Андрей Константинов - Юность Барона. Потери
– Значит, без могилки осталась, горемычная? Э-эх, жизнь ты наша, скотейно-первостатейная. Значит, в какой-то момент вы совсем одни остались?
– Да. Думаю, кабы не оставшиеся февральские бабушкины карточки, не выжили бы. Но все равно трудно было. Опять же Ольга постоянно плакала. Бабушка умерла буквально на ее глазах, тут уж Северным полюсом не отбрешешься.
– Каким полюсом? При чем здесь?..
– Когда отца арестовали, Ольке наплели, что его срочно в командировку отправили, на Северный полюс. А когда маму убили, наврали, что она туда, к нему, на помощь поехала.
– И что же, верила она?
– Верила. А как не верить, если бабушка все это время письма ей писала от лица родителей. Специально на главпочтамт ходила, покупала там марки дорогие, с кораблями и белыми медведями, и оттуда на наш адрес отправляла.
– Да-а… Героическая была женщина Ядвига Станиславовна. Юра, а бабушка перед смертью ничего тебе не рассказывала о тетрадях?
– Каких тетрадях?
– Ты знал, что у вас в квартире имелся тайник? – по-одесски, вопросом на вопрос, ответил Гиль. – Твоим дедом сооруженный?
– Тайник? – преувеличенно удивленно переспросил Барон. – Ничего себе! Погоди, дед Степан, но ведь у нас был обыск? Как же энкавэдэшники его не нашли?
– Так ведь не зря твоего деда именовали на кафедре «наш Кулибин»! Профессор Кашубский смастерил тайник вскоре после революции, резонно опасаясь налетов и экспроприации. Там они с Ядвигой Станиславовной хранили кое-какие фамильные ценности – памяти ради и на черный день. В конце 1940-го я попросил твою бабушку схоронить в тайнике свои записи. И, судя по всему, именно из-за этих тетрадок все несчастья на вашу семью и обрушились. Так что крепко виноват я перед тобой, Юра. Перед тобой и…
– Не надо, дед Степан. Ни перед кем ты не виноват. Это время такое было. Сволочное.
– То-то и оно! Всякий раз, когда мы делаем нечто, не соответствующее нашей морали и убеждениям, мы обязательно сваливаем вину на время. Дескать: а что делать? Время такое!
Последние слова Степан Казимирович произнес с заметной одышкой. Учуяв это, Барон тревожно посмотрел на старика, и тот виновато признался:
– Ох, Юра, устал я что-то шоркаться. Присесть бы где, отдышаться малость?
Барон заботливо подхватил Тиля под локоток, огляделся, но ни единой лавочки окрест не обнаружил. Зато на противоположной стороне улицы сыскалась зазывная ресторанная вывеска.
– А давай-ка мы с тобой в ресторацию завалимся? Там и посидим. Заодно встречу отметим.
– Да вроде как стар я уже для рестораций. Опять же, вряд ли в такое время свободные места сыщутся.
– Чтоб нам, таким красавцам, да не сыскались?..
На ручку входной двери и в самом деле была наброшена табличка «Мест нет».
Впрочем, Барона это обстоятельство нимало не смутило – он требовательно забарабанил по стеклу, и некоторое время спустя на пороге нарисовалась фигура швейцара. С холеной физиономии коего считывалась вселенского масштаба скорбь вкупе с сопоставимых размеров раздражением.
– Грамоте обучены? Или зрение плохое?
– Встречный вопрос: а ты, папаша, вежливости обучен? Или тоже зрение плохое? – На втором вопросе Барон, демонстрируя чудеса престидижитации, засветил невесть откуда нарисовавшийся в его руке червонец, который тут же очутился в накладном кармане швейцаровой как бы ливреи.
– Виноват, товарищи! Ошибочка вышла!
– В таком случае, не мешкая, приступим к работе над ошибками. Милейший, мне и моему старшему товарищу между прочим – пенсионеру союзного значения, нужен столик на двоих. Где потише. У нас, к несчастью, аллергия на ресторанную музыку.
– Понимаем. Организуем. Останетесь довольны.
– Меню читать не станем. Доверимся вашему кулинарному вкусу.
– Постараемся оправдать.
– Прекрасно. Тогда веди нас, таинственный незнакомец!
– Милости просим!
– Последнее – излишне. Ибо ассоциации – нездоровы.
– Извините, как? Недопонял?
– Ильфа с Петровым читал?
– Пардон, не доводилось.
– Понятно. «Милости просим» – так именовалась погребальная контора в уездном городе Старгороде. Впрочем, это неважно. Загружаемся, дед Степан…
* * *Стараниями «начинающего литератора» Грибанова Владимир Николаевич добрался до ДК коммунальщиков лишь в начале девятого.
