Наталья Александрова - Микстура для терминатора
Первое, что я увидела, очнувшись, было лицо Кирилла. Осознав себя в палате реанимации, с рукой, забинтованной до плеча, после наркоза, я затрясла головой и закричала Кириллу, чтобы он уходил, уходил немедленно. Он очень расстроился и вышел, и все никак не мог понять, чем он провинился, пока доктор Инна Валентиновна не объяснила ему, что я просто не хочу, чтобы он смотрел на меня, когда я в таком жутком виде. Увидев, что я беспокоюсь о своей внешности, врачи решили, что меня можно переводить из реанимации в обычную палату. Через два дня прошли тошнота и головокружение, и я стала понемногу вставать. Рука меня страшно огорчала, она болела, заживала очень медленно, я ничего не могла ею делать, а по ночам казалось, что это не рука, а полено — такая она была тяжелая и нечувствительная. Кирилл приходил в больницу каждый день, вернее, каждый вечер после работы. По рекомендации Густава Адольфовича его взяли в крупную фирму, торгующую антиквариатом, начальником охраны. Работы там было много, но все равно каждый вечер Кирилл был в больнице. Он ласково меня утешал и подбадривал и стоически выдержал мою истерику, когда однажды какой-то дурак-консультант сказал мне, что рука заживет, но вряд ли будет хорошо функционировать, потому что нервы могли не правильно срастись. Я представила себе, что рука будет висеть как плеть, а потом начнет усыхать, пальцы скрючатся, а сама рука станет желтая, и к приходу Кирилла уже находилась на грани помешательства. Он все понял с полувзгляда, подхватил меня на руки и понес в темный холл, где в углу стояли диван и огромное комнатное растение в кадке, Кирилл почему-то называл его пальмой. Это место считалось только нашим, его никто не занимал. Кирилл уселся под пальму, посадил меня на колени и стал говорить, какая я храбрая, что я выдержала самое страшное, осталось только чуть-чуть, что скоро все наладится и меня выпишут, а дурака-консультанта он сам лично подкараулит в темном подъезде и набьет ему морду, чтобы не трепался зря. Понемногу я успокоилась от самого звука его голоса.
А через несколько дней в больницу привезли старого-старого профессора, он был полуслепой, но, как говорили врачи, потрясающий диагност — лучше любых приборов на ощупь определял болезнь. Меня показали этому профессору, он долго мял мою руку от плеча до кисти, молчал, задумчиво жевал губами, глядел в потолок, потом сказал Кириллу, что мне повезло, операцию сделали хорошо, и надо надеяться на мой молодой организм, а также дал список всех мер в комплексе. И если все это выполнять, то через несколько месяцев рука полностью вылечится. Но главное — не прекращать ни гимнастику, ни прием лекарств, а то многие отчаиваются…
— За это не беспокойтесь! — твердо ответил Кирилл.
Галка со всем нашим детским садом приходила ко мне под окошко. В первое время, увидев Аську, я начинала реветь, но потом Аське это надоело, и она пригрозила, что не будет приходить, тогда я стала писать письма крупными буквами и прикладывать их к стеклу. Девчонки читали их вслух.
Карамазов умер в больнице от сердечного приступа, он не знал, что в пресловутой брошке-паучке уже ничего не было, и смотреть, как канули в реку огромные деньги, оказалось выше его сил. Кирилл смог записать весь их разговор на берегу на маленький магнитофон, который был у него спрятан в одежде, это помогло в следствии по делу убийства Вадима. Густав Адольфович упорно не хотел иметь дел с милицией, и Володе пришлось уладить все по своим каналам. Тех, кто взорвал Валентину и Женю, естественно, не нашли, до Шамана тоже не добрались, потому что одного бандита Володины ребята застрелили там, на берегу Кронверки, а машина с двумя другими, уходя от преследования, врезалась в гранитный парапет, от удара загорелся бензобак, и никто не сумел выбраться.
В больнице меня навестила свекровь. Она пришла, как всегда, в самое подходящее время, когда мы с Кириллом сидели под пальмой и целовались. Вообще, мы ее даже не заметили, пока она не кашлянула. Свекровь набрала воздуха и начала свое:
— Ты не права, Таня, что… — На этом она остановилась, первый раз в жизни она не смогла сформулировать, в чем же я не права.
Мы с Кириллом абсолютно не смутились, тогда свекровь сухо выспросила меня о здоровье и удалилась.
Наконец меня выписали. Галка по этому случаю закатила праздничный обед, а мы с Аськой не могли наглядеться друг на друга.
