Кирилл Гольцов - Дом на цилиндрах
Я постарался прибавить шаг и снова сосредоточить всё своё внимание на пожарной машине. К счастью, она оказалась на месте и продолжала как ни в чём не бывало заниматься своим делом. На фоне вспышек огня, бегущих к горизонту, пространство перед ней выделялось необычайной чернотой и задымлением — видимо, всех возможностей техники хватало только на это. Но раз так, то где же вереницы машин и борьба со стихией? Оступившись, я чуть было не упал в очередное пространство, охваченное огнём, но вовремя отклонился и отделался всего лишь опалённой ногой. Только сейчас я обратил внимание, что иду абсолютно голый, — как и выпрыгнул из кровати. Конечно, при этих обстоятельствах подобное вряд ли имело значение, а пожалуй, даже спасло от возгорания, однако чувствовал я себя от этого очень незащищённым и как бы предоставленным на растерзание природы.
Дым становился всё гуще, и огонь начал словно перебегать от одного горящего участка к другому по перекинутым кем-то замысловатым дорожкам. Это таило новые опасности, и нельзя было с уверенностью судить даже о чернеющем сейчас передо мной клочке — в любую секунду и он мог превратиться в яркий факел. Огонь был словно живой: пульсировал, деловито охватывал всё новые места и, казалось, не оставлял шанса ничему живому быть непричастным. Но с мной-то, к счастью, пока всё было в порядке. Обогнув очередной полыхающий островок, я на несколько минут остановился, упершись руками в бока и стараясь хоть немного собрать силы. Резь в глазах вызывала обильные слёзы, которые, казалось, испарялись, не успевая добежать даже до подбородка, оставляя щекочущие бороздки и смешиваясь с потом. Трогать лицо руками не хотелось — они и без того были настолько чёрными, как будто я окунул их в чан с краской. Неужели всё-таки я смогу выбраться из этого ада?
И тут вдруг что-то изменилось. Сначала я не мог сообразить, что же именно, а потом, с упавшим сердцем, начал вглядываться в то место, где мгновением раньше стояла подсвеченная пожарная машина. Теперь в том направлении сквозила только темнота, но невозможно было разобрать, находится там всё ещё что-то или нет. Однако и сам большой участок черноты дарил надежду и уверенность, что, по крайней мере, всё это не было иллюзией. От него практически не валил дым, и ориентир выглядел очень обнадёживающим, правда, без надежды на присутствие людей, одиноким и каким-то даже брошенным.
Надеясь, что, возможно, просто что-то случилось с подсветкой и некто всё ещё находится на месте, только неразличим, я сорвался с места и постарался ещё быстрее приблизиться к возможному спасению. Дым вокруг становился всё тягучее и словно хватал меня за тело, пытаясь замедлить движение и утянуть куда-то в свои таинственные глубины. Переплетений рук или чего-то подобного в нём не различалось, зато, кажется, я явственно ощущал на коже крохотные пальчики, которые цеплялись, карябали меня ноготками и соскальзывали, чтобы снова уцепиться за кожу. А вот впереди, где-то рядом с большой чёрной прогалиной, клубы дыма сформировались в гигантское ухмыляющееся лицо — то самое, что я видел в туалете. Оно гримасничало, пугало и, наверное, хотело воспрепятствовать тому, чтобы я достиг желаемого места.
— Чего тебе надо? — попытался крикнуть я, но, кажется, лишь прошептал.
— Назад! — послышалось трубное раскатистое эхо, возможно, не представляющее собой ничего, кроме странного звука, но я понял его именно как слово и ответ.
— Нет! Не мешай!
Мои руки взметнулись вверх, пытаясь разогнать дым, а по сторонам, словно обрамляя величественный тоннель, стали появляться исполинские кресты, концы которых извивались и словно кивали, призывая идти всё-таки в обратном направлении. Что это? Может, какой-то знак свыше и впереди меня, несмотря на все надежды, ждёт исключительно разочарование и беда. Можно ли верить этим символам и придавать такое же значение, как предписывает церковь? В таком аду, несомненно, приходится уверовать во что угодно… Но здесь у меня перед глазами почему-то встал размытый образ малыша, давящегося крестиком и отчаянно пытающегося позвать на помощь родителей. Но ничего не получается — движения ребёнка замедляются, и он умирает, и Андрей ничего не может поделать. Откуда это? Наверное, какое-то представление, оставшееся в голове с той поры, когда друг рассказывал мне о постигшей его семью трагедии.
— Путь к смерти, вот вы что! — всхлипнул я, и, словно услышав меня, кресты взорвались по бокам клубами дыма и вскоре стали просто сочащимися волнами мутной пелены.
