Татьяна Степанова - Родео для прекрасных дам
— Вы были женаты? — с любопытством спросила Катя.
— Пока еще так не рисковал в жизни.
— А вот женились бы и каждый день кормили жену конфетами.
— Жена — это совсем, совсем другое дело. Жена будет каждое утро печь тебе мчади, шаркать шлепанцами и пилить тебя, пилить ржавой пилой. Женщин замужество меняет до неузнаваемости.
— Ваших приятельниц оно тоже изменило? Я про Зинаиду Александровну, Нателлу Георгиевну и Светлану Петровну.
— Они все очень хорошие люди.
— Расскажите мне о них, пожалуйста.
— Ну, они вместе выросли. Одна за другой вышли замуж, потеряли родителей, которые очень многое для них значили. Им попались разные по характеру мужья.
— Вы действительно учились пению у Лидии Остужевой — матери Зинаиды Александровны?
— Да. А вы слышали, как пела Лидия Остужева? — Долидзе закрыл глаза. — Я попал к ним в дом двадцатилетним тощим студентом консерватории. Она проявила ко мне участие. Отнеслась ко мне не только как педагог, но и как мать. Этой женщине я обязан очень многим.
— Но вы же не стали оперным певцом.
— Ну и что? Я сам все себе испортил. Не на кого пенять. Голос — это прежде всего жесткая самодисципли-на, а я разное себе позволял. Было дело… Между прочим, Зина удивительно похожа на свою мать. Копия.
— А в доме родителей Светланы Петровны вы бывали?
— Был только один раз, где-то в начале восьмидесятых. Шикарная генеральская квартира. И все маневры, маневры… Одни сплошные маневры — душная атмосфера.
— А семья Нателлы Георгиевны?
— Ну, это был такой мидовский заповедник. И по линии дедушки, и по линии бабушки — все дипломаты, начиная от первого красного дипкурьера времен диктатуры гегемона. Отец Нателлы знал четыре языка. Мать была, кажется, дочерью замнаркома. Они годами жили за границей в дипмиссиях. А в гостиной над роялем у них висел портрет Хемингуэя с трубкой — в восьмидесятых это уже было таким анахронизмом, но они его упорно не убирали. Портрет Ленина тоже висел — только в кабинете. Позже весь этот дипзаповедник был в глубочайшей растерянности от Нателлиного увлечения диссидентством. Она, знаете ли, под влиянием своего Ореста двинулась в диссидентство, как боярыня Морозова в раскол — с этаким упоением, с сумасшедшинкой, бешенинкой. Но тогда это было опасным увлечением, даже для девочки из номенклатурной семьи. Поплатиться можно было по-крупному. Но Нателла всем своим увлечениям отдавалась страстно, всей душой. Она и Оресту своему отдалась всей душой. Они на пару воображали, что борются с системой. В основном, конечно, как и все мы в те годы, разводили тары-бары на кухне. Правда, было в их жизни несколько довольно острых моментов. Точно могли тогда пострадать.
— Скажите, по-вашему, Усольский мог убить своего компаньона Авдюкова? — прямо спросила Катя.
— Не знаю. Эка куда вы загнули. Что за вопросы провокационные? Тот Орест, которого я знал раньше, не мог. Это точно. А того, который сейчас, я, увы, почти не знаю. Мы давно не виделись, давно не сиживали за рюмкой.
— Светлана Петровна знала о том, что ее муж ей изменяет. А Нателла Георгиевна знает?
— А что, у вас есть сведения о том, что Орест гуляет налево?
— У нас есть сведения, — сказала Катя. — Если я скажу вам, что я своими глазами видела Усольского и дочку Авдюковых?
Долидзе пристально посмотрел на Катю:
— Это правда?
— Да.
— Не может быть, — он нахмурился. — С Алькой он не посмеет. Это… это невозможно. Она совсем еще ребенок!
— Вот видите, и у меня для вас новость нашлась неожиданная. А давайте еще посплетничаем, а? У нас с вами славно это получается, Варлам Автандилович.
— Вы хотите поймать убийцу Авдюкова?
— Очень хочу поймать отравителя и убийцу своего же сообщника. В «Парусе» еще одним в полку убыло — у6или тамошнего охранника, дежурившего в ту самую ночь. Застрелили из пистолета в упор.
Долидзе молчал.
— Вот что-то и вырисовывается такое, пока еще весьма и весьма зыбкое, но все-таки… — Катя сделала жест рукой. — Такое. И где-то здесь, в Щеголеве, плавает пистолет. И меня это сильно беспокоит.
— Пистолетов на свете много, — заметил Долидзе. — Навалом этой муры сейчас. Вы свои версии не на том строите. Все развалится как карточный домик.
— И все же вдруг дойдут до вас слухи про мамонтовскую пушку? Вдруг она не утонула в болоте, не затерялась в траве — вспомните обо мне тогда, ладно? — Мальчик не трус. А вы что, действительно думаете, что я донесу вам?
— Разве помощь в расследовании двух убийств — донос?