Мария Михайловна умерла. Она оставила Кириллу Цезаря, а мне — в память нашего совместного чаепития — серебряный чайный набор: щипцы для сахара, вилочка для лимона и еще много всего. Все это лежит в старинном кожаном потертом футляре, выложенном изнутри розовым шелком, и так красиво, что мне не приходит в голову сервировать этим стол к чаю. Кроме того, Мария Михайловна оставила Кириллу картину Юбера Робера на прокорм Цезаря. В завещании так и было сказано: на содержание собаки. Надо полагать, она не знала в точности, сколько сейчас может стоить Юбер Робер, потому что на эти деньги можно было содержать целый собачий приют, но так или иначе мы решили картину продавать, потому что этакая орясина ни за что не вошла бы в квартиру Кирилла, да и Цезарь, впрочем, тоже.
Густав Адольфович обещал нам посодействовать с продажей картины. Сначала он пригласил знакомого эксперта из Эрмитажа. Приехал живой ясноглазый старик с прямой спиной и в отлично сшитом, но сильно поношенном костюме, долго рассматривал полотно и наконец сказал:
— Робер безусловно подлинный, в прекрасном состоянии, но у нас этого Робера пропасть, еще на одного денег, конечно, не выделят… Да и пену настоящую мы дать не сможем. Так что, Густав Адольфович, вы уж попробуйте по своим каналам, вы многих знаете, вам и карты в руки.
Густав Адольфович поблагодарил старика и проводил до машины. Я заметила, что в прихожей, подавая эксперту пальто, он передал ему конверт. Я тихонько отвела его в сторону и сказала:
— Густав Адольфович, ведь это мы должны были с ним расплатиться.
Он приложил палец к губам, улыбнулся и сказал:
— Только Кириллу не говорите. Я ему многим обязан, но он человек невероятно щепетильный, с ним будет трудно…
Проводив эксперта, он набрал номер московского телефона, попросил некоего Сергея Львовича и сказал:
— Львович, это я. Тут у моих хороших знакомых есть отличный Юбер Робер, три пятьдесят на метр девяносто. Да, конечно. Ну еще бы! Сам Соколов подтвердил! Да, Соколов из Эрмитажа. Хорошо, ждем.
Повесив трубку, он объяснил:
— Это мой московский знакомый, очень деловой человек, но при этом, как ни странно, порядочный. Он сейчас выяснит, за какую сумму можно продать такую картину, и купит ее у вас на десять процентов Дешевле. Это очень приемлемые условия. Когда он узнал, что картину смотрел сам Соколов, то сказал, что своих экспертов присылать не будет: Соколов — это огромный авторитет.
— И что, он позвонит нам на днях?
— На днях? Он позвонит нам через полчаса, я готов поставить на это своего Фрагонара!
Сергей Львович позвонил не через полчаса. Он позвонил через семнадцать минут, я нарочно засекла время. Густав Адольфович выслушал его, прикрыл трубку ладонью и спросил:
— Он предлагает сорок пять тысяч долларов. Вы как, согласны, или поищем другого покупателя?
Мы с Кириллом переглянулись и дружно закивали.
— Тогда он заберет Робера прямо сегодня.
— Как? — изумленно спросила я.
Вид у меня был, наверное, ужасно глупый, потому что Густав Адольфович улыбнулся и воздел глаза к потолку. Затем он с помощью Кирилла вынул картину из рамы, аккуратно навернул ее на специальный вал — оказывается, есть такие валы для хранения и перевозки картин, — и мы все вместе поехали на Московский вокзал. Там из поезда вышел молодой человек в элегантном плаще — я подумала, что это и есть Сергей Львович, но это оказался его секретарь, — и с ним двое бритоголовых охранников. Секретарь любезно с нами поздоровался, передал аккуратно упакованный пакет, извинился, что спешит — ему надо было срочно садиться на обратный поезд. Кивнув на охранников, он сказал, что это охрана не его, а Юбера Робера.
На вырученные за Робера деньги мы купили квартиру, Кирилл сказал, что Цезаря он и так прокормит, а заодно меня и Аську. В квартире три большие комнаты в ужасном состоянии. Одну из них мы сразу же заперли на ключ, потому что там со стены свисала оголенная проводка, и Аська с Цезарем не преминули бы ее потрогать. Денег на ремонт у нас нет, потому что квартиру Кирилла мы отдали за гроши — соседний магазин взял ее под склад, а свою комнату я оставила соседям. Это самое малое, что я могла для них сделать за то, что они спасли жизнь моей дочери. Галка ругалась и плакала, она говорила, что я никогда не научусь жить, но я настояла на своем.
Цезарь с Аськой обожают друг друга. Аська сумела его расшевелить, он отбросил свою меланхолию, и теперь это обычный пес, веселый и добродушный, кстати, выяснилось, что ему всего четыре года. Они проводят друг с другом все время и неплохо ладят, только Цезарь ревнует Аську к медведю Кириллу и пару раз здорово его потрепал.
