Татьяна Светлова - Голая королева
Они философствовали. Разговор плавно и непринужденно скользил от одного предмета к другому; каждый был волен высказаться или молчать. Но это была только видимость, не правда, прикидка: на самом деле Алекс все заворачивал разговор на Алину, на их отношения, на попытки объяснить случившееся, а Кис подыгрывал, снисходительно прощая собеседнику эту слабость.
— Я не сторонник, — мудрствовал в ответ Кис, — самокопаний, Алекс. И ты теперь тоже пустился в самоедство, хочешь все разобрать на части и заново собрать. Как и твоя жена. Все это, конечно, неплохо… Но до некоторой степени, только до некоторой степени, в меру! Отчего люди вечно бросаются в крайности?
— По-другому не умеют, наверное.
— А мозги на что? Чтобы ими шевелить, нет? Иногда достаточно только руку протянуть для ласки, только твердо слово сказать для отказа… Ан нет, руку заробеют протянуть, слово не осмелятся сказать, а когда уже совсем невмоготу станет — проще революцию устроить, жизнь всю перевернуть, все сначала начать! Крайности имеют разрушительную силу, скажу я тебе…
Кис думал о поведанной Катей истории и, позволь он себе поделиться мыслями с Алексом, он сказал бы: «Вот, например, сумей тогда Алина решительно сказать „нет“ дяде — то, возможно, он бы отступился? Хотя бы из страха огласки… Но она не сумела, она смолчала, скованная страхом, привычкой послушания, отсутствием опыта, боязнью позора… И, пожалуйста, — у нее остался только один возможный выход: банка с маринованной волоконницей Патуйара…»
Боже упаси, Кис вовсе не осуждал Алину — она защитила свою честь и свою душу, как сумела; он просто философствовал. Уж если на то пошло, это вообще типично для русского характера, стоит только в отечественную историю заглянуть, такой вот национальный генотип: кушаем дерьмо, кушаем, а то даже и от удовольствия причмокиваем, и в придачу спасибо говорим, и в ноги батюшке диктатору (как он ни зовись) плюхаемся; а потом вдруг р-раз! — и революция, бунт. Да какой! Сразу «кровавый и беспощадный». Нет бы там, как в других странах, гнуть свою линию твердо, но потихоньку, полегоньку, понемножку — забастовки, демонстрации-манифестации…
— Ты что замолчал? — Поинтересовался Алекс.
— Об особенностях национального характера задумался, — уклончиво ответил Кис. — Так вот, Алина: она, должно быть, в школе была из тех учеников, которые, сделав пару помарок, переписывают заново всю тетрадь — чтобы все было красиво и безупречно. Чистюля! Она и в жизни своей такая: пожила с Марго и ее компанией, — нашла ошибки, — решила все заново переписать. Сбежала, жила одна, трудно, но «правильно». Потом ты ей встретился, опять новая жизнь; она ее приняла, пожила, снова нашла ошибки — снова решила все переписать: уйти от тебя и все начать сначала… Ее, кажется, с детства приучили переделывать плохо сделанную работу — вот она и переделывает без остановки, род навязчивой идеи…
Теперь-то, после амнезии, ей куда трудней будет: ей не переписывать, ей с белого листа писать свою жизнь придется: свою биографию, свое прошлое, саму себя…
Алексей внутренне прислушивался к своему голосу: не слишком ли он назидателен? Но Мурашов слушал его с задумчивым вниманием, — хоть пиши картину «Юноша внимает старцу»…
Конечно не потому, что Кис старше на каких-то два года. Дело, видимо, в том, что, художник по природе, Мурашов не был силен в анализе и логических построениях, и его должна была привлекать способность Алексея облекать в слова, формулировать то, что Алекс чувствовал и сам — таким образом он получал подтверждение своим чувствам и их словесное выражение.
— Ты не думай, это не теория — это прожитое, — продолжал Кис. — Я сам свою семью так потерял. Да теперь уж что об этом говорить, мы восемь лет назад развелись. Могу только советы теперь давать подрастающему поколению…
Кис извиняющеся улыбнулся, но Алекс даже не обратил внимания на это извинение, он сосредоточенно слушал.
— Твои советы хороши, Леша. Но малость абстрактны: ты забыл, что она не хочет меня видеть, не хочет знать о моем существовании!
— Она боится! Боится узнать о своих ошибках. Ты говоришь, она помнит только раннее детство? Пойми, у нее сейчас сознание ребенка, и ее страх перед собственным прошлым сродни страху ребенка перед будущим. Многие дети — приходилось ли тебе слышать? — в какой-то момент говорят: не хочу вырастать, не хочу становиться взрослым. Они еще не успели наделать глупостей, они еще не испытали горечи своих будущих неудач и ошибок, они еще не ощутили на своих плечах груз ответственности за решения, которые придется принимать, но они уже испугались в их предчувствии… Так и Алина. Она не помнит свою жизнь, но чувствует, что там было что-то, что ей не понравится, какой-то груз ошибок, ответственности за не правильные решения… Вот и не хочет. Это пройдет. Что врач говорит?
