Аркадий Адамов - Черная моль (сборник)
Когда немцы заняли Варшаву, они вскоре создали там специальную разведшколу по подготовке агентурной сети на Россию. И Григорьев попал в эту школу. Там его старательно натаскивали и обучали всем приемам и методам секретной работы.
Но вот грянула в России сначала Февральская, а затем и Великая Октябрьская революция. И когда все загрохотало и задымилось кругом, Григорьев бежит из той школы, железный ее режим пришелся ему не по вкусу. Некоторое время его носило где-то по городам и весям, но впервые он «отметился» в Ростове, где был задержан с шайкой карманных воров. Однако суд тогда, не будучи, естественно, в состоянии даже на миг вообразить, в кого превратится этот с виду такой робкий и перепуганный паренек, учтя его молодость, первую судимость и полнейшее раскаяние, вынес условный приговор.
И вскоре Григорьев оказался в Москве, очень быстро сориентировался в обстановке и вошел в состав одной из действовавших там банд, пожалуй самой опасной из них, во главе которой находился известный в то время бандит Кошельков. Очень скоро Григорьев стал ближайшим дружком главаря, правой его рукой. Так рассказывали мне историю Григорьева старые работники МУРа.
Вскоре после известного нападения на машину Владимира Ильича банда Кошелькова была разгромлена. Сам главарь со своими ближайшими дружками нарвался на хитрейшую засаду возле дома одной из своих подружек, где намечалась очередная пьяная оргия. В отчаянной перестрелке Кошельков был убит, кое-кто ранен. Но ни одному бандиту уйти не удалось. Хотя кровь пролилась, как вы догадываетесь, с обеих сторон.
Однако ни среди убитых, ни среди схваченных бандитов Григорьева не оказалось. Как потом выяснилось, каким-то особым, звериным чутьем ощутив опасность, он отговаривал Кошелькова идти в ту ночь по тому адресу, а когда Кошельков заупрямился, Григорьев отказался идти вместе с ним, решительно отказался, рискуя даже навлечь на себя гнев главаря. И вот, оставшись на свободе после разгрома банды, он собрал вокруг себя ее остатки и снова стал совершать преступления, еще более жуткие и кровавые. К тому времени Григорьев уже прошел немалый «путь», он становился опасным зверем, был хитер, жесток и… многое знал, между прочим. Ведь за плечами его была та школа.
И борьба возобновилась. Она стала для МУРа даже еще сложнее. Ибо никакие капризы безграмотного Кошелько-ва не связывали теперь Григорьева. Однако и этой сложной и опасной борьбе пришел конец: Григорьев был схвачен.
Вот тут-то и произошло событие, о котором не могли вспоминать спокойно старейшие работники МУРа, рассказывавшие мне эту историю, не могли, хотя срок длиною больше чем в три десятилетия отделял их от тех давних событий.
На следующий день после ареста Григорьева под Москвой произошло опаснейшее преступление: был пущен под откос целый состав с хлебом, свалившиеся вагоны были подожжены, охрана обстреляна из пулеметов. На раскрытие этого преступления были немедленно брошены лучшие силы МУРа, в том числе и оперативная группа, только что схватившая Григорьева. Но жесткие сроки следствия существовали и тогда. И Григорьев попал в руки молодого, неопытного следователя. Тот вначале сам оробел, узнав, с кем ему придется иметь дело. А когда они встретились, Григорьев сразу понял, кто перед ним сидит. И разыграл такую комедию «чистосердечного признания» – он рыдал на каждом допросе и, захлебываясь в слезах, казалось, признавался во всем, – что тот мальчик, счастливый и гордый своим неожиданным и, казалось, очевидным успехом, еле успевал записывать его «признательные» показания. И когда наконец Григорьев, утерев последние слезы, сообщил, что признался во всем, следователь посчитал работу свою законченной и передал дело в суд. А Григорьев между тем признался в самых незначительных своих преступлениях. Суд дал ему пять лет. И Григорьев отправился отбывать срок.
А вскоре с задания возвратилась оперативная группа, схватившая в свое время Григорьева, люди опытные и знавшие всю подноготную бандита. И первые вопросы были: «Ну, как Григорьев? Был ли суд? Расстрелян или нет?» И вдруг узнают: пять лет! Вот тут-то и схватились за голову. В колонию полетели требования об этапировании назад, о доследовании. А оттуда отвечают: бежал. Давно бежал. На следующий день бежал!..
И вот спустя много лет, зимой пятьдесят четвертого года, уже при мне, Григорьев неожиданно появился в Москве. И стал он, может быть, еще опаснее. Хотя сам на «дела» ходить уже не отваживался. Он науськивал других, обучал, принимал «товар», вершил суд и расправу. И при этом умело и коварно прятался за чужими спинами.
