Шкаф, комод, всякие пуфики, банкетки — где у нее могут быть булавки? Неудобно рыться в чужих вещах. Я наугад выдвинула один из ящиков туалетного столика — какие‑то бумажки, квитанции, в другом была косметика.
Может, в тумбочке возле кровати?
Я подошла к кровати, и тут послышался голос Валентины. Я обрадовалась и только хотела было ее окликнуть, но голос, а главное, слова вошедшего с ней мужчины заставили меня отступить глубже в альков и прикрыться занавеской.
— Слишком уж ты спешишь, — недовольно говорил Вадим, это был он, — все тебе надо сразу, я же не машина.
— А ты не тяни резину! — нетерпеливо частила Валентина. — Не для развлечения сюда пришел. Как там дела?
— Да все в порядке! — В голосе Вадима появились самодовольные нотки. — Сейчас поедем ко мне. Ты не ревнуешь? — Он засмеялся, а Валентина фыркнула.
— Ты не очень‑то расслабляйся, помни о деле.
— По‑моему, это все же не совсем то, что нужно, — как‑то неуверенно проговорил он.
— Что? Жалко ее стало? Я так и знала, увидел смазливенькую мордашку и ножки и сразу раскис! Вечно вы, мужчины, смешиваете дело с развлечением!
— Да ладно тебе…
— В общем, так. Я не для того ее тебе нашла, чтобы ты запорол окончание дела. Живо возьми себя в руки и продолжай!
Ответом ей было угрюмое молчание. Валентина почувствовала это, и я тоже. Я думала, что Валентина сейчас заорет: «Что? Бунт на корабле?», — но она сменила тактику.
— Вадик, дорогой, все будет хорошо, осталось совсем немного.
— Устал я что‑то, — пожаловался он.
— Соберись. Ты куда ее, на дачу?
— Нет, на Некрасова, шесть, так ближе.
— Сейчас не время отступать, надо закончить начатое. Ты же знаешь, такие условия. Это последнее усилие, иди, дорогой, все это ради нас.
Во время возникшей паузы я осторожно выглянула из‑за занавески. Если и были у меня сомнения, когда я слушала их разговор, то сейчас они рассеялись. Эти двое целовались, причем ни о каких родственных чувствах там не могло быть и речи. Они целовались страстно, как любовники.
Выскочить из‑за занавески и устроить скандал мне помешала моя женская гордость и опять‑таки бабушкино воспитание, но бушевавшим во мне огнем можно было спалить не один колхозный амбар. Вот это да! Что называется, Бог уберег. Вот что бывает с теми, кто собирается в первый же вечер ехать домой к незнакомому мужчине, зная о нем только то, что костюм на нем сидит превосходно.
«Это неправда, — одернула я саму себя, — я бы не поехала к нему, хотя вся эта обстановка очень этому способствовала. Но не в моих правилах укладываться в постель в первый же вечер, это опять‑таки бабушкино воспитание!»
Эти двое наконец оторвались друг от друга и ушли. Я выскочила из‑за занавески и заметалась по спальне в полном смятении. Что они говорили обо мне? Со мной связано какое‑то дело. Ясно, что Вадим Валентине никакой не брат, а любовник. Зачем же она привела его в дом и заставила ухаживать за мной? Чтобы отвести глаза собственному мужу? Но зачем вообще тащить любовника в дом? Наставляла бы рога мужу где‑нибудь на стороне, а я‑то тут при чем?
Ни на один из вопросов у меня не было ответа, и я решила взять себя в руки, сохранить лицо и незаметно убраться отсюда подобру‑поздорову. Теперь буду помнить, что я одинокая работающая женщина с ребенком, красивая жизнь не для меня. Но сначала надо заколоть чем‑нибудь юбку, а то вон — уже сползает. Я открыла ящик тумбочки, он был весь завален бижутерией. Бижутерия сейчас дорогая, но это все же не драгоценности. Драгоценности, я думаю, Валентина хранит в другом месте. Перебрав всю эту кучу барахла, я увидела брошку, круглую стекляшку, стилизованную в виде паучка. Зеленое стекло, глазки в виде черных бусинок, а проволочные лапки торчат в разные стороны. Дешевка, детская игрушка, такая могла бы заинтересовать мою Аську, зачем Валентина ее хранит? Впрочем, не важно. Эта зараза не обеднеет, если я возьму грошовую брошку.