— Что нельзя насиловать ее волю. Он тоже меня уверяет, что это пройдет.
— Вот видишь.
— Не вижу. Что изменится?
— Она немножко освоится в этой жизни, посмотрит, что не так уж все и страшно… Она ведь трусиха, твоя жена. Марго и сделала на это ставку — на ее робость, податливость.
— И промахнулась. Не такая уж Лина трусиха, как ты говоришь.
— Конечно. Это просто ее другая сторона. Она долго уступает, добровольно подстраивается под чужую волю и даже позволяет себя подавлять — людям и обстоятельствам. А потом — р-раз, и бунт.
— Умный ты… Что же теперь делать?
— Ждать, я тебе говорю. Ждать!
— Что изменится, я не понимаю? Ее физическое состояние удовлетворительно, ее могли бы уже выписать, а она ни в какую! Она хочет оставаться в больнице просто потому, что не хочет домой!
— Слушай, а если попытаться настоять на выписке? Врач может ей что-нибудь такое объяснить, что места в клинике нужны для настоящих больных, а она уже здорова, ей нужно только приходить на сеансы к психиатру, амбулаторно… Убедить ее, внушить, что выписка необходима…
— И что?
— Она осмотрится дома. Увидит, что это совсем не страшно. Жить — не страшно, с тобой жить — тоже не страшно. Она перестанет бояться и согласится пройти курс с психиатром. А?
— Может, ты и прав… Поговорю с ее врачом.
Мужчины чокнулись бокалами за успех.
— И вот еще… — поднял рюмку с недопитым коньяком Кис. — Давай за то, чтобы вам с Алиной больше никогда мои услуги не понадобились. Чтобы все эти игры в детектив остались позади. И чтобы дальше в вашем романе были только любовные сцены.
— Да уж, — ответил Алекс, допивая коньяк, — надеюсь видеть тебя в гостях только в качестве друга…
Было уже давно за полночь, дрова прогорели, оставив в камине мерцающие угли, подернутые серой пеной осевшего пепла. Пора было спать. Кис с хрустом потянулся, с наслаждением представляя, как он сейчас растянется на кровати…
— Иди сюда, — позвал его Алекс из кабинета.
Кис вошел. Креслу, занимавшему раньше положение сбоку от письменного стола, была дана отставка. Теперь на его месте стоял мольберт и весь край стола был завален красками. На мольберте был прикреплен портрет Алины, почти законченный.
— Нравится? — спросил Алекс.
Портрет был выполнен в одном цвете, только в разных оттенках этого цвета — Кис не знал, как называется эта техника; «гризайль», — пояснил Алекс.
Алина была на нем похожа на саму себя, хотя портрет был написан по памяти; но, наверное, Алекс не об этом спрашивал. Художники, они не так судят, как простые смертные: похоже — не похоже…
Кис искал слова. Портрет произвел на него впечатление, не совсем ясное ему самому.
Алекс понял его молчание по-своему.
— Я давно не писал красками… Честно говоря, это первый портрет Лины. Даже не знаю, почему — мне никогда не приходило в голову написать ее портрет… Может потому, что я совсем перестал заниматься живописью к моменту, когда мы с ней познакомились. Знаешь, когда-то я делил мастерскую с одним своим другом, Андрюшкой, — вместе учились — и мы с ним писали каждый день, то в одной технике, то в другой. Это было своего рода тренировкой, упражнением в мастерстве… Теперь он работает на мое издательство, делает для нас иллюстрации, у него все та же мастерская, он пишет каждый день, а я — нет. Я руковожу. Я больше не художник, — я бухгалтер, администратор и…
— Выражение лица у нее…
— Что-что? — не понял Алекс.
— Выражение лица, говорю, на портрете… Я бы сказал — спокойное, уверенное в себе. Очень похоже на Алину, — а вроде как не она. На фотографиях у нее скорее взгляд вопрошающий, почти что робкий… В этом не отдаешь себе отчет, когда смотришь фото, но глядя на твой портрет, я вдруг понял разницу…
Откуда оно, это выражение на портрете? Ты так ее видишь, что ли?
— Не знаю… Пишется как-то само. Обычно не думаешь. Наверное, я ее так вижу.
— Или ты ее так хочешь видеть. И ты прав.
Глава 29
Алина щурилась на солнце. Новые очки немного жали переносицу.