И – увы и ах! – застал в актовом зале одну только уборщицу.
– А что, встреча с Гилем закончилась?
– Эка ты спохватился, милай! Минут сорок как.
– Черт! Обидно. Вы случайно не знаете, Степан Казимирович сразу домой поехал?
– Присылали за ним казенную машину. Но старик отказался. Не беспокойтесь, говорит, меня молодой человек проводит.
– Что за молодой человек?
– А я почём знаю? Когда все потащились на сцену книжки подписывать, тот, который молодой, тоже пошел. Гиль, как его увидал, ажио затрясся весь.
– В каком смысле «затрясся»?
– Вроде удивился шибко. Вот они потом обоймя и ушли.
– Что ж, спасибо за информацию. А это – вам.
Кудрявцев протянул обалдевшей уборщице купленный по дороге букетик гвоздик, спустился в фойе и добрел до вахты. Где, махнув корочками, экономя время и двушку, попросил воспользоваться телефоном.
Трубку в квартире Гиля сняла домработница.
– Алё! Хто это?
– Добрый вечер. Степана Казимировича можно?
– Нету его.
– Как? Еще не вернулся?
– Сама не знаю, и где его черти носют!
– Вы не могли бы попросить его перезвонить мне по возвращении?
– А чего ж? За попросить денег не берем. Хотя и надо бы.
– Найдется чем записать номер?
– Щас. Погоди… Говори!
Владимир Николаевич продиктовал свой служебный номер.
– А кому перезвонить-то?
– Моя фамилия Кудрявцев.
– А! Так это ты сегодня уже названивал?
– Да-да, я. Так не забудьте, пожалуйста.
– А если этот беспутник тока ночью заявится?
– Ничего страшного. Я дождусь.
– Ладно, Кудрявцев, скажу…
* * *Старый большевик и в расцвете лет урка продолжали сидеть в отдельном кабинетике, отгороженном от остального ресторанного мирка пыльной портьерой, из-за которой приглушенно доносился гул зала и ненавязчивая покамест живая музыка. Давно отвыкший от обильных возлияний, еще утром переживший визит бригады скорой помощи, Степан Казимирович довольно быстро захмелел, и его стариковский, а потому без костей язык окончательно развязался. То было только на руку Барону, поскольку к радости встречи а-ля Дюма (двадцать лет спустя) у него подмешивалось тревожное ожидание неминуемых в подобных ситуациях вопросов о его собственной персоне. А хвастаться, не говоря уже о том, чтобы гордиться, этой самой персоне было, мягко говоря, нечем.
– …Но я даже рад, Юра, что тетради сгорели вместе с домом.
– Извини, дед Степан, я как-то не готов разделить с тобой такую вот радость.
– Да-да, я не совсем верно выразился. Дом как раз безумно жаль. Но вот дневники…
– И все-таки: что же такого в них было?
– Да много чего, – неопределенно очертил Гиль. Впрочем, тут же, все более и более воодушевляясь, взялся пояснять:
– Понимаешь, на моих глазах рождалась история новой страны. В моем автомобиле вели разговоры колоссального масштаба личности: Ленин, Дзержинский, Троцкий, Коллонтай, Свердлов, Серго… Да если начать всех перечислять!.. Разумеется, в моем присутствии они общались с определенной долей осторожности, но со временем я научился распознавать подтекст, домысливать детали.
И в какой-то момент решил, что все эти вещи необходимо зафиксировать – не для настоящего, но для будущего. И тогда я купил в ближайшем канцелярском магазине сразу несколько толстых ученических тетрадей и засел за воспоминания.
– Да уж, на память ты никогда не жаловался.
– Память – единственный капитал, который я сумел приумножить за свою неприлично долгую жизнь. Вот только слишком поздно понял, что взвалил на себя груз ответственности, что мне не по зубам.
– То есть?
– Поздно пришло осознание, что многие истины и вещи не таковы, какими кажутся поначалу. А еще большее их количество нам, простым смертным, знать не то что ненужно, но даже и вредно.
– Многие знания – многие печали?
– И это тоже. Человек предпочитает пребывать в плену собственных суждений и не стремится увидеть мир таким, каков он есть на самом деле. Считай, своего рода защитная реакция организма на все ужасы и мерзости жизни.
– Но ты ведь писал честно? Все как оно было?
– Старался. По возможности.
– Вот видишь. А для страны, которая жила да в общем-то и продолжает жить повальным враньем и лицемерием, это дорогого стоит.
– Видишь ли, Юра, в нашей жизни правда и ложь столь густо перемешаны, что определять, где, что и как, всякий раз нужно занова́. Тем более что порой правда может служить лжи. А ложь играть роль правды.
– А по мне так, сколь на черное «белое» ни говори, все едино не побледнеет.