Поиск Григорьева был необычайно напряженным и захватывающе интересным. Ведь поначалу вообще не знали, кто именно появился в Москве, кто стоит за целой серией вполне заурядных, но неуловимо между собой похожих «по почерку» квартирных краж. Кражи эти раскрывались, арестовывались люди, их совершившие, и в кабинетах МУРа шли допросы. И обстановка становилась все напряженнее. И уже сутками невозможно было прогнать никого домой. Когда нельзя было допрашивать, обсуждали, спорили, изучали, вспоминали или кидались на поиски какого-то нового человека.
И в конце концов, как на переводной картинке под упрямым и мерным движением пальца на белом листке бумаги, стал постепенно проступать неясный силуэт. Да, какой-то человек, безусловно, стоял за всеми кражами, хитрый, опытный, сильный и необычайно опасный. Кто же он такой?
Стали возникать самые разные версии: может быть, это такой-то человек? Или такой-то? Или… И в какой-то момент неожиданно возникла новая: а не Григорьев ли это, тот самый Григорьев? Все версии терпеливо, дотошно проверялись, на прочность, на достоверность. И рассыпались, одна за другой. Это были трудные, нервные дни надежд и разочарований. Вот-вот, казалось… Но нет, все рушилось…
И тогда собрали стариков муровцев, из тех, кто участвовал в тех далеких событиях, кто брал когда-то Григорьева, кто помнил этот миг. Конечно же миг в многолетней истории МУРа. Ведь всего лишь сутки был Григорьев в их руках. А впрочем… целые сутки. И руки эти были опытными. Ведь когда попадается такой опасный человек, то о нем надо узнать как можно больше, и не только о его преступлениях и преступных связях, но и его вкусы, привычки, манеры, его просто дружеские и родственные связи, самые, казалось бы, безобидные и мелкие подробности его жизни. Иначе нельзя. Не дай Бог, когда-нибудь снова придется столкнуться с ним, снова его искать.
Не подвела стариков удивительная их профессиональная память. Вначале я этому даже не мог поверить. Но потом убедился: не подвела. Поразительно, конечно, но не подвела. Великие эти сыщики, если называть их по старинке, припомнили такие подробности, а точнее, одну такую, которая позволила построить хитроумнейший план задержания Григорьева. Правда, были и другие планы. Но первым и совершенно безошибочно сработал именно этот.
Надо сказать, что сама по себе операция по задержанию Григорьева была весьма сложной, очень ответственной и даже опасной. Кстати, к тому времени не только уже окончательно подтвердилось, что разыскиваемый человек – это Григорьев, но и были получены кое-какие сведения о нем. Так вот, сложность операции определялась, во-первых, тем, что преступник был на редкость опытен, хитер и находчив, кроме того, было известно, что он вооружен и чрезвычайно озлоблен. Когда он выходил, в кармане пальто всегда лежал пистолет и правая рука его неизменно была опущена в карман, так что открыть огонь Григорьев мог в любой момент, мгновенно, как только ему померещится опасность, и в любом месте, где бы это ни случилось. Он знал, терять ему нечего. Сложность операции заключалась еще и в том, что Григорьева нельзя было брать в момент обнаружения, надо было непременно проводить его до того места, где он все это время скрывался, ибо по этому адресу стягивались многочисленные преступные связи этого человека, и их нельзя было оборвать внезапным арестом на улице. Ну а если добавить ко всему этому, что операция проводилась в декабре и в Москве тогда стояли лютые морозы, а Григорьев появился в пять часов вечера, когда уже совсем стемнело и повалил снег, то сложность операции становится, я думаю, и вовсе очевидной.
И все же операция эта оказалась куда сложнее, чем можно было предполагать. Григорьев в тот вечер превзошел самого себя. Такого от него не ждали. Многие из старых муровцев говорили мне потом, что таких «фокусов», а вернее, такого их исполнения они еще не встречали…
С некоторыми изменениями и при этом неизбежными, конечно, потерями этот эпизод в повесть «Дело «пестрых» все же вошел. Решительно изменить пришлось лишь самый конец операции. Редакторы сказали при этом авторитетно и безапелляционно: «Не все, что происходит, можно использовать в литературе. Противно, страшно, надо переписать». И я, счастливый, что наконец-то хоть кому-то понравилась сама повесть, уступил и переписал, ворча и злясь, конечно, и жалуясь своим друзьям в МУРе, которые еще в период моих мытарств с повестью говорили мне полушутливо: «Ты особо не расстраивайся, если что, возвращайся сюда, на старшего опера ты уже тянешь…»