— В отношении виновного — может, и нет. А в отношении без вины виноватого — без сомнения, — отрезал Долидзе.
— А как же нам разобраться, кто виновен, а кто нет, без знания всех фактов, событий, обстоятельств?
— А как хотите, многоуважаемая, так и разбирайтесь, — Долидзе смотрел на Катю без улыбки.
— А вы могли бы убить Авдюкова? — спросила Катя. — Вы его совсем не жалуете. И совсем не жалеете.
— А на кой черт мне его убивать? — вяло спросил Долидзе, думая явно о чем-то своем. — По какой такой причине? Вы мне сначала причину придумайте, мотив.
— Знаете, самые интересные убийства — это те, которые на первый взгляд абсолютно безмотивные.
— Серьезно? Может быть, расскажете какую-нибудь историю из своей богатой практики?
— С удовольствием расскажу. Только в другой раз, — Катя поднялась из-за стола. — Мне надо с мыслями собраться, прорепетировать, чтобы не разочаровать вас.
— Нет, я в вас не разочаруюсь, — усмехнулся Долидзе. — Имею такую слабость — подпадать под влияние женского очарования. Заходите еще раз взглянуть на мою мастерскую. Буду рад.
Глава 22
МОЛВА
— Высадите меня у продуктового магазина, пожалуйста, — попросила Катя Долидзе, когда они ехали обратно. — Вон там.
— Давайте лучше я отвезу вас домой, — Долидзе не спешил тормозить.
— Нет, спасибо.
— К вам, к вам домой, а вы что подумали?
— Ничего. Спасибо, мне нужно в магазин.
Машина остановилась, Катя вышла:
— Всего хорошего, Варлам Автандилович.
— Такой вечер. Погоды такие, а вы от меня убегаете. А между прочим, мы не все еще с вами обсудили. А хотите — на озере продолжим наш разговор?
Катя отступила от края тротуара и помахала ему рукой: гуд бай. Из магазина, отягощенная сумкой, она бодро зашагала в отдел. Все новости Марьяне — кому же еще?
У Марьяны в кабинете велся допрос. Открыв дверь, Катя увидела за столом напротив Марьяны очень полную пожилую женщину в очках. Одета она была в спортивный костюм.
— Так, значит, этот самый Василий снова был у вас? — спросила Марьяна, не отрываясь от протокола.
— Был два дня назад. Я из кухни-то гляжу — батюшки, а он по дорожке, значит, идет себе вразвалочку, в сад направляется. А в калитку-то не звонил. Я-то ему не открывала. И Светлана не открывала — я б услыхала. Потом гляжу, а они в саду говорят о чем-то. А потом Света пришла, попросила меня отыскать строгий ошейник.
— Что? Строгий ошейник? — удивилась Марьяна.
— Ну да, это Вулкана нашего. Хороший был пес, — собеседница Марьяны покачала седой головой. — Да вот только после смерти Владлена Ермолаича испортился вконец, зачах, затосковал. Отощал не жрамши-то. Ну, Света и решила его того… С рук, мол, долой, в лечебницу усыпить. Принесла я ошейник, намордник. И этот заорал его.
— Мамонтов?
— Ну да, Василий, — старуха кивнула. — А в котором часу был у вас Мамонтов, припомните, пожалуйста, поточнее, Павла Сергеевна, — попросила Марьяна.
— В котором? Да перед самым обедом, часа, наверное, в два. Я на кухне была, фарш делала для котлет. Света его сама до калитки проводила.
— И больше он не приходил?
— Нет.
— И не звонил Светлане Петровне?
— Ну, откуда ж я-то знаю? Может, и звонил. У нас дома телефонов-то много. И такие, и сотовые есть.
— А в тот вечер Светлана Петровна дома была?
— Да. А где ж еще? Вдова, мужа только что схоронила — не до гостей, гулянок. Телевизор мы с ней допоздна смотрели.
— А вообще кто звонил в эти дни к вам домой?
— Ну это, когда я трубку-то брала? Ну, конечно, подруги Светы звонили. Зинаида да Нателла. Они молодцы, душевные. Не оставляют ее одну в горе. Потом… да, вчера цельный день Орест Григорич все названивал.
— Усольский?
— Ну да. Только Свету он не застал. Она к Зинаиде уехала еще днем. У той день рождения был. Не положено, конечно, вдове-то до сорока дней такое, но тут ведь свои люди, родные. И не банкет какой, так просто, скромно, тихо. Одной-то дома сидеть, реветь — этак с ума сойти можно, — домработница Авдюковых Павла Сергеевна Школьникова (а это, как поняла Катя, была не кто иная, как она), чисто по-женски противореча самой себе, вздохнула: — Эх, жизнь наша вдовья. Я-то хорошо это понимаю, сама мужа похоронила. Он у меня военный был, прапорщик. Еще у отца Светланы личным шофером был.
— Здравствуйте, — запоздало поздоровалась Катя, вклиниваясь в паузу. — Простите, что перебиваю вас…