Использовав паучка вместо булавки, я кое‑как заколола юбку, причесала волосы и тихонько выскользнула из комнаты. В коридоре никого не было, но из прихожей слышались голоса, Валентина спрашивала: «Куда она подевалась?». Я не могла сейчас встретиться с Валентиной, она бы все поняла по моему лицу, поэтому я толкнула одну из дверей, дверь поддалась, я шагнула внутрь — и оказалась в совершенно другом мире. Это был… девятнадцатый век? Или восемнадцатый? Если девятнадцатый, то самое начало. Посередине комнаты стоял большой круглый стол на звериных лапах, в углу еще один маленький столик, я вспомнила, как он называется, слово всплыло из неизвестных глубин — ломберный, "и возле него — два чудесных резных кресла; по стенам были развешаны темные старинные портреты, гравюры, миниатюры в овальных рамках, пейзажи с замками и зелеными холмами, а на одной стене висела такая огромная картина, что ни в какую современную квартиру она бы просто не влезла — метра три высотой — и совершенно чудесная — на ней были изображены античные руины, и водопад, и дикий виноград, и все это было такое летнее, сонное, дремлющее…
— Добрый вечер! — раздался за моей спиной тихий детский голосок.
Я обернулась, смущенная, будто меня застали за каким‑то неприличным занятием, и увидела маленькую старушку, невероятно подходящую к этой комнате — сухонькая, элегантная, в темно‑синем бархатном платье с пышным воротником из желтоватых кружев, с аккуратно уложенными седыми волосами, украшенными черепаховым гребнем; она сидела в глубоком покойном кресле и приветливо улыбалась.
— Вы, наверное, приятельница Валентины?
— Да, простите, я ошиблась дверью…
— Это очень мило с вашей стороны. Ко мне так редко кто‑нибудь заходит!
— Какая у вас чудесная комната!
— Спасибо, вы такая милая. Как вас зовут?
— Татьяна.
— И имя у вас хорошее. Сейчас редко называют детей простыми хорошими русскими именами. Или что‑нибудь вычурное, иностранное, или, если русское, то обязательно — из дворницкой… Впрочем, я, наверное, чересчур старомодна. Не хотите ли чая?
— С удовольствием.
— Тогда поухаживайте за собой, да и за мной заодно. Чашки вон там, в буфете…
Я посмотрела в указанном направлении и ахнула: в горке стояли такие чашки, что я побоялась бы прикоснуться к ним, а не то что пить из них чай. Тончайшего фарфора, бирюзовые с золотом, расписанные нимфами и амурами, они были так хороши, что я сложила руки в восхищении и замерла любуясь.
— Ну что же вы, несите их сюда!
— Неужели из такой красоты можно пить чай?
А для чего же служит красота, как не для того, чтобы делать прекрасной нашу жизнь, такую невообразимо короткую? Тем более, я уверена, что вы будете с ними осторожны, поскольку вы увидели и поняли их красоту. Это Севр, лучший его период — семидесятые годы…
— Какого века? — спросила я, холодея и уже предчувствуя ответ.
— Ну не девятнадцатого же, милая! — возмущенно воскликнула старушка. — Восемнадцатого, конечно!
— Им больше двухсот лет?!
— Разумеется. Что же тут такого удивительного? В этой комнате много старых вещей. Я, например. Шучу, шучу, мне немножко меньше. Достаньте четыре чашки, Танечка, у нас будут еще гости.
Я накрыла на маленьком столике в углу, там стоял электрический самовар, уже наполненный водой, заварной чайник и серебряная сахарница. Открылась дверь, вошел Цезарь, держа в зубах поводок, а за ним двигался маленький старичок, почти игрушечный. Замыкал шествие мужчина, открывавший мне дверь. Он держал в руках большое блюдо с пирожными.
— Здравствуйте, Мария Михайловна, дорогая! — обратился старичок к хозяйке комнаты. — Вы сегодня чудесно выглядите.
— Здравствуйте, здравствуйте. Познакомьтесь, Танечка, это мой старинный приятель.
Старичок поставил свою палочку в уголок, протянул мне маленькую ручку и сказал:
— Позвольте представиться — Карамазов, Николай…
— Неужели Алексеевич? — не удержалась я.
— Петрович, а батюшка мой действительно был Петр Алексеевич. Так что хотите верьте, хотите нет, а считаем себя потомками, — сказал старичок с гордостью.
