Анна Шахова - Про шакалов и волков
Дедим не стал отвечать. Он отключил телефон и, уткнувшись лицом в колени, расплакался впервые после Чечни.
Вавилу Леонидовича Замковского допрашивал лично генерал Крутой. Было уже около трех ночи. Генерал в течение прошедшего дня пил попеременно то корвалол, так как сердце выпрыгивало и сбоило, то крепкий кофе, чтобы нормально работать. Подыхать, но работать. Потому к ночи он испытывал странное состояние взвинченности и заторможенности одновременно. Внешне Глеб Глебович сохранял спокойствие и даже вальяжность. Внутри же у генерала все клокотало. Он свирепым цепким взглядом смотрел на вполне уютно расположившегося напротив него Замковского. Если бы не наручники на пухленьких запястьях афериста и убийцы, его вполне можно было назвать благодушным рантье или бизнесменом средней руки. Полноватый, невысокий, с залысиной на светлой макушке, Замковский, как ни странно, довольно мало походил на истинную Марту Гладкую, портреты которой красовались чуть не на всех мониторах в антитеррористическом ведомстве. Без косметики и парика это был вполне мужественный господин. Умело подправленные пластической операцией разрез глаз и форма носа оказались достаточными для превращения Вавилы в Марту.
— Итак, на что вы рассчитывали, Замковский, придумывая эту абсурдную, прямо-таки опереточную операцию? Во как сказал! — ухмыльнулся Крутой.
— Оперетка переросла в греческую трагедию, вы не находите? — хриплым болезненным голосом отозвался Завал. Его шею прикрывал платок, под которым у Замковского стояла стома — трубка в трахее. Его любовница Вятская не наврала относительно рака.
— A-а, значит, все-таки любовь к искусству толкнула вас на безумный шаг.
— Бросьте! Никакого безумия, если бы не досадные мелочи. Я разорвала… смешная привычка… — улыбнулся Завал, и лицо его скукожилось, глазки закрылись складками набрякших век. — Я разорвал перчатки, не в меру сопротивляясь собственным подчиненным с оружием. Занятно… Но вы сняли отпечатки. Увы.
— Мы бы вычислили вас и без всяких отпечатков рано или поздно.
— Быть может. Но Грунов успел бы улететь, и деньги вы никогда бы не нашли. А я бы уехала — измученная и возмущенная, в «родные» Соединенные Штаты.
Крутой хлопнул по столу и встал:
— Да куда бы он улетел! И белорусы, и украинцы сбили бы Грунова, как мушку. Или посадили.
— Держите карман шире — украинцы! — Завал снова противно захихикал. Его пуговичные светлые глазки нацелились на генерала: — Я старый и бедный человек, имевший когда-то такую власть и такие деньги, которые вам и не снились. Откуда вам знать, что такое власть? Что такое безупречно работающие формулы, по которым 'изменение одной цифры, одного звена, комбинации тянет за собой смену политического курса? Или развязывает войну. Или спасает экономику целого государства. Откуда вам, неучам, это знать?! А я — технарь по образованию! Выдающийся ученый!
— Ты — вор и душегуб! — рявкнул Крутой, нависая над Завалом. — Ты ограбил страну в девяностые вместе со своим покровителем Чертковским, а теперь решил еще и мстить ей за свое разбитое корыто, у которого оказался. Впрочем, одна квартирка на Остоженке тянет на несколько десятков миллионов! О какой нищете можно говорить? Или… Ясно, не обошлось без вдовы Чертковского, — покивал головой Крутой.
— Да, Лиду пришлось немного прижать. Но она и в самом деле мне многим обязана. И все ее тайные счета — только моя заслуга. К тому же и квартирка — съемная. — Завал всплеснул руками с изящными перстнями. — Как все-таки вы плохо тут работаете! Такой ерунды не узнали.
— Значит, денег Чертковской было мало. Нужно было выбить миллиард! Символ, апофеоз мщения! — потряс над головой пальцем Глеб Глебович.
— Месть — дело благородное, но пустое, — закинул ногу на ногу Замковский, отстраняясь от генерала, который, казалось, был готов проглотить этого самодовольного «технаря». — Мне осталось жить не так долго. Год от силы. Но у меня были близкие люди. Моя детка Алина. Мой преданный Грунов. Смешной и умненький Кацинский. Если бы они не загорелись моей идеей, я бы отошел в мир иной под пение своих любимых птиц. В тепле и покое. Но… Но еще мне очень хотелось увидеть Москву. Она мне снилась каждую ночь. Сизый снег волнами, подсвеченные желтым светом бульвары и Большой театр. Его отреставрировали, и он теперь просто великолепен… — сложил ладошки под подбородком поэт-террорист, пуговичные глазки которого подернулись слезой.