Ужасное лицо ещё какое-то время внимательно за мной наблюдало, словно сомневаясь, сделать ещё попытку сбить меня с пути или она будет бессмысленна. Потом оно стало уменьшаться в размерах, размываться, постепенно превращаясь в туманный облик человека в плаще и с нимбом над головой, который, раскинув руки, обернулся покосившимся крестом, больше напоминающим просто букву «х», и наконец все видения неожиданно пропали, как и сам дым. Вскрикнув, я поскользнулся и со всего размаха рухнул во что-то хлипкое и мокрое. В голове у меня помутилось и, наверное, на какое-то время я потерял сознание — мне показалось, что на миг, но могло быть и иначе. Потом, тяжело приподнявшись, я убедился, что достиг вожделенного чёрного пятна и, по крайней мере, на какое-то время нахожусь здесь в безопасности. По ощущениям это было словно маленькое болото: подо мной хлюпала вода, и о его рукотворной природе говорили разве что островки белых, постепенно оседающих хлопьев. Машины или чего-то подобного видно не было, и насколько я мог нащупать, следы шин или гусениц отсутствовали. Впрочем, наверное, их и не могло быть — насколько я видел, струя била на внушительное расстояние и сейчас там, где предположительно могло находиться транспортное средство, всё было во власти островков огня.
Перевернувшись на спину и обессилено распластавшись по центру, я очень надеялся, что вода в какой-то момент не закипит и не сварит меня заживо. Ведь вряд ли от этого я, как в сказках, помолодею или произойдёт ещё что-то прекрасное. Скорее, даже наоборот: я ясно видел перед собой стол с трёхлитровой банкой, где в воде плавают креветки и торчит кипятильник. Сначала ничего не происходит, потом они начинают волноваться и в панике метаться, всё белеет, пенится и вот неожиданно очищается, закипая. Теперь креветки двигаются, повинуясь только колыханиям воды, а их почерневшие глаза отражают бездну и смерть. Интересно, такие же красные тела получаются при воздействии на человека огня или кожу сразу разъест ужасными рытвинами и она спечётся, как яблоко?
Кажется, я перекатился на другой бок и услышал где-то вдали шум, напоминающий стрекотание вертолётов. Или это полыхают кусты? Нет, просто трепещутся на лёгком, освежающем ветерке недалеко от чудного прозрачного озера. Камыши колышутся, но я помню, что собирать и нести их домой не надо, — многие почему-то верят, что они предвещают смерть. Лучше никого этим не беспокоить. Но огромные, переливающиеся всеми цветами радуги в лучах солнца стрекозы, не верят и с удовольствием садятся на неторопливо качающиеся, острые листья. Дыма нет — всё так, как должно быть. Я развожу камыши руками и вижу, что на другом берегу возвышается огромная гора, но, приглядевшись, понимаю, что это на самом деле больше похоже на аэрогидродинамическую трубу или даже в разы увеличенную железнодорожную цистерну, поставленную вертикально. Здесь нет ничего пугающего, только нечто озадачивающее своей бессмысленностью и дурным предзнаменованием. Но кто это там наверху? Я долго силюсь и не могу разглядеть, а потом неожиданно какая-то моя часть стремительно взмывает вверх и передо мной стоит Виолетта. Она не плачет, но лицо удивительно серьёзно и торжественно. Девочка смотрит вниз, туда, где я смутно могу различить застывшего в камышах себя. Потом открывает рот, несколько раз порывается что-то сказать, но не находит нужных слов. Злясь на себя, ребёнок топает ножкой, подходит к самому краю и только тут кричит: «Дядя Кирилл! Стойте там, не поднимайтесь, это может быть очень опасно, я прыгну сама!» Мне вдруг кажется необычайно важным оказаться сейчас там внизу и в себе, чтобы предостеречь и ответить: «Ни в коем случае не двигайся, сейчас я приду за тобой и заберу туда, где тебе ничего не будет угрожать». Почему-то вернуться не получается, я мечусь и прихожу в отчаяние от бессилия, но Виолетта, кажется, каким-то образом смогла расслышать мои мысли и, отчаянно замотав головой, закричала: «Нет, нет! Тогда мы погибнем вместе, а я этого не хочу. Но если со мной всё-таки что-то случиться, пообещайте позаботиться о моей кукле. Её зовут Эльвира и она самая красивая…»
Здесь ребёнок затихает, хмурит лоб, и я знаю, что она думает о том, как же взрослый сможет среди всех её игрушек отыскать именно ту, о которой идёт речь. Но в этом и нет никакой необходимости. Я уже мысленно вижу куклу, которую имеет в виду девочка, и очень не хочу, чтобы мне пришлось делать то, о чём она просит. Лучше пусть пропадёт эта игрушка, чем что-то случится с ней. Но как убедить Виолетту? И тут меня озаряет: надо предложить что-то гораздо более интересное. Но что? Некоторое время я мучаюсь этим вопросом, а потом вспоминаю про магазин больших кукол, в котором однажды случайно оказался и был очень испуган. Одна из них, выполненная особенно правдоподобно, качнулась и схватила меня рукой за куртку. Конечно, не по-настоящему, но это почему-то произвело на меня такое сильное впечатление, что я бросился из магазина сломя голову и даже некоторое время преследовался местным охранником, который был уверен, что подобный посетитель что-то стащил. Больше мне никогда не хотелось возвращаться туда и даже подходить близко, но ради жизни Виолетты, конечно, я пошёл бы не только на это.
