Андрей Курков - Добрый ангел смерти
Уже проснувшись, я с полчаса лежал на спине и думал: уж не близкое ли соседство с нашим песком рождает такие странные сны?
А за окном уже поднималось солнце, и снова между нами и морем медленно проезжали виноградники.
— Дывно, — вздохнул Петр. — Мы всэ йидэмо и йидэмо и нэ знаемо, що там, з иншойи стороны вагона? Там мають буты горы, а мы их нэ бачымо…
Утром доедали уже подсохший лаваш, запивая его чаем. Настроение у всех было бодрое, словно все самое плохое осталось позади.
После завтрака Галя сняла с моей головы повязку. Осмотрев ссадину, сказала, что все в порядке. Снятая повязка полетела в окно.
— Ты знаешь, — Петр наклонился над столом ко мне поближе. — Мэни дывный сон снывся, про Шевченка, алэ росийською мовою… Начэ вин загубыв якийсь ключык и потам шукав його, шукав, довго шукав…
Видно, выражение моего лица показалось Петру более чем странным. Я действительно прикусил губу и прищурился, проведя параллель между украинским языком, пробравшимся в мое сновидение, и Шевченко, заговорившим по-русски в сновидении Петра. К тому же припомнился и золотой ключик, найденный в песке, а теперь лежавший в кармане рюкзака.
Петр открыл рот и еще ближе подался вперед, словно собираясь что-то сказать. Но, выждав минутную паузу, не сводя с меня прищуренного внимательного взгляда, он спросил:
— А чого ты так здывувався?
Я улыбнулся.
— А мне последние сны на украинском снились, и сам я по-украински в них говорил. Петр пожал плечами.
— Ну и що? — спросил он, выпрямив спину и бросив быстрый взгляд на сидевшую рядом Галю. — Мэни в дытынстви снылось, що я разом з битламы по-английськи спиваю, и розмовляв я з нымы ангйийською. А в школи я нимэцьку вывчав… Цэ ж тилысы сны.
— Только сны, — согласился я.
— А мне тоже сны по-русски в детстве снились, — присоединилась к нашему разговору Гуля.
— Это оттого, что у вас в Казахстане слишком много русских, — сказал Петр.
— Пэтю! — Галя укоризненно посмотрела на своего черноусого.
— Ну их везде много, — добавил Петр, решив, что этим дополнением он как-то смягчит смысл сказанного.
Меня вдруг стал разбирать смех. Петр посмотрел на меня удивленно, а я уже вовсю смеялся. Мне совершенно не к месту вспомнился анекдот о том, как новый русский пришел к старому еврею и сказал: «Папа, дай денег!»
— Ты чего? — спросил меня по-русски Петр.
— Да так, — пытаясь остановить себя, сказал я сквозь смех. — Анекдот вспомнил…
— Какой?
Тут я уже подумал, что если расскажу ему именно тот анекдот, который вспомнил, то он подумает, что у меня крыша поехала.
— Грузинский гаишник останавливает в Тбилиси русского на «Жигулях», — стал я рассказывать первый пришедший на ум анекдот. — Ви, говорит, прэвысили скорость. Пишите объяснительную на грузинском языке. «На грузинском? — удивляется русский. — Я не умею». А грузин стоит, молчит и ждет. Подумал русский и вложил в свои права пятьдесят баксов. Протянул права грузину. Тот взял, вытащил купюру, спрятал в карман и говорит: «Вот выдышь, а говорышь, грузинского не знаешь! Половину объяснительной уже напысал!»
К моему удивлению анекдот не вызвал у слушателей даже улыбки. Петр смотрел на меня выжидательно. В его взгляде я заметил то ли жалость, то ли беспокойство.
— Не люблю анекдоты про национальности, — сказал он несколько минут спустя. И сразу перешел на украинский. — И взагали, повэрнэмось до Кыйива, тоди за горилкою и посмиемось. А покы що смиятысь рано…
Мне стало грустно. Смеяться никогда не рано, подумал я, не соглашаясь с Петром. Я еще мог бы себе представить ситуацию, когда смеяться уже поздно. Но даже когда поздно смеяться — смех может просто менять свое значение, превращаясь из смеха веселья в смех отчаяния, в смех сумасшедшего.
Я глянул в окно и увидел, что между нами и морем вдруг возникли дачные домики, сады, виноградные зеленые крыши дворов. И все это было раскрашено в такую яркую зелень, что трудно было даже представить себе, что приблизилась календарная осень. Трудно было представить себе, что все это может пожелтеть, покраснеть или вообще остаться без красок, сбросив листья на землю.
Что-то мягкое ударило меня по лицу и упало на стол. Я отшатнулся от окна.
На столе лежал недозрелый плод инжира. Еще несколько таких недозрелок влетело в наше окно.
— Хлопци балуються, — сказал Петр, выглядывая из окна.
Я тоже выглянул и увидел позади возле насыпи машущих нам руками чумазых пацанов.
Гуля взяла со стола инжирину и бросила себе в рот.