— Очень трогательно, — сказал Крутой, переглянувшись с помощником, сидящим за столом, и охранниками, стоящими у дверей. — А старушки-миллиардерши кровавые ночами не снились? — спросил он вкрадчиво.
— Во-первых, миллиарды давно пущены на ветер. Во-вторых, никакой крови и мук. Это не мой стиль. Марта Матвеевна почила во сне. Правда, над могилкой значится иное имя, но для Бога это не имеет значения.
— Он еще о Боге… — под нос себе позволил высказаться Андрей Андреевич Мягкий.
Но тут Глеб Глебович взял деловой тон:
— У нас еще будет масса времени обсудить каждую деталь вашего адского провалившегося плана. Но сегодня нам бы хотелось знать: где Кацинский и еще один ваш подельник? Кстати, назовите его имя.
— И не подумаю, — отмахнулся от него Завал. — Лева вообще никогда передо мной не отчитывался. Он может быть где угодно. В Хельсинки или, к примеру, в Тамбове. А о ком еще вы говорите — я не знаю, — потупился Замковский.
И будто в ответ на вранье террориста раздался звонок еще одного помощника Крутого. Он сообщил, что Лиона Кацински схватили под Калугой, в доме его родной сестры. С ним был арестован и двадцатисемилетний гражданин Америки Пол Дэйк, сводный брат Алины Вятской. Он сразу сознался, что был запуган шайкой, в которую попала его сестра, и под страхом смерти вынужден был работать на русских преступников.
— Ну вот вам и ответ, Замковский! — торжественно садясь за стол, изрек Крутой. — Кацинский ваш дурак и трус. Помчался в свой родной город. Не в Тамбов с Хельсинки, а в Калугу. Как мы и предполагали.
На генерала зыркнул Мягкий. Он-то прекрасно помнил, что предполагали не «мы», а «она»: Шатова, которая вызнала всю подноготную фармацевта.
— И братец вашей обожэ дюже недолюбливает вас.
— А я — его, — прохрипел Завал. — Он к Алечке моей лез — горилла без извилин…
— Сочувствую, — откинулся на кресле Крутой, хохотнув. Ему безумно захотелось растянуться прямо тут, в кабинете, на диване. Скинуть ботинки и избавиться от ремня. Выпить коньяка и спать, спать, спать…
Катерина Димитриева сидела перед телевизором в квартире пенсионеров, ловя каждое слово корреспондентов и переключаясь с канала на канал. Она знала о спасении Ланы и аресте миллиардерши. Знала о геройстве своего брата, который снова умудрился НИ РАЗУ не попасть в кадр. Парализующее напряжение отступало. Катя вдруг поймала себя на том, что наблюдает за всем отстраненно, как зритель боевика в 3D-кинотеатре.
Дети Дедима и Ланы спали с насупленными мордахами. Младший время от времени вскрикивал. Рядом с ними задремала и добрая соседка-пенсионерка. Ее муж также уморился и теперь спал перед телевизором со съехавшими на подбородок очками. Он считал своим долгом не бросать гостью. На коленях Димитриевой посапывал Ванька, ни на минуту не отпускавший мать. Катерина провела рукой по волосам сына. Он что-то отрывисто пробормотал и снова мирно засопел.
Вновь пошел репортаж из очередной больницы, куда доставляли некоторых заложников. На этот раз корреспонденты смогли узнать имя пострадавшего в перестрелке мужчины, которым прикрывался главарь террористов.
— Известный фотограф Евгений Онежский ранен и находится в М-ской больнице. Ранение его не представляет угрозу для жизни…
Если бы не Ванька, Катерина подскочила бы как ужаленная. Она дернулась, но сын заворчал, хватаясь за ее блузку. Димитриева была вынуждена сесть на место. Она выключила телевизор и откинулась на диванные подушки. Кажется, просидела так, в оцепенении, целую вечность. Небо за окном, казавшееся непроглядным, стало сереть. Послышались надсадные переклички ворон, ворчание мотора первого автобуса, отъезжавшего от остановки, мужское покашливание с соседнего балкона. Катерина, наконец, решилась выскользнуть из цепких объятий ребенка. Иван заснул крепко и не почувствовал, что она встала.
«Даже если у НЕГО целый гарем жен и фотомоделей, я не отпущу его и буду рядом. И пусть только попробует меня прогнать…» — вскинула голову Катя, проводя наспех расческой по волосам, которые все еще хранили едва уловимый запах терпкого одеколона «бульдожки». Нет! Евгения. Жени. Катерина будто перекатывала с наслаждением во рту новое близкое ей имя, и сердце неистово стучало, подгоняло влюбленную, пока она обувалась и застегивала жакет, который оказался неожиданно огромным. «Хочешь похудеть — побудь заложником», — хмыкнула Катерина, прикрывая входную дверь.
