Гелий Рябов - Генезис
Что он, в сущности, знал о жизни этого человека, заступиться за которого он решил сразу и без раздумий? Ничего не знал. Однажды Жиленский позвонил по телефону: «У меня сейчас друзья, мы смотрим ваш фильм, я рассказал, что у вас в доме мебель „ампир“ и великолепная коллекция живописи, и все очень удивились». — «Почему?» — «Потому что вы проникновенно рассказываете о борьбе со злом, отстаиваете доброту и честность, а сами живете в роскоши. Это антиномия». — «Но ведь и Алексей Толстой жил в роскоши». — «А разве он — писатель?» — «Гора, по-моему, вы не в настроении, Толстой — писатель, Бог С вами!» — «А вы верите, что милиция, о которой вы так романтично рассказываете, — на самом деле такая?» — «Верю. Я десять лет жизни ей отдал. Лучших лет. И я имею право так писать». — «Ну что ж… Мои друзья говорят, что Блок писатель — он умер от голода, Достоевский писатель и Лев Толстой, и Грин, он тоже умер от голода и, умирая, писал о сказочных городах и добрых людях. Истина в этом». Он повесил трубку, и Глебов повесил трубку, пожав плечами.
Теперь он вспомнил, что в числе друзей Горы был некий исследователь общественных проблем — позже он погиб за рубежом в автомобильной катастрофе, — утверждавший, что существование государства в имеющем место быть (в то время) виде — весьма проблематично, и он даже назвал некий, слава Богу уже прошедший, год, до которого государство не должно было досуществовать, но все же досуществовало, тоже слава Богу…
Говорит о чем-нибудь — такое знакомство?
Что касается милиции… Да ведь он искренне сказал тогда: да, честные, хорошие люда, они ведь революцией были рождены и стояли не в очередях за икрой (хотя кто теперь стоит, для этого есть «связи» и «возможности»), а под бандитскими нулями и ножами — и погибали, веруя, что в будущем обществе, пусть они и не увидят, но будет и социальная справедливость, и правда, и доброта.
Дома ждала теща, она сидела рядом с Леной на диване и молчала, Глебов попросил поесть. «Что ты будешь?» — «Я бы съел фрикасе из кролика», — «Но ведь я не умею готовить». — «Я умею, но, наверное, нет кролика?» — «Угадал». Теща пожала плечами: «Нашли время играть…» — «Мама советует унести энциклопедию Брокгауза и мелкий антиквариат». — «А кто понесет?» — «Он опять шутит! — всплеснула руками теща. — Ну, Геннадий, ну что это такое? Столько денег вложено, в конце концов!» — «Наплевать на деньги». — «Вам на все наплевать». — «А вам? Ну, если честно, Ненила Фирсовна, в гроб, что ли, положим? Скажете — оставить? А кому? У нас нет детей». — «У Леночки есть внучатый племянник». — «А если он вырастет уголовником?» — «Типун вам на язык», — «Ну ладно, все, — подытожила Лена. — На племянника наплевать, и вообще — загадывать нечего, что будет — то и будет!» — «А ничего не будет, — хмыкнул Глебов. — Мне когда-то один сослуживец рассказывал: приходит начальник отдела на службу — один ботинок желтый, другой — черный. Посылает дежурного, а тот…» — «Приходит и докладывает, что дома у начальника та же картина: один ботинок желтый, другой — черный». Лена поморщилась. — «Вы понесете антиквариат?» — «Нет». Лена начала злиться, теща поджала тубы и ушла, хлопнув дверью. «Напрасно ты так», — заметил Глебов. «Кажется, не я сказала про уголовника?» — «А ты племянника очень любишь?» — «Встречу на улице — не узнаю», — «Да веда он еще не ходит?» — «Тем более». Годовалый племянник был болевой точкой — в свое время на одном из семейных обедов племянница Лены — Саша — объявила, что ей уже 30 лет и пора рожать. «Я тут сижу на профкоме, — начал объяснять супруг Саши, — мне говорят: тебе, мол, уже тридцать, смотри… А то квартиру не дадим. Ну, мы и решили!» — «Потому что квартиру не дадут?» — не утерпела Лена. «Ты никогда не имела детей, — вмешалась строгая родственница, мастер ПТУ, — тебе этого не понять. Мы все поднимем ребенка! Лично я буду приезжать каждый день, чтобы с ним гулять!» Строгую родственницу горячо поддержали, кто-то сказал про общий семейный и человеческий долг, про неизбывную традицию, Саша смотрела гордо, даже — торжествующе. Но когда она благополучно разрешилась от бремени через полгода, мужу подошла очередь в престижную конно-спортивную секцию — не мог же он отказаться от того, чего терпеливо ожидал несколько лет, строгая родственница уехала передавать свой опыт зарубежным коллегам, и возиться с ребенком пришлось родителям Лены. Старикам это было тяжело, Лена сердилась на мать, запрещала отцу возить Саше продукты и стройматериалы для ремонта квартиры, клеить обои и вообще — вмешиваться, и тогда позвонила тетка и долго дышала в трубку: «Чем ты живешь? Для чего и для кого? А барахло? Сколько его у вас? В гроб собираетесь взять?» — «Помрем — выяснится». В общем, конфликт густел и материализовался на глазах. «У меня такое ощущение, — заметила Лена, — что мы с тобой живем в камере приговоренных. За что, Господи?» — «Надо раздать достояние нищим и увечным, — пробурчал Глебов, — и тогда мы вновь обретем любовь и нежность родственников и окружающих». — «Боюсь, ты ошибаешься…»