Инжирная атака вернула нам хорошее настроение. Мы собрали по купе инжирины, сполоснули их в котелке, потом выплеснули воду в окно.
— Маловато, — сказал Петр, глядя на выложенные в два ряда на столе недоспелки.
Потом взял одну инжирину и тоже бросил себе в рот.
Смачно разжевал ее.
— Трэба кавы выпыты, — произнес он громким жизнеутверждающим голосом и посмотрел на Галю.
Глава 60
Прошло часа три, и состав снова остановился. Выглянув, мы увидели между собой и морем еще один товарняк. Но между нами и этим товарняком было метров пятнадцать и рельсы, рельсы, рельсы. Место напоминало товарную станцию.
Между нами и другим товарняком пропыхтел локомотив.
— Интересно, где это мы? — Я снова выглянул в окно и увидел двигавшегося к нам со стороны хвоста состава толстенького железнодорожника с молотком на длинной ручке, которым он постукивал по буксам.
— Что за станция? — спросил я его, когда он приблизился к нашему вагону.
— Дербент-товарная, — ответил он, задрав голову и с любопытством посмотрев на меня.
Меня тут же потеснил Петр.
— Эй, — крикнул он. — Тут магазин рядом есть?
— Есть, за забором, — ответил дагестанец.
— А стоять сколько будем?
Дагестанец посмотрел на свои часы, подумал.
— Час, наверно. — Он поднял голову. — А что купить хочешь?
— Табак.
— Я могу тебе свой продать, — предложил дагестанец. — Недорого. У себя на даче выращиваю…
— Нет, спасибо. — Петр отрицательно мотнул голе вой. — Я лучше в магазин схожу…
— Зачем рисковать? — спросил дербентский железнодорожник.
— Чем рисковать? — удивился Петр.
— Понимаешь, — он скривил губы в неопределенной улыбке. — Ты — лицо славянской национальности, а тут таких лиц уже нет. Выехали. Понимаешь?
Подумают, что турист или дезертир из Чечни. Нехорошо будет!
Петр тяжело вздохнул.
— Нет, ты не думай, люди тут хорошие, — снова заговорил дагестанец. — Это время сейчас плохое. Приезжай лет через десять — почетным гостем будешь!
Спросишь, где живет Муса Гаджиев, тебе всякий покажет. Приходи, живи, в море купайся. Только потом, лет через десять! Хочешь, я сам в магазин схожу, чтоб ты не думал обо мне плохо?
Толстяк почти заискивающе заглядывал Петру в лицо.
Петр еще раз тяжело вздохнул, взял у Гали десять долларов и протянул их железнодорожнику.
— Не наши, — мотнул он головой, глядя на купюру. — Ну ничего, я тебе на свои куплю. Что, «Прима» подойдет? Тут хорошая, из Махачкалы…
Петр кивнул.
Толстяк ушел, попросив присмотреть за оставленным под вагоном молотком.
Через минут двадцать он вернулся, протянул Петру блок «Примы» — двадцать пачек, склеенных вместе бумажной ленточкой. Потом протянул ему обратно десять долларов.
Озадаченный Петр положил «Приму» на стол и уже вслед железнодорожнику крикнул «спасибо».
Меня снова стал разбирать смех, но в этот раз я сдержался. Я посмотрел на Гулю, и мы улыбнулись друг другу. Галя тоже сидела с улыбкой на лице. Только Петр, все еще озадаченный происшедшим, сохранял серьезность. Он нашел пустой целлофановый пакет и стал высыпать в него табак из папирос.
Состав уже двинулся, а он все еще выкручивал из папирос табак, хотя видно было, что занятие это ему надоело. Наконец он чертыхнулся, достал трубку, набил ее примовским табаком, закурил и вышел в тамбур. На столе оставались три нераспотрошенных пачки папирос и на четверть заполненный пакет.
Несколько часов спустя, когда солнце удлиннило до предела тень нашего вагона, состав стал постепенно удаляться от моря. Может, это море уходило куда-то в сторону, а мы ехали прямо? Сидя в вагоне, было трудно это понять, но пейзаж за окном менялся, становился менее романтичным. Место виноградников заняли бесконечные ряды гаражей, потом снова пошли дачи, только эти дачи выглядели победнее тех, мимо которых мы проезжали перед Дербентом.
Не спеша мимо нашего вагона проехал и город, странный город хрущевских пятиэтажек, частных домов и труб, проложенных прямо по земле, обходивших дороги по воздуху на трех-четырехметровой высоте и снова опускавшихся вниз. Словно вся кишечная система города, обычно стыдливо спрятанная в землю и выглядывающая оттуда только чугунными люками, здесь выперла наружу, да так и осталась. Может, для удобства ремонтных служб, может по другой причине. Трубы разного диаметра, повторяя единый контур, огибали на большой высоте и железнодорожное полотно. Я проводил их удивленным взглядом: в наступившем сумраке они делали город похожим на какое-то инопланетное поселение из старой детской книжки.