Вечером позвонил Моломбиев, приятель Глебова, художник-график и собиратель старины. Он был членом общества по охране памятников и активно в нем сотрудничал, коллекция у него была большая, тщательно отобранная, хотя, по мнению Глебова, против лагидовской не тянула. Несколько минут Моломбиев вел светский разговор, потом сказал со значением: «Баня у меня получилась роскошная. Бери Лену, и приезжайте пробовать». И Глебов понял, что баня — только предлог, а точнее — сигнал к опасности. Утром поехали в Робовск, там находилось «поместье» Моломбиева. Городок оказался маленьким, благостным, не утратившим еще ауры далекого прошлого — с обилием монастырей и церквей, разрушающихся, но рее еще духовных и прекрасных. А дом Моломбиева добротная деревенская изба — стоял на косогоре, между двух вековых елей, сразу за ним начинался лес. После сельского обеда с Непременной курицей, вареной картошкой и селедкой с лучком Моломбиев, зачем-то оглянувшись за дверь, рассказал, что днями приходил к нему юркий молодой человек «оттуда» — Коркин, интересовался Глебовым, после его ухода Моломбиев записал разговор, выглядело это так:
— Глебова давно знаете?
— Лет десять.
— Что можете о нем сказать?
— В каком смысле?
— Известны ли вам какие-нибудь незаконные сделки, в которых принимал участие Глебов?
— Нет.
— А вот жена Глебова сообщила нам, что он — жулик и спекулянт.
— Он ее бросил, поэтому она вам и «сообщила».
— Почему бросил?
— Разлюбил.
— Вы не в курсе. Виолетта Васильевна разошлась с Глебовым на идейной почве.
— Шутите?
— Виолетта Васильевна в силу своей бывшей профессии пыталась поставить Глебова на путь исправления, но это ей не удалось — Глебов ее предупреждениям не внял. В заявлении есть и про вас: вы с Глебовым приобрели две бронзовые фигуры за две тысячи рублей, а перепродали их в тот же день — за четыре директору магазина Самсонову. Самсонов теперь возвращается из мест заключения, и мы его спросим. Для вас же лучше упредить его показания.
— Мне нечего сказать.
— А вы подумайте. И еще вопрос: как интеллигенция относится к нашей акции? Ну, по изъятию антиквариата у жуликов и проходимцев?
— Отрицательно относится. Этих людей никто не считает жуликами и проходимцами.
— А если мы вас попросим повлиять на общественное мнение? Подумайте. Это в ваших интересах.
Моломбиев поднял глаза на Глебова: «Что скажешь?» — «А что говорить? Мерзость, и все». — «Оставь эмоции, они поставили себе цель — и они ее достигнут». — «Какую цель?» — «Изъять антиквариат. У всех. Без разбора, ты понял?» — «А закон?» — «Ну что ты несешь, Глебов, какой закон, ты что, не понимаешь — если газеты пишут о вопиющих случаях — это ведь вершки, самые, так сказать, яркие проявления, а все остальное? Кто об этом напишет? И кто об этом знает?» «Нет, все может быть только по закону. Они поймут, что вляпались. Вещи, во всяком случае, всем вернет». — «Никогда! Поэтому мы с Марией решили все ликвидировать — к чертовой матери!».
По дороге домой Глебов размышлял о том, что ненависть Виолетты материализовалась страшно, и в одном Моломбиев прав: Виолетта — плоть от плоти этих людей, она — их друг и союзник, единомышленник, он же — чужой и всегда был таким, и они это чувствуют. «Ты знаешь, что мне сказала Марья? — Лена усмешливо посмотрела на Глебова. — Этот опер зашел к ней на кухню и спросил: зачем, говорит, вы собираете этот хлам? От него одни неприятности! Если он вам так уж нравится — посещайте музеи, а дома разве можно держать?» — «А Марья?» — «Пыталась объяснить, что коллекционеры приносят пользу, сохраняя старинные вещи, потому что в конечном счете эти вещи попадают в те же музеи. Не внял. Чепуха, говорит. Питательный бульон для жульничества, соблазн. — Лена замолчала. — Послушай, неужели ТАМ все так думают?»
